Философия целый век бьется, напрасно отыскивая смысл в жизни, но его — тю-тю: а поэзия есть воспроизведение жизни, и потому художественное произведение, в котором есть смысл, для меня не существует
(Афанасий Фет)

Проза

Все произведения Избранное - Серебро Избранное - Золото

А кто говорил, что будет легко?

А кто говорил, что будет легко?

«Не путай порох с кокаином»…

I
Колдун был обычный, отпаивал и откачивал её. Её опять бросил очередной заклинатель змей. У этого были натуральные змеи. Змеи и мыши. Мышами он их кормил. А со змеями гулял по улице, с ней и со змеей. Колдун смеялся: «Еничкина очередная подружка, он их всех мне сдаёт, он добрый, он вроде как их не на произвол судьбы бросает, а мне веселей». Колдун варил кофе и наказывал ей завтра принести одно сырое яйцо и соль. Потом подробно написал состав отвара, 38 трав и коньяк. «Травы найдешь, ничего секретного, коньяк любой. Если вдруг, милочка, меня не окажется дома, просто пей это дерьмо, три столовых ложки в день». Она сложила листок и тихо спросила: «А почему Вас не окажется дома»? «Так. Могут убить». «Это за что же»? «Мэр мне должен некоторую сумму денег, но она, по-моему, его разоряет. Вообще, я не намерен трепаться. Я убрал двух не угодных ему бизнесменов, свёл их с ума, душечка. И теперь адреналин у меня в каждой клеточке. Но, пардон, мне нравиться такая жизнь». «Может, Вам не стоит меня лечить»? «Не стоит, не приходи, денег не возьму, вот пару книг в мой букинист можешь притащить, любые, которые тебе не нужны».
На следующий день она пришла. Колдун опять сварил кофе .Молчали. «Тебе придётся раздеться». «Зачем»? «Я же не фуфло, я же доктор».
В комнате было светло, дневной свет, яркий, морозносвежего солнца бил в глаза. «А глаза надо закрыть. Яйцо куриное чистит очень хорошо, счас обкатаю тебя. Соль выбросишь по дороге». Больше они не виделись, она слышала, что колдун уехал в Тибет.
Клуб шпалопропиточного завода был прескучнейшим местом, нескучным был воздух, когда она подъезжала к остановке, запах уже подкрадывался. Как здесь жили люди, непонятно. Она закрывала нос двумя пальцами и бежала бегом в здание клуба. Такие выбросы в атмосферу случались периодически. Но надо было жить. Задача её была, казалось бы, проста, выцепить в городе какого-то интересного человека, выцепить в соседней школе класс каких-нибудь двоешников и сделать так, чтобы они во что бы то ни было встретились на территории её гостиной. Гостиная – уютная комната с диванами была на втором этаже, там она иногда закрывалась и даже спала, потому что делать было больше абсолютно нечего, а уйти до конца рабочего дня было нельзя.
Её сослуживицы, тетки постарше неё выцепили в газете объявление о наборе в театр, и собирались идти на прослушивание. Жужжали об этом две недели, и нервы её сдали. Она родилась в день тетра и всегда мечтала о сцене. Начала учить Сашу Чёрного. Его «Ламентации» давно не давали ей покоя. Тётки завалились на первом туре. А она проскочила. «Милый мальчик, ты так весел, Так светла твоя улыбка, Не проси об этом счастье, отравляющем миры, Ты не знаешь что такое эта скрипка, Что такое тёмный ужас зачинателя игры»! «Кто Вам ставил Гумилёва? С Вами кто-то работал»? – парень явно смахивал на Константина Райкина. Он сидел в приёмной комиссии. «Нет, я учила сама».
Прошла. Завтра репетиция, а мама купила билеты в Крым к бабушке и на неё тоже купила. Вот и делай выбор. Выбирай. Она мучительно просчитывала варианты. Но их не было. Не ехать было нельзя. Явилась к режиссёру: «Надо ехать в Крым копать картошку». «Езжайте».
Явилась она через три недели, репетиции были в самом разгаре, роль она выучила, но на сцену так и не вышла, месяц просидела в зрительном зале, репетировала или до или после, вылавливая партнеров, проходила мизансцены. Надежды все кончились, умерла и самая последняя. Однажды, было уже часов десять вечера, Анна Вячеславовна вдруг сказала: «Наташа, попробуй ты». Она настолько не ожидала вызова, что забыла всё на свете: мизансцены, слова, а ведь простраивали всё до жеста. Она просто упала в этот поток и её куда-то понесло. Когда она очнулась, Анна Вячеславовна попросила: «А теперь ещё раз с другим партнёром, те же сцены». И она опять упала в поток. Только всё вышло совершенно иначе. «Репетиция закончена».

