…Хрипловатые голоса каталонок и чёткая, как фламенко, скороговорка смеющихся каталонцев… Горстями звонких согласных – вверх, пол-оборота, оборот, ещё вверх, плавною чечёткою вниз – это всё одна фраза… Смех в ответ, и ответный прыжок, оборот, выход… Чужая речь, освобождённая от смысла, становится просто музыкой, обретает мелодию и ритм. За первым, смысловым, не различаемым, слоем, проступает второй – чувственный… Гитара, пальцы над ней, как целая стая торопливо клюющих птиц, отчётливый дробот каблуков, страстный и печальный вопль издали, упрямство…
Они просто говорят что-то друг другу.
Плохо не знать языка! Стыдно бродить болваном в лабиринтах и переплётах чужой речи… Очень, очень отстал… Остался где-то там, в сумеречной и выцветше-розовой середине двадцатого века… А сейчас – двадцать первый. Все говорят друг с другом на микс-лингве, на европейском суржике. Два, три, пять языков облепят мозг упрощённым знанием – и ты начинаешь видеть иные миры, видеть, что в иных мирах всё повторяется.
Плохо быть безъязыким! Нет, ну конечно, за твои деньги, а то и просто – из сочувствия, тебе помогут, не дадут пропасть, но говор Барселоны останется просто музыкой. Придётся просто слушать летящую скоропись каталонской речи, танец звуков, ритм каблуков и ладоней, и видеть за одним из штрихованных углов перепуганные и наглые глаза Сальвадора Дали, его расхожую личину с трудолюбиво выведенными проволочными усами, – он не просто жулик, нет! Чего-то я не понимаю здесь, в этом неудержимом переборе струн и дробности узорчатых террас.
Совершенно неожиданно за переплетением звуков, за этажами и лепниной чужого, подробного модерна, чуть далее настойчиво-выпуклых глаз Сальвадора, увидеть Саграду. С перепугу задохнуться – громадина даже куском своим толкнёт в лоб вполне ощутимо! Туда, за угол, смотреть…
Обвал… Грохот… Хор, чудовищный хор басов…
А ведь это уже не Восточный Портал какого-то там Гауди, это – душа подвига, это – выше и тяжелее, это – бессмертие, если попробовать говорить камнем и бетоном…
Да, да – вспомнил! Есть в этом пространстве Антонио Гауди и Жузеп Суберакс. И Пабло Руиз Пикассо. Есть отчаянная независимость Гауди, динозавры и ведьмы его прянишных, зловещих фантазий, и – шершавая краткость Пабло, его хитрость и его ухмылка. Ухмылка весёлого проходимца, любящего деньги и делающего их на чёткой ругани кубизма, на переходе от узоров жизни в уродство смерти…
…с ухмылкой довольства прожитой жизнью…
Чужая речь…
В пятнадцать лет он уже был художником, узнавшим жаркие, с ночной тенью, тайны живописи. Кому бы он был нужен с этими тайнами? Там, где наелись уже красотой… Там, где на пятачке начала двадцатого века, толклись десятки таких же, как он, и лучше его. А, вот он знал контрапункт – потому и остался. Он понял, что красота надоела – и перешёл в другую тональность, на ругань абстракции. Главное – придумать название… Потому что истинное определение – ИЛЛЮЗИОНИСТ звучит скучно.
Из-под манекенов и чёрных стёкол витрин АРМАНИ донесётся бабье, родимое: «Нуу-бэ-лииин!»…
И ушатом воды бухнет посреди мостовой – тьфу, ты, господи! Всё обыкновенно на земле… Перевести дух…
Ну, о чем можно говорить такими музыкальными, такими быстрыми и непонятными словами! Вполне хватает для жизни трёх-четырёх шлёпающих, стукающих, чвакающих звуков: ПОЛОЖЬ-ПОД-НИЗ… ЧЕВО-ТАМ… ДАЙ-СЮДА… КУДА-ТЫ…
Соотечественники монотонны, плечи вперёд, глаза настороженны.
Каталонцы держат спину, у них весёлые зрачки, и говорят они так, что слышна музыка.
Ищешь соответствия – находишь противоречия, и опять натыкаешься на то же: речь-танец и речь-хлюпанье не противопоставляются.
…он был хитрым и весёлым торгашом, и под старость, потеряв уже всё своё мастерство, скалился в лицо доллароязычного мира, зарабатывая на очередной дворец мазюками и каракулями с подписью ПАБЛО ПИКАССО. Мы понимаем мошенников, мы ценим результат их ловкости – дивный звон богатства! Пусть платят немцы и англичане, монотонные евангелисты и пуритане! Но мы-то ещё более монотонны – мы только слышим результат и не слышим вовсе пути. Он начинал, как бог живописи, и долго уходил танцем от божественного дара, отстукивая каблуками, кривляясь, ни разу не споткнувшись, не дав петуха, – чтобы умереть в блеске полного убожества.
Обрывки речи, пулемётный треск, бешеный ритм и смена диеза на бемоль, а потом – обратно… накидывание, перебрасывание, вращение в воздухе, сумасшедший ритм…
Это не может быть – ПОЛОЖЬ-ПОД-НИЗ. Это – слишком красивая музыка для ДАЙ-СЮДА.
