…Хрипловатые голоса каталонок и чёткая, как фламенко, скороговорка смеющихся каталонцев… Горстями звонких согласных – вверх, пол-оборота, оборот, ещё вверх, плавною чечёткою вниз – это всё одна фраза… Смех в ответ, и ответный прыжок, оборот, выход… Чужая речь, освобождённая от смысла, становится просто музыкой, обретает мелодию и ритм. За первым, смысловым, не различаемым, слоем, проступает второй – чувственный… Гитара, пальцы над ней, как целая стая торопливо клюющих птиц, отчётливый дробот каблуков, страстный и печальный вопль издали, упрямство…
Они просто говорят что-то друг другу.
Плохо не знать языка! Стыдно бродить болваном в лабиринтах и переплётах чужой речи… Очень, очень отстал… Остался где-то там, в сумеречной и выцветше-розовой середине двадцатого века… А сейчас – двадцать первый. Все говорят друг с другом на микс-лингве, на европейском суржике. Два, три, пять языков облепят мозг упрощённым знанием – и ты начинаешь видеть иные миры, видеть, что в иных мирах всё повторяется.
Плохо быть безъязыким! Нет, ну конечно, за твои деньги, а то и просто – из сочувствия, тебе помогут, не дадут пропасть, но говор Барселоны останется просто музыкой. Придётся просто слушать летящую скоропись каталонской речи, танец звуков, ритм каблуков и ладоней, и видеть за одним из штрихованных углов перепуганные и наглые глаза Сальвадора Дали, его расхожую личину с трудолюбиво выведенными проволочными усами, – он не просто жулик, нет! Чего-то я не понимаю здесь, в этом неудержимом переборе струн и дробности узорчатых террас.
Совершенно неожиданно за переплетением звуков, за этажами и лепниной чужого, подробного модерна, чуть далее настойчиво-выпуклых глаз Сальвадора, увидеть Саграду. С перепугу задохнуться – громадина даже куском своим толкнёт в лоб вполне ощутимо! Туда, за угол, смотреть…
Обвал… Грохот… Хор, чудовищный хор басов…
А ведь это уже не Восточный Портал какого-то там Гауди, это – душа подвига, это – выше и тяжелее, это – бессмертие, если попробовать говорить камнем и бетоном…
Да, да – вспомнил! Есть в этом пространстве Антонио Гауди и Жузеп Суберакс. И Пабло Руиз Пикассо. Есть отчаянная независимость Гауди, динозавры и ведьмы его прянишных, зловещих фантазий, и – шершавая краткость Пабло, его хитрость и его ухмылка. Ухмылка весёлого проходимца, любящего деньги и делающего их на чёткой ругани кубизма, на переходе от узоров жизни в уродство смерти…
…с ухмылкой довольства прожитой жизнью…
Чужая речь…
В пятнадцать лет он уже был художником, узнавшим жаркие, с ночной тенью, тайны живописи. Кому бы он был нужен с этими тайнами? Там, где наелись уже красотой… Там, где на пятачке начала двадцатого века, толклись десятки таких же, как он, и лучше его. А, вот он знал контрапункт – потому и остался. Он понял, что красота надоела – и перешёл в другую тональность, на ругань абстракции. Главное – придумать название… Потому что истинное определение – ИЛЛЮЗИОНИСТ звучит скучно.
Из-под манекенов и чёрных стёкол витрин АРМАНИ донесётся бабье, родимое: «Нуу-бэ-лииин!»…
И ушатом воды бухнет посреди мостовой – тьфу, ты, господи! Всё обыкновенно на земле… Перевести дух…
Ну, о чем можно говорить такими музыкальными, такими быстрыми и непонятными словами! Вполне хватает для жизни трёх-четырёх шлёпающих, стукающих, чвакающих звуков: ПОЛОЖЬ-ПОД-НИЗ… ЧЕВО-ТАМ… ДАЙ-СЮДА… КУДА-ТЫ…
Соотечественники монотонны, плечи вперёд, глаза настороженны.
Каталонцы держат спину, у них весёлые зрачки, и говорят они так, что слышна музыка.
Ищешь соответствия – находишь противоречия, и опять натыкаешься на то же: речь-танец и речь-хлюпанье не противопоставляются.