На следующий день перед началом прогона Анна Вячеславовна долго молчала. Потом вдруг сказала: «Вы знаете, о ком мы с мужем говорили весь вечер»? Муж её был народным артистом. «Мы обсуждали Наташеньку Будулай. Я хвалить не люблю. На премьере Дульсинею будет играть Наташа». Зал загудел. На эту роль было три состава. Народ пахал два месяца. «Разговор окончен, готовьтесь к прогону».
Она побежала в туалет реветь. «Они меня сожрут эти Дульсинеи».
(Торопишься, торопишься, торопишься. Вязкость Достоевского и простор Гоголя!)
Колдун припёрся в театр, на премьеру, с букетом роз. Ему телеграмму что ли в Тибет отстучали? У неё на премьере разбился перстень, каменный, сердолик, любимый перстень, стукнула рукой по креслу, и он разлетелся вдребезги. Он настолько ей был дорог, что когда закрылся занавес, она ползала по сцене и собирала осколки.
«Что у тебя на руках? Цыпки что ли? Вот эту мазь попробуй, поможет. Вечно, оставишь тебя… Сегодня идём покупать мне шляпу, серую, плащ вот купил, надо под цвет. Поможешь выбрать». «У меня репетиция». «У тебя выходные-то там бывают»? «По понедельникам». «А платють тебе сколько»? «Пятнадцать рублей за спектакль, говорят, сцена – это наркотик, а вам ещё и платят». «Сурово» «Ты зачем приехал»? «Деньги заплатили. Мужиков лечить буду, которых с ума свёл, живые ещё». «Робин Гуд».
(Петелька, крючочек, петелька, крючочек. Ой, потерялись, потерялись…)
«Сделал тебе гороскоп. Нам нельзя с тобой даже дружить. Ты в прошлой жизни была страшной ведьмой, на тебе столько грехов! И ты связалась со мной! У меня ни чёрта, ни совести! Ни Бога, ни Дьявола! Беги, девочка, беги! Пока не поздно». «Поздненько, я, кажется, беременная». «Шутишь всё? Я на детей в этой жизни уже не рассчитывал». «А мне не положено. Сам говоришь. У меня что-то душа опять болит, здесь, в центре груди, тут у меня родинка». «Да видел я твою родинку, что думаешь припёрся опять сюда. Думаешь, мне в Тибет телеграмму отстучали»? «Ну, мысли мои читать не надо, не к чему». «У тебя ещё и под сердцем родинка, это редко - душа и сердце меченные. А значок этот зачем нацепила?» «В тему. А кто говорил, что будет легко? Видишь дама голая в сетях запуталась»… «И колготки у тебя в сеточку». «Как в сказке, приходи ко мне не одетая и не раздетая. Буду Будур». «Это – стихи». «Что стихи»? «Буду Будур». «Аа».
(Почитала Шолохова, буквально несколько страниц, и поняла – никакой я не писатель, даже близко не писатель. Он же не пишет, он выписывает, у него не лица, а лики, и жизнь в её бытовых мелочах, подробностях настолько поэтична, хоть и непомерна тяжела, но столько силы в людях, что странно мне – я с трудом могу организовать наш незатейливый городской быт. А что мои герои? В конце жизни они создадут себе новые тела? Получат вечную жизнь? А как они поступят с этой жизнью, даже не с жизнью окружающих, а со своей? У них не хватает душевной смелости даже родить дитя, родить и воспитать. Не будем судить героев, они есть, и каждый их день – дыхание вечности, как ежедневное дыхание каждого человека. Они хотят понять, что они и зачем, и почему вместе. Отдадим их течению жизни.)
