Маленькое фойе провинциальной детской поликлиники.
Пол покрыт линолеумом разных расцветок – заплаты. В центре торчит вырванный кусок с ладонь, напоминающий раскрывшийся тюльпан. Эту ерунду пытались отодрать, но она намертво прибита одиннадцатью гвоздями. Запинаются об неё все, но реагируют по-разному, в зависимости от темперамента, девяносто процентов вспоминают «мать».
Стеллажи в регистратуре напоминают узкие тюремные нары. Карточки, как видавшие виды пергаменты, вопиют диагнозами, среди которых ОРВИ чувствует себя лидером.
Самые необъятные белеют особняком, на них можно видеть букву «л» - льготная. Это карточки детей-инвалидов. Самое удивительное, что родители этих детей самые спокойные, выдержанные, вежливые. Умудрённые опытом общения с медицинскими учреждениями. Самые раздражительные – мамаши в норковых полушубках с ключами от машины в руке.
В дальнем углу фойе расположен «зимний сад» - три фикуса в кадках. Дети до трёх лет очень любят лизать листья, поэтому листья фикусов всегда блестят.
ПАЦИЕНТЫ
Среди пациентов поликлиники нередко снуют три весёлых человечка – братья Гаюмовы, погодки. Три, четыре, пять лет. Здоровенькие, румяные, белокурые мальчишки. В одинаковых джинсовых костюмчиках, модных бейсболочках – летом, а зимой ещё более румянощекие в ярких комбинезончиках и красивых кожаных ботиночках. Они почти не болеют, регулярно посещают прививочный кабинет и в детский садик не ходят. С ними занимается мама – юная, румянощекая, спокойная, улыбчивая. С первого взгляда можно подумать, что это Катерина Матвеевна наконец-то дождалась своего Фёдора Сухова. Им напрочь забыто жгучее «белое солнце пустыни», он весь принадлежит заботам о семье. Семья ухожена на сто процентов.
Однажды братья Гаюмовы пришли на прививку не с мамой, а с папой, и все увидели, что это вовсе не Фёдор Сухов - это Абдула!
ПОГРУЖЕНИЕ
Самая универсальная медсестра в поликлинике – старушка Тома-сан. Так Тамару Петровну называют коллеги. Она подменяет всякого, кто по своим надобностям отпрашивается у старшей медсестры. Она после дежурства заходит в регистратуру и ,закатив к небу глаза восклицает: « У всех, буквально у всех в нашем городе детей ожирение!» Это она сидела на приёме с эндокринологом. Придя от отоларинголога, она констатирует:«Полгорода глухих детей!». После окулиста все дети слепые, после хирурга все дети хромые, после иммунолога все дети в аллергической сыпи. После инфекциониста все дети дристуны.
Провинция справляет Рождество.
Дворец Наместника увит омелой,
и факелы дымятся у крыльца.
В проулках - толчея и озорство.
Веселый, праздный, грязный, очумелый
народ толпится позади дворца.
Наместник болен. Лежа на одре,
покрытый шалью, взятой в Альказаре,
где он служил, он размышляет о
жене и о своем секретаре,
внизу гостей приветствующих в зале.
Едва ли он ревнует. Для него
сейчас важней замкнуться в скорлупе
болезней, снов, отсрочки перевода
на службу в Метрополию. Зане
он знает, что для праздника толпе
совсем не обязательна свобода;
по этой же причине и жене
он позволяет изменять. О чем
он думал бы, когда б его не грызли
тоска, припадки? Если бы любил?
Невольно зябко поводя плечом,
он гонит прочь пугающие мысли.
...Веселье в зале умеряет пыл,
но все же длится. Сильно опьянев,
вожди племен стеклянными глазами
взирают в даль, лишенную врага.
Их зубы, выражавшие их гнев,
как колесо, что сжато тормозами,
застряли на улыбке, и слуга
подкладывает пищу им. Во сне
кричит купец. Звучат обрывки песен.
Жена Наместника с секретарем
выскальзывают в сад. И на стене
орел имперский, выклевавший печень
Наместника, глядит нетопырем...
И я, писатель, повидавший свет,
пересекавший на осле экватор,
смотрю в окно на спящие холмы
и думаю о сходстве наших бед:
его не хочет видеть Император,
меня - мой сын и Цинтия. И мы,
мы здесь и сгинем. Горькую судьбу
гордыня не возвысит до улики,
что отошли от образа Творца.
Все будут одинаковы в гробу.
Так будем хоть при жизни разнолики!
Зачем куда-то рваться из дворца -
отчизне мы не судьи. Меч суда
погрязнет в нашем собственном позоре:
наследники и власть в чужих руках.
Как хорошо, что не плывут суда!
Как хорошо, что замерзает море!
Как хорошо, что птицы в облаках
субтильны для столь тягостных телес!
Такого не поставишь в укоризну.
Но может быть находится как раз
к их голосам в пропорции наш вес.
Пускай летят поэтому в отчизну.
Пускай орут поэтому за нас.
Отечество... чужие господа
у Цинтии в гостях над колыбелью
склоняются, как новые волхвы.
Младенец дремлет. Теплится звезда,
как уголь под остывшею купелью.
И гости, не коснувшись головы,
нимб заменяют ореолом лжи,
а непорочное зачатье - сплетней,
фигурой умолчанья об отце...
Дворец пустеет. Гаснут этажи.
Один. Другой. И, наконец, последний.
И только два окна во всем дворце
горят: мое, где, к факелу спиной,
смотрю, как диск луны по редколесью
скользит и вижу - Цинтию, снега;
Наместника, который за стеной
всю ночь безмолвно борется с болезнью
и жжет огонь, чтоб различить врага.
Враг отступает. Жидкий свет зари,
чуть занимаясь на Востоке мира,
вползает в окна, норовя взглянуть
на то, что совершается внутри,
и, натыкаясь на остатки пира,
колеблется. Но продолжает путь.
январь 1968, Паланга
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