…он был хитрым и весёлым торгашом, и под старость, потеряв уже всё своё мастерство, скалился в лицо доллароязычного мира, зарабатывая на очередной дворец мазюками и каракулями с подписью ПАБЛО ПИКАССО. Мы понимаем мошенников, мы ценим результат их ловкости – дивный звон богатства! Пусть платят немцы и англичане, монотонные евангелисты и пуритане! Но мы-то ещё более монотонны – мы только слышим результат и не слышим вовсе пути. Он начинал, как бог живописи, и долго уходил танцем от божественного дара, отстукивая каблуками, кривляясь, ни разу не споткнувшись, не дав петуха, – чтобы умереть в блеске полного убожества.
Обрывки речи, пулемётный треск, бешеный ритм и смена диеза на бемоль, а потом – обратно… накидывание, перебрасывание, вращение в воздухе, сумасшедший ритм…
Это не может быть – ПОЛОЖЬ-ПОД-НИЗ. Это – слишком красивая музыка для ДАЙ-СЮДА.
Плотность и музыка каталонской речи, и, рядом, – кожура образов Сальвадора Дали, пустые оболочки, треснувшая скорлупа, пластилиновые часы… Он наслаждался не только деньгами – он наслаждался искусством переодевания. А каталонцы наслаждались игрой его пальцев, мгновенно возникающим ниоткуда тузом и пуговкой, обнаруженной именно под тем стаканчиком, где её не должно было быть ни в коем случае.
Поверх Гауди, сквозь Гауди, сквозь гребни и лапы цветастых рептилий, сквозь осевшие хребты крыш и волны лягушачьих дворцов смотреть в наглые и перепуганные глаза Дали… – да, Бог с ними, с тараканьими его усами! Сквозь водопад Восточного Портала Саграды смотреть в его глазищи – чужая речь… надо искать мелодию…
Он очень любил деньги… как и Пабло Руиз… он зарабатывал всю свою жизнь клоунадой – но непременно надо найти мелодию! Потому что он – это чужая речь.
И начать с мальчишеского автопортрета с единственным глазом во всё лицо и перебросить слух на распятие, повисшее над ночным миром – это уже вопль, это уже – бомбардировки городов и вековое унижение, когда теряют и теряют кусками те полмира, что взяли в полон сощуренным взглядом под потными прядями и оскалом ухмылки… каравеллы и галионы… Непобедимая Армада и мавры… Испания…
В пятнадцать лет он уже был художником, видел землю сквозь музыку и ритм. Сквозь дурацкие нагромождения последующих первобытных иллюзий, за ними где-то, обязательно светится беспомощный в красоте своей мир. Кусочком… Иногда – совсем крохотным…
Скорлупа картин…
Убожество графики…
Неумение пройти в образ, натужное, через силу выдумывание ЧЕГО-НИБУДЬ ЭДАКОГО, чего-нибудь ПЕРВОБЫТНОГО, выдавливание из себя всего этого ходульно-слоновьего СЮРА…
Что уж говорить о картинках-игрушках, картинках ребусах, о выкладывании кубиков, шариков, пирамидок и рожков…
И – железный Ньютон, висящий косо над своей же разъятой ступнёй – мысль, жест и яблоко гравитации завёрнутые в единую конструкцию движением кисти выдумщика…
Ну его к чёрту! Я его раскусил! Всё это делали другие, безымянные, по его уродливым эскизам! Вон он – выглядывает из-за угла, несоразмерный, огромный… Совершенно несоразмерный! Одни усы чего стоят! Франкист и стяжатель богатств земных глядит из-за угла, а Восточный Портал Саграды вышвыривает взгляд в небо, навстречу каменному обвалу Евангелия!
Нет, они, разумеется, были сумасшедшими! И это их каталонское безумие,ТРАМОНТАНА, северный ветер с гор, дивно вписалось в кипарисы и гасиенды, в добродушие и стрельбу очередями весёлых слов… Но это – безумие!
Что-то наркотическое, безусловно, в ней есть. Утягивает туда, под НЕЁ, к Восточному Порталу, всасывает, поворачивает, раскручивает – и выбрасывает в небо навстречу сползающему бетонному, каменному, подробному хоралу. А в нутро Портала оседают и проваливаются пещеры, где сосредоточенные святые объясняют друг другу жестами что-то очень важное, очень своё… отвернувшись от нас, беспечных… пока твердь эта течёт вниз, заливая и обтекая пещеры…
И перекидывает этим штормом на рёбра Западного Портала, на колья и кубы Жузепа Субиракса.