«Ты целовалась сегодня в конце спектакля»! «Я всегда в этом спектакле целуюсь». «Я набью ему морду». «Лучше поступи в театр. Я же тоже с улицы пришла». «Ты пришла после театрального училища». «Об этом, правда, никто не знал, потом училище и не театральное вовсе, а культуры, театральный курс». «Не имеет значения. Не играет роли. Знаешь, люди уже говорят «не играет значения». Я иногда так проверяю, с кем имею дело». «Я играю роль. Но не имею значения». «Глупости. Ты имеешь серьёзное значение. И тебе рано знать какое, возможно даже опасно. И ты обязана доказывать этим гадам, что ты имеешь значение, а я несколько устал». «Почему гадам»? «Тебе и этого не надо знать. Ты любишь людей и люби. А я их несколько разлюбил. Пробовали ли Вы гипноз? Пробовали. И не спрашивай меня ни о чём. Мы должны быть серыми мышками. Мы должны спрятаться. Иначе нам не выжить, поверь мне. Потом, мещанство – это великая вещь, великий труд. Не так-то просто быть мещанином. Что касается общества, ему ничего не нужно, не нужно ничего полезного и хорошего. Я химик по образованию, работал в лаборатории с психотропными веществами, мы искали формулу, оптимальную формулу вещества, снимающего агрессию, наименее безболезненно для организма. Но этой стране нужен аминазин, аминазин, аминазин. Витамин А. Слышала такое выражение? Ха, ха, ха! Душить и не пущать – вот и вся формула».
Они сняли квартиру в тихом районе, какая-то заповедная зона, даже машины проезжают редко, соседи тихие и скромные, да и не видно их никогда. Тополиный пух укутывал дворик, и было мягко и тепло. «Тяжко. Ионеско. «Бред вдвоём». Какая тяжёлая пьеса. Нового режиссёра взяли. Экспериментатор хренов. Вишь ли народу нужно увидеть мою обнажённую грудь». «Не сдавайся. Мало ли что ему взбредёт в голову, тут и про спектакль все забудут, а будут помнить только твою обнажённую грудь». «Надо перечитать «Как закалялась сталь?» В конце концов, действительно, «Жизнь надо прожить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы». «Павка Корчагин, мои поцелуи. Жизнь надо прожить так, чтобы не было бесцельно больно за мучительно прожитые годы. Ты ещё роман начни по ночам писать, «По ночам пиши стихи. Делай днём зарплату». Сгоришь у меня, как Высоцкий. Кому это надо? Ты хоть спектакли на плёнку записывай что ли, пчёлка».
«Ты знаешь, люди заслужили свои болячки. Приходит сегодня старичок, на ногу жалуется, а сам ненавидит всех и вся. Ну выписал я ему мазилок, пару иголок поставил, но завтра он ведь опять напортит себе своей ненавистью. Даже денег брать не хочу, всё это бесполезно. И бесплодие явно кармическое заболевание, природа матушка видит кому категорически нельзя продолжать свой род. И «венец безбрачия» я никому больше снимать не буду, значит, не заслужили люди семейного счастья, и только мучить друг друга будут». «Про бесплодие всё сложнее, и давай эту тему не трогать. Встаньте дети, встаньте в круг. Я очень хочу ребёнка. Но столько обездоленных детей вокруг, неумытых и плохо одетых. Сердце сжимается. Вдруг у меня тоже не хватит сил любить и заботиться не только о себе».

