Жила на свете одна старая машина, звали ее Волга. Машина принадлежала очень доброму, но очень бедному водителю. Звали его Игорь Михайлович. Каждый день водитель приходил к своей любимой старенькой машине и приводил ее в порядок: зимой снег счищал, летом зеркала и окошки протирал. Потом садился в нее и ехал на работу в научный институт. Волга очень уважала Игоря Михайловича, хотя и не знала толком, что такое "научный институт". Она ждала его до вечера и потом везла домой. Так проходили дни, складываясь в годы. Но вот однажды в научный институт, где трудился Игорь Михайлович, приехала комиссия. Волга толком не знала, кто такая эта "комиссия", но водитель часто стал говорить про "комиссию" возмущенно и сердито. Волга очень сочувствовала своему доброму хозяину, она надеялась, что скоро злая "комиссия" уедет и все снова станет хорошо. А комиссия эта была вовсе не злая, а совсем даже наоборот. Она устроила в институте реформы, чтобы институт научился зарабатывать деньги, а не просто так небо коптить. Всем научным работникам повысили зарплаты и дали квартиры в новых домиках. Комиссия оказалась не простая, а золотая.
Игорь Михайлович переехал в новый район, купил просторный гараж и отдал свою Волгу в ремонт, чтобы она помолодела и похорошела. Вышла Волга из ремонта как новенькая, вся блестит, фарами сверкает! Игорь Михайлович поразился, какая она стала красавица. Принес фотоаппарат и три раза ее щелкнул. "Наверное, дома на стенку мои портреты повесит", - думала Волга, прихорашиваясь в лучах вечернего заката. Но на утро не пришел Игорь Михайлович к своей любимой машинке, не вытер ей зеркала и окошки - прошел мимо, только взгляд грустный бросив в ее сторону. А потом проехал мимо на другой машине - юной изящной японке с удивленно-округлыми фарами. Та весело подмигнула задним огоньком и завернула за угол. Расстроилась Волга, затуманились от горя зеркала, окислились от обиды ее свечи. Весь день она ждала своего доброго хозяина. И не дождалась. Пришел вместо него какой-то тощий лысый Кощей и забрал Волгу. Поехал на ней на рыбалку и застрял в лесной грязищи. Бросил Кощей старую развалину и ушел. Оставил ее горемычную одну погибать. До зимы она чахла в трясине глубокой, пока снегом не засыпало, метелью не замело, сугробами не укрыло. Больше Волгу никто никогда не видел на белом свете...
А добрый Игорь Михайлович все равно по Волге скучал. Смотрел каждый день на ее портрет, который висел в гостиной на самом почетном месте.
Три старухи с вязаньем в глубоких креслах
толкуют в холле о муках крестных;
пансион "Аккадемиа" вместе со
всей Вселенной плывет к Рождеству под рокот
телевизора; сунув гроссбух под локоть,
клерк поворачивает колесо.
II
И восходит в свой номер на борт по трапу
постоялец, несущий в кармане граппу,
совершенный никто, человек в плаще,
потерявший память, отчизну, сына;
по горбу его плачет в лесах осина,
если кто-то плачет о нем вообще.
III
Венецийских церквей, как сервизов чайных,
слышен звон в коробке из-под случайных
жизней. Бронзовый осьминог
люстры в трельяже, заросшем ряской,
лижет набрякший слезами, лаской,
грязными снами сырой станок.
IV
Адриатика ночью восточным ветром
канал наполняет, как ванну, с верхом,
лодки качает, как люльки; фиш,
а не вол в изголовьи встает ночами,
и звезда морская в окне лучами
штору шевелит, покуда спишь.
V
Так и будем жить, заливая мертвой
водой стеклянной графина мокрый
пламень граппы, кромсая леща, а не
птицу-гуся, чтобы нас насытил
предок хордовый Твой, Спаситель,
зимней ночью в сырой стране.
VI
Рождество без снега, шаров и ели,
у моря, стесненного картой в теле;
створку моллюска пустив ко дну,
пряча лицо, но спиной пленяя,
Время выходит из волн, меняя
стрелку на башне - ее одну.
VII
Тонущий город, где твердый разум
внезапно становится мокрым глазом,
где сфинксов северных южный брат,
знающий грамоте лев крылатый,
книгу захлопнув, не крикнет "ратуй!",
в плеске зеркал захлебнуться рад.
VIII
Гондолу бьет о гнилые сваи.
Звук отрицает себя, слова и
слух; а также державу ту,
где руки тянутся хвойным лесом
перед мелким, но хищным бесом
и слюну леденит во рту.
IX
Скрестим же с левой, вобравшей когти,
правую лапу, согнувши в локте;
жест получим, похожий на
молот в серпе, - и, как чорт Солохе,
храбро покажем его эпохе,
принявшей образ дурного сна.
X
Тело в плаще обживает сферы,
где у Софии, Надежды, Веры
и Любви нет грядущего, но всегда
есть настоящее, сколь бы горек
не был вкус поцелуев эбре и гоек,
и города, где стопа следа
XI
не оставляет - как челн на глади
водной, любое пространство сзади,
взятое в цифрах, сводя к нулю -
не оставляет следов глубоких
на площадях, как "прощай" широких,
в улицах узких, как звук "люблю".
XII
Шпили, колонны, резьба, лепнина
арок, мостов и дворцов; взгляни на-
верх: увидишь улыбку льва
на охваченной ветров, как платьем, башне,
несокрушимой, как злак вне пашни,
с поясом времени вместо рва.
XIII
Ночь на Сан-Марко. Прохожий с мятым
лицом, сравнимым во тьме со снятым
с безымянного пальца кольцом, грызя
ноготь, смотрит, объят покоем,
в то "никуда", задержаться в коем
мысли можно, зрачку - нельзя.
XIV
Там, за нигде, за его пределом
- черным, бесцветным, возможно, белым -
есть какая-то вещь, предмет.
Может быть, тело. В эпоху тренья
скорость света есть скорость зренья;
даже тогда, когда света нет.
1973
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