Дыханья не хватает, взгляд выбрасывает к небу – делаешь шаг назад, чтобы не упасть…
Идея Бога огромна и отбрасывает ощутимо назад, к ручейкам и шевеленью чужой речи. Снова, как на деревянный мосток, натыкаешься на русскую, привычную. Стадо соотечественников топчется вокруг – экскурсия.
Кубистические, костлявые и голодные святые Субиракса царапнут сквозь рёбра чудовищного левиафана безымянной близостью. В отдалении уже, поуспокоившись, поймёшь: там, на Западном Портале – восточный Иисус. Тощий, скорбный, голодный. Ортодоксальный. Знакомый. Тот, который – взгляд вдаль, в пространство. На Восточном – ещё католический Иисус. Западный. Антично-красивый, страдающий драматически, изыскано. И в то же время – сосредоточенный. Здесь, у католиков, на Восточном Портале, Иисус – это прищур сосредоточенности и упрямство.
Саграду строят только на пожертвования. Строят уже больше ста лет. И ещё столько же будут строить. Принципиально. Из упрямства. Чужая речь. Нам не понять уже – зачем? Когда можно – из бюджета. Просто – из бюджета. Просто и монотонно.
А они будут строить только на пожертвования. Идея Бога требует терпения и музыки.
Мы – зеркальны друг другу. У них – слева направо. У нас – справа налево. Они начинают от сердца. Мы – заканчиваем на сердце. Но в чём-то – одинаковы. В отношении, скажем, к сокровищам Грааля. И нами и ими золото не ссыпается на алтарь, а отдаётся туда. При всём нашем уважении к дублонам, червонцам, баксам и прочему соблазнительному хламу.
Мы – зеркала друг для друга. Но видят ли они нас? Мы-то их видим.
За спиной опять обнаружить знакомое – речь, быстрая очень долгая и весёлая речь соотечественника, в которой не разобрать ни единого слова. Речь, лишенная согласных и мелодии начисто, но крепко соединённая в нечто непрерывное префиксами НА-ХЕР и П-ЛЯ. Оглянуться украдкой. Пузатый и плохо выбритый соотечественник жизнерадостно рассказывает спутникам и спутницам своим какую-то историю. Спутницы скалятся голубовато-безупречными зубами.
Выругаться про себя теми же префиксами, возненавидеть на целых полчаса и соотечественников и Родину свою несчастную, и устыдиться потом.
И прикинуть в уме: Вот те самые рисунки Сальвадора, где – палка-точка-огуречик, вот те кудряшки-расписушки Пабло, вот они-то, пожалуй, понятны будут тем, которые «П-ЛЯ». Ужасным подозрением вытянуться из своего привычного – а, может быть, те, холёные, англоязычные, те, кто вешает в ГУГЕНХАЙМАХ всё это барахло, таки – тоже «П-ЛЯ»?
Глупость. Очевидная глупость. ИМ не нужны даже палки-точки-огуречки. Им нужны только сокровища Грааля по сегодняшнему курсу. Туда и плясали всю свою жизнь Пабло и Сальвадор, наверное. Но, ведь там – даже не монотонность. Там – полная глухота.
Чужая речь. Не понять.
Понять одно – и они тоже соединены с Босхом и Брейгелем. Через каракули. Но соединены. Внизу – каракули, а вверху летят ночные демоны Гойи и дыбят небо углами плащей сумеречные святые Эль-Греко.
И снова испугаться – чужая речь.
Искать надо свою. Где-нибудь. В архивах. В памяти.
Гаснет медленно свет. Внимательно взлетает острая палочка дирижёра и замирает высоко над инструментами тех, кто будет играть.
Пальцы дирижёра устремляются вперёд… Внимание!