II
«Мне надо уехать. За квартиру заплачено на три месяца вперёд», - собственно, больше он ничего не сказал.
«Зачем он тебе? У тебя есть театр. Ты можешь прожить на сцене множество жизней, понять и испытать то, чего в жизни никогда не поймёшь и не испытаешь», - Анна Вячеславовна чуть не плакала. «И мне нравится, что твоя идиллия кончилась, ты стала пожестче играть». «Не говорите так, с ним что-то случилось». «С ним ничего не случилось, ОН ТЕБЯ БРОСИЛ».
«Бросил, бросил… Что я вещь? Может быть, пошёл своей дорогой, может быть, нам больше не по пути». И снова твердила монолог из новой пьесы: «Я хочу отрастить длинные волосы»…
«Ходила лечиться к мощному экстрасенсу. Хорошая тётка. «Присушил он тебя. Так и будешь маяться всю жизнь? Ты в реальные глаза посмотри, посмотри в глаза, которые рядом с тобой».
Она репетировала самоубийство. Героиня должна была сделать очень сложный трюк: пробив головой стекло, сделать кувырок в воздухе и легко приземлиться на обе ноги в сугроб, это со второго-то этажа. Сделать это без дублёра было практически невозможно, но она тренировалась и тренировалась. В конце концов она сломала ногу, и прыгать ей запретили. В фильме кувыркался каскадёр.
Он приехал неожиданно, опять явился в театр с цветами. «Только не говори, я думала, ты меня бросил, ты не о чём не думала, но очень тосковала, я это чувствовал, прости, звонить из тьму-таракани, где я был – сложно, прости». «Я уже не верила, что увижу тебя когда-нибудь». «Я тебя никогда не забуду, я тебя никогда не увижу». «Примерно так»… «Зачем плакать? Вот он я, вот он». «А я почти влюбилась в режиссёра, только он тебе в подмётки не годится, поэтому ничего не вышло». «Если бы вышло, я, наверное, разбился бы в горах. Хорошо, что ничего не вышло». «А меня чуть не изнасиловали, в день смерти Высоцкого я напилась водки и чуть не в исподнем отправилась на реку, на меня напали, я чудом вырвалась». «И это я знаю, такая злость кипела, даже хотел телепортироваться, но силёнок не хватило. Не плачь, не плачь, маленький.Ты знаешь, у нас будут дети, видел во сне двух прехорошеньких малышей». «Я тоже видела такой сон, но это ведь сон, всего лишь сон». «Сон – это много, тем более у двоих сразу, поверь, это – много».
«Ты знаешь, что у меня было самоубийство? Наган я храню свой. Выстрелил в висок». «Но этого же не может быть. Ты же со мной». «Боги спасли. Выстрела как будто не было. Было забытьё. И разбор полётов по полной программе. А потом кто-то сказал, отчётливо и громко: «Рано». И я очнулся». «А я хотела в монастырь уйти. Но там молиться надо очень много, пост держать, курить нельзя. Работать заставляют до изнеможения. Вон трёх девок с истфака еле выдернули оттуда. Смотреть на них страшно было». «На тебя тоже страшно смотреть. Нагрузки «по-немецки и по-русски». «У меня понедельник – выходной, я же тебе говорила. А иначе я не могу. Мы друг друга сожрём в этой квартире. Но сначала я съем себя, я не смогу без работы».