Плотность и музыка каталонской речи, и, рядом, – кожура образов Сальвадора Дали, пустые оболочки, треснувшая скорлупа, пластилиновые часы… Он наслаждался не только деньгами – он наслаждался искусством переодевания. А каталонцы наслаждались игрой его пальцев, мгновенно возникающим ниоткуда тузом и пуговкой, обнаруженной именно под тем стаканчиком, где её не должно было быть ни в коем случае.
Поверх Гауди, сквозь Гауди, сквозь гребни и лапы цветастых рептилий, сквозь осевшие хребты крыш и волны лягушачьих дворцов смотреть в наглые и перепуганные глаза Дали… – да, Бог с ними, с тараканьими его усами! Сквозь водопад Восточного Портала Саграды смотреть в его глазищи – чужая речь… надо искать мелодию…
Он очень любил деньги… как и Пабло Руиз… он зарабатывал всю свою жизнь клоунадой – но непременно надо найти мелодию! Потому что он – это чужая речь.
И начать с мальчишеского автопортрета с единственным глазом во всё лицо и перебросить слух на распятие, повисшее над ночным миром – это уже вопль, это уже – бомбардировки городов и вековое унижение, когда теряют и теряют кусками те полмира, что взяли в полон сощуренным взглядом под потными прядями и оскалом ухмылки… каравеллы и галионы… Непобедимая Армада и мавры… Испания…
В пятнадцать лет он уже был художником, видел землю сквозь музыку и ритм. Сквозь дурацкие нагромождения последующих первобытных иллюзий, за ними где-то, обязательно светится беспомощный в красоте своей мир. Кусочком… Иногда – совсем крохотным…
Скорлупа картин…
Убожество графики…
Неумение пройти в образ, натужное, через силу выдумывание ЧЕГО-НИБУДЬ ЭДАКОГО, чего-нибудь ПЕРВОБЫТНОГО, выдавливание из себя всего этого ходульно-слоновьего СЮРА…
Что уж говорить о картинках-игрушках, картинках ребусах, о выкладывании кубиков, шариков, пирамидок и рожков…
И – железный Ньютон, висящий косо над своей же разъятой ступнёй – мысль, жест и яблоко гравитации завёрнутые в единую конструкцию движением кисти выдумщика…
Ну его к чёрту! Я его раскусил! Всё это делали другие, безымянные, по его уродливым эскизам! Вон он – выглядывает из-за угла, несоразмерный, огромный… Совершенно несоразмерный! Одни усы чего стоят! Франкист и стяжатель богатств земных глядит из-за угла, а Восточный Портал Саграды вышвыривает взгляд в небо, навстречу каменному обвалу Евангелия!
Нет, они, разумеется, были сумасшедшими! И это их каталонское безумие,ТРАМОНТАНА, северный ветер с гор, дивно вписалось в кипарисы и гасиенды, в добродушие и стрельбу очередями весёлых слов… Но это – безумие!
Что-то наркотическое, безусловно, в ней есть. Утягивает туда, под НЕЁ, к Восточному Порталу, всасывает, поворачивает, раскручивает – и выбрасывает в небо навстречу сползающему бетонному, каменному, подробному хоралу. А в нутро Портала оседают и проваливаются пещеры, где сосредоточенные святые объясняют друг другу жестами что-то очень важное, очень своё… отвернувшись от нас, беспечных… пока твердь эта течёт вниз, заливая и обтекая пещеры…
И перекидывает этим штормом на рёбра Западного Портала, на колья и кубы Жузепа Субиракса.
Дыханья не хватает, взгляд выбрасывает к небу – делаешь шаг назад, чтобы не упасть…
Идея Бога огромна и отбрасывает ощутимо назад, к ручейкам и шевеленью чужой речи. Снова, как на деревянный мосток, натыкаешься на русскую, привычную. Стадо соотечественников топчется вокруг – экскурсия.
Кубистические, костлявые и голодные святые Субиракса царапнут сквозь рёбра чудовищного левиафана безымянной близостью. В отдалении уже, поуспокоившись, поймёшь: там, на Западном Портале – восточный Иисус. Тощий, скорбный, голодный. Ортодоксальный. Знакомый. Тот, который – взгляд вдаль, в пространство. На Восточном – ещё католический Иисус. Западный. Антично-красивый, страдающий драматически, изыскано. И в то же время – сосредоточенный. Здесь, у католиков, на Восточном Портале, Иисус – это прищур сосредоточенности и упрямство.
Саграду строят только на пожертвования. Строят уже больше ста лет. И ещё столько же будут строить. Принципиально. Из упрямства. Чужая речь. Нам не понять уже – зачем? Когда можно – из бюджета. Просто – из бюджета. Просто и монотонно.
А они будут строить только на пожертвования. Идея Бога требует терпения и музыки.