Тупые ритмические удары сердца зададут ритм… Долгий вопль издали… Тишина…
«В БЕЛОМ ПЛАЩЕ С КРОВАВЫМ ПОДБОЕМ, ШАРКАЮЩЕЙ КАВАЛЕРИЙСКОЙ ПОХОДКОЙ, РАННИМ УТРОМ ЧЕТЫРНАДЦАТОГО ЧИСЛА ВЕСЕННЕГО МЕСЯЦА НИСАН…»
И вот тут уже вступают гобои и трубы…
А ещё лучше вот так, под струнную волну:
«ОНЕГИН, ДОБРЫЙ МОЙ ПРИЯТЕЛЬ, (пауза), РОДИЛСЯ НА БРЕГАХ НЕВЫ, (пошли скрипки…), ГДЕ, МОЖЕТ БЫТЬ, РОДИЛИСЬ ВЫ (пошли волнами арфы) ИЛИ БЛИСТАЛИ, МОЙ ЧИТАТЕЛЬ;
(Дирижёр взмахивает – вступает труба)
ТАМ НЕКОГДА ГУЛЯЛ И Я: НО ВРЕДЕН СЕВЕР ДЛЯ МЕНЯ…»
Провинция справляет Рождество.
Дворец Наместника увит омелой,
и факелы дымятся у крыльца.
В проулках - толчея и озорство.
Веселый, праздный, грязный, очумелый
народ толпится позади дворца.
Наместник болен. Лежа на одре,
покрытый шалью, взятой в Альказаре,
где он служил, он размышляет о
жене и о своем секретаре,
внизу гостей приветствующих в зале.
Едва ли он ревнует. Для него
сейчас важней замкнуться в скорлупе
болезней, снов, отсрочки перевода
на службу в Метрополию. Зане
он знает, что для праздника толпе
совсем не обязательна свобода;
по этой же причине и жене
он позволяет изменять. О чем
он думал бы, когда б его не грызли
тоска, припадки? Если бы любил?
Невольно зябко поводя плечом,
он гонит прочь пугающие мысли.
...Веселье в зале умеряет пыл,
но все же длится. Сильно опьянев,
вожди племен стеклянными глазами
взирают в даль, лишенную врага.
Их зубы, выражавшие их гнев,
как колесо, что сжато тормозами,
застряли на улыбке, и слуга
подкладывает пищу им. Во сне
кричит купец. Звучат обрывки песен.
Жена Наместника с секретарем
выскальзывают в сад. И на стене
орел имперский, выклевавший печень
Наместника, глядит нетопырем...
И я, писатель, повидавший свет,
пересекавший на осле экватор,
смотрю в окно на спящие холмы
и думаю о сходстве наших бед:
его не хочет видеть Император,
меня - мой сын и Цинтия. И мы,
мы здесь и сгинем. Горькую судьбу
гордыня не возвысит до улики,
что отошли от образа Творца.
Все будут одинаковы в гробу.
Так будем хоть при жизни разнолики!
Зачем куда-то рваться из дворца -
отчизне мы не судьи. Меч суда
погрязнет в нашем собственном позоре:
наследники и власть в чужих руках.
Как хорошо, что не плывут суда!
Как хорошо, что замерзает море!
Как хорошо, что птицы в облаках
субтильны для столь тягостных телес!
Такого не поставишь в укоризну.
Но может быть находится как раз
к их голосам в пропорции наш вес.
Пускай летят поэтому в отчизну.
Пускай орут поэтому за нас.
Отечество... чужие господа
у Цинтии в гостях над колыбелью
склоняются, как новые волхвы.
Младенец дремлет. Теплится звезда,
как уголь под остывшею купелью.
И гости, не коснувшись головы,
нимб заменяют ореолом лжи,
а непорочное зачатье - сплетней,
фигурой умолчанья об отце...
Дворец пустеет. Гаснут этажи.
Один. Другой. И, наконец, последний.
И только два окна во всем дворце
горят: мое, где, к факелу спиной,
смотрю, как диск луны по редколесью
скользит и вижу - Цинтию, снега;
Наместника, который за стеной
всю ночь безмолвно борется с болезнью
и жжет огонь, чтоб различить врага.
Враг отступает. Жидкий свет зари,
чуть занимаясь на Востоке мира,
вползает в окна, норовя взглянуть
на то, что совершается внутри,
и, натыкаясь на остатки пира,
колеблется. Но продолжает путь.
январь 1968, Паланга
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
Дизайн: Юлия Кривицкая
Продолжая работу с сайтом, Вы соглашаетесь с использованием cookie и политикой конфиденциальности. Файлы cookie можно отключить в настройках Вашего браузера.