Автор:	kotlyarevskaya
Опубликовано:	14.08.2013 09:53
Просмотров:	3260
Рейтинг:	0
Комментариев:	0
Добавили в Избранное:	0

Ваши комментарии

Чтобы оставить комментарий необходимо авторизоваться

Камертон

Дмитрий Кедрин. Свадьба

Царь Дакии,
Господень бич,
Аттила, -
Предшественник Железного Хромца,
Рождённого седым,
С кровавым сгустком
В ладони детской, -
Поводырь убийц,
Кормивший смертью с острия меча
Растерзанный и падший мир,
Работник,
Оравший твердь копьём,
Дикарь,
С петель сорвавший дверь Европы, -
Был уродец.

Большеголовый,
Щуплый, как дитя,
Он походил на карлика –
И копоть
Изрубленной мечами смуглоты
На шишковатом лбу его лежала.

Жёг взгляд его, как греческий огонь,
Рыжели волосы его, как ворох
Изломанных орлиных перьев.
Мир
В его ладони детской был, как птица,
Как воробей,
Которого вольна,
Играя, задушить рука ребёнка.

Водоворот его орды крутил
Тьму человечьих щеп,
Всю сволочь мира:
Германец – увалень,
Проныра – беглый раб,
Грек-ренегат, порочный и лукавый,
Косой монгол и вороватый скиф
Кладь громоздили на его телеги.

Костры шипели.
Женщины бранились.
В навозе дети пачкали зады.
Ослы рыдали.
На горбах верблюжьих,
Бродя, скикасало в бурдюках вино.
Косматые лошадки в тороках
Едва тащили, оступаясь, всю
Монастырей разграбленную святость.
Вонючий мул в очёсках гривы нёс
Бесценные закладки папских библий,
И по пути колол ему бока
Украденным клейнодом –
Царским скиптром
Хромой дикарь,
Свою дурную хворь
Одетым в рубища патрицианкам
Даривший снисходительно...
Орда
Шла в золоте,
На кладах почивала!

Один Аттила – голову во сне
Покоил на простой луке сидельной,
Был целомудр,
Пил только воду,
Ел
Отвар ячменный в деревянной чаше.
Он лишь один – диковинный урод –
Не понимал, как хмель врачует сердце,
Как мучит женская любовь,
Как страсть
Сухим морозом тело сотрясает.
Косматый волхв славянский говорил,
Что глядя в зеркало меча, -
Аттила
Провидит будущее,
Тайный смысл
Безмерного течения на Запад
Азийских толп...
И впрямь, Аттила знал
Свою судьбу – водителя народов.
Зажавший плоть в железном кулаке,
В поту ходивший с лейкою кровавой
Над пажитью костей и черепов,
Садовник бед, он жил для урожая,
Собрать который внукам суждено!

Кто знает – где Аттила повстречал
Прелестную парфянскую царевну?
Неведомо!
Кто знает – какова
Она была?
Бог весть.
Но посетило
Аттилу чувство,
И свила любовь
Своё гнездо в его дремучем сердце.

В бревенчатом дубовом терему
Играли свадьбу.
На столах дубовых
Дымилась снедь.
Дубовых скамей ряд
Под грузом ляжек каменных ломился.
Пыланьем факелов,
Мерцаньем плошек
Был озарён тот сумрачный чертог.
Свет ударял в сарматские щиты,
Блуждал в мечах, перекрестивших стены,
Лизал ножи...
Кабанья голова,
На пир ощерясь мёртвыми клыками,
Венчала стол,
И голуби в меду
Дразнили нежностью неизречённой!

Уже скамейки рушились,
Уже
Ребрастый пёс,
Пинаемый ногами,
Лизал блевоту с деревянных ртов
Давно бесчувственных, как брёвна, пьяниц.
Сброд пировал.
Тут колотил шута
Воловьей костью варвар низколобый,
Там хохотал, зажмурив очи, гунн,
Багроволикий и рыжебородый,
Блаженно запустивший пятерню
В копну волос свалявшихся и вшивых.

Звучала брань.
Гудели днища бубнов,
Стонали домбры.
Детским альтом пел
Седой кастрат, бежавший из капеллы.
И длился пир...
А над бесчинством пира,
Над дикой свадьбой,
Очумев в дыму,
Меж закопчённых стен чертога
Летал, на цепь посаженный, орёл –
Полуслепой, встревоженный, тяжёлый.
Он факелы горящие сшибал
Отяжелевшими в плену крылами,
И в лужах гасли уголья, шипя,
И бражников огарки обжигали,
И сброд рычал,
И тень орлиных крыл,
Как тень беды, носилась по чертогу!..

Средь буйства сборища
На грубом троне
Звездой сиял чудовищный жених.
Впервые в жизни сбросив плащ верблюжий
С широких плеч солдата, - он надел
И бронзовые серьги и железный
Венец царя.
Впервые в жизни он
У смуглой кисти застегнул широкий
Серебряный браслет
И в первый раз
Застёжек золочённые жуки
Его хитон пурпуровый пятнали.

Он кубками вливал в себя вино
И мясо жирное терзал руками.
Был потен лоб его.
С блестящих губ
Вдоль подбородка жир бараний стылый,
Белея, тёк на бороду его.
Как у совы полночной,
Округлились
Его, вином налитые глаза.

Его икота била.
Молотками
Гвоздил его железные виски
Всесильный хмель.
В текучих смерчах – чёрных
И пламенных –
Плыл перед ним чертог.
Сквозь черноту и пламя проступали
В глазах подобья шаткие вещей
И рушились в бездонные провалы.
Хмель клал его плашмя,
Хмель наливал
Железом руки,
Темнотой – глазницы,
Но с каменным упрямством дикаря,
Которым он создал себя,
Которым
В долгих битвах изводил врагов,
Дикарь борол и в этом ратоборстве:
Поверженный,
Он поднимался вновь,
Пил, хохотал, и ел, и сквернословил!

Так веселился он.
Казалось, весь
Он хочет выплеснуть себя, как чашу.
Казалось, что единым духом – всю
Он хочет выпить жизнь свою.
Казалось,
Всю мощь души,
Всю тела чистоту
Аттила хочет расточить в разгуле!

Когда ж, шатаясь,
Весь побагровев,
Весь потрясаем диким вожделеньем,
Ступил Аттила на ночной порог
Невесты сокровенного покоя, -
Не кончив песни, замолчал кастрат,
Утихли домбры,
Смолкли крики пира,
И тот порог посыпали пшеном...

Любовь!
Ты дверь, куда мы все стучим,
Путь в то гнездо, где девять кратких лун
Мы, прислонив колени к подбородку,
Блаженно ощущаем бытие,
Ещё не отягчённое сознаньем!..

Ночь шла.
Как вдруг
Из брачного чертога
К пирующим донёсся женский вопль...
Валя столы,
Гудя пчелиным роем,
Толпою свадьба ринулась туда,
Взломала дверь и замерла у входа:
Мерцал ночник.
У ложа на ковре,
Закинув голову, лежал Аттила.
Он умирал.
Икая и хрипя,
Он скрёб ковёр и поводил ногами,
Как бы отталкивая смерть.
Зрачки
Остеклкневшие свои уставя
На ком-то зримом одному ему,
Он коченел,
Мертвел и ужасался.
И если бы все полчища его,
Звеня мечами, кинулись на помощь
К нему,
И плотно б сдвинули щиты,
И копьями б его загородили, -
Раздвинув копья,
Разведя щиты,
Прошёл бы среди них его противник,
За шиворот поднял бы дикаря,
Поставил бы на страшный поединок
И поборол бы вновь...
Так он лежал,
Весь расточённый,
Весь опустошённый
И двигал шеей,
Как бы удивлён,
Что руки смерти
Крепче рук Аттилы.
Так сердца взрывчатая полнота
Разорвала воловью оболочку –
И он погиб,
И женщина была
В его пути тем камнем, о который
Споткнулась жизнь его на всём скаку!

Мерцал ночник,
И девушка в углу,
Стуча зубами,
Молча содрогалась.
Как спирт и сахар, тёк в окно рассвет,
Кричал петух.
И выпитая чаша
У ног вождя валялась на полу,
И сам он был – как выпитая чаша.

Тогда была отведена река,
Кремнистое и гальчатое русло
Обнажено лопатами, -
И в нём
Была рабами вырыта могила.

Волы в ярмах, украшенных цветами,
Торжественно везли один в другом –
Гроб золотой, серебряный и медный.
И в третьем –
Самом маленьком гробу –
Уродливый,
Немой,
Большеголовый
Покоился невиданный мертвец.

Сыграли тризну, и вождя зарыли.
Разравнивая холм,
Над ним прошли
Бесчисленные полчища азийцев,
Реку вернули в прежнее русло,
Рабов зарезали
И скрылись в степи.
И чёрная
Властительная ночь,
В оправе грубых северных созвездий,
Осела крепким
Угольным пластом,
Крылом совы простёрлась над могилой.

1933, 1940