Мы – зеркальны друг другу. У них – слева направо. У нас – справа налево. Они начинают от сердца. Мы – заканчиваем на сердце. Но в чём-то – одинаковы. В отношении, скажем, к сокровищам Грааля. И нами и ими золото не ссыпается на алтарь, а отдаётся туда. При всём нашем уважении к дублонам, червонцам, баксам и прочему соблазнительному хламу.
Мы – зеркала друг для друга. Но видят ли они нас? Мы-то их видим.
За спиной опять обнаружить знакомое – речь, быстрая очень долгая и весёлая речь соотечественника, в которой не разобрать ни единого слова. Речь, лишенная согласных и мелодии начисто, но крепко соединённая в нечто непрерывное префиксами НА-ХЕР и П-ЛЯ. Оглянуться украдкой. Пузатый и плохо выбритый соотечественник жизнерадостно рассказывает спутникам и спутницам своим какую-то историю. Спутницы скалятся голубовато-безупречными зубами.
Выругаться про себя теми же префиксами, возненавидеть на целых полчаса и соотечественников и Родину свою несчастную, и устыдиться потом.
И прикинуть в уме: Вот те самые рисунки Сальвадора, где – палка-точка-огуречик, вот те кудряшки-расписушки Пабло, вот они-то, пожалуй, понятны будут тем, которые «П-ЛЯ». Ужасным подозрением вытянуться из своего привычного – а, может быть, те, холёные, англоязычные, те, кто вешает в ГУГЕНХАЙМАХ всё это барахло, таки – тоже «П-ЛЯ»?
Глупость. Очевидная глупость. ИМ не нужны даже палки-точки-огуречки. Им нужны только сокровища Грааля по сегодняшнему курсу. Туда и плясали всю свою жизнь Пабло и Сальвадор, наверное. Но, ведь там – даже не монотонность. Там – полная глухота.
Чужая речь. Не понять.
Понять одно – и они тоже соединены с Босхом и Брейгелем. Через каракули. Но соединены. Внизу – каракули, а вверху летят ночные демоны Гойи и дыбят небо углами плащей сумеречные святые Эль-Греко.
И снова испугаться – чужая речь.
Искать надо свою. Где-нибудь. В архивах. В памяти.
Гаснет медленно свет. Внимательно взлетает острая палочка дирижёра и замирает высоко над инструментами тех, кто будет играть.
Пальцы дирижёра устремляются вперёд… Внимание!
Тупые ритмические удары сердца зададут ритм… Долгий вопль издали… Тишина…
«В БЕЛОМ ПЛАЩЕ С КРОВАВЫМ ПОДБОЕМ, ШАРКАЮЩЕЙ КАВАЛЕРИЙСКОЙ ПОХОДКОЙ, РАННИМ УТРОМ ЧЕТЫРНАДЦАТОГО ЧИСЛА ВЕСЕННЕГО МЕСЯЦА НИСАН…»
И вот тут уже вступают гобои и трубы…
А ещё лучше вот так, под струнную волну:
«ОНЕГИН, ДОБРЫЙ МОЙ ПРИЯТЕЛЬ, (пауза), РОДИЛСЯ НА БРЕГАХ НЕВЫ, (пошли скрипки…), ГДЕ, МОЖЕТ БЫТЬ, РОДИЛИСЬ ВЫ (пошли волнами арфы) ИЛИ БЛИСТАЛИ, МОЙ ЧИТАТЕЛЬ;
(Дирижёр взмахивает – вступает труба)
ТАМ НЕКОГДА ГУЛЯЛ И Я: НО ВРЕДЕН СЕВЕР ДЛЯ МЕНЯ…»
Царь Дакии,
Господень бич,
Аттила, -
Предшественник Железного Хромца,
Рождённого седым,
С кровавым сгустком
В ладони детской, -
Поводырь убийц,
Кормивший смертью с острия меча
Растерзанный и падший мир,
Работник,
Оравший твердь копьём,
Дикарь,
С петель сорвавший дверь Европы, -
Был уродец.
Большеголовый,
Щуплый, как дитя,
Он походил на карлика –
И копоть
Изрубленной мечами смуглоты
На шишковатом лбу его лежала.
Жёг взгляд его, как греческий огонь,
Рыжели волосы его, как ворох
Изломанных орлиных перьев.
Мир
В его ладони детской был, как птица,
Как воробей,
Которого вольна,
Играя, задушить рука ребёнка.
Водоворот его орды крутил
Тьму человечьих щеп,
Всю сволочь мира:
Германец – увалень,
Проныра – беглый раб,
Грек-ренегат, порочный и лукавый,
Косой монгол и вороватый скиф
Кладь громоздили на его телеги.
Костры шипели.
Женщины бранились.
В навозе дети пачкали зады.
Ослы рыдали.
На горбах верблюжьих,
Бродя, скикасало в бурдюках вино.
Косматые лошадки в тороках
Едва тащили, оступаясь, всю
Монастырей разграбленную святость.
Вонючий мул в очёсках гривы нёс
Бесценные закладки папских библий,
И по пути колол ему бока
Украденным клейнодом –
Царским скиптром
Хромой дикарь,
Свою дурную хворь
Одетым в рубища патрицианкам
Даривший снисходительно...
Орда
Шла в золоте,
На кладах почивала!
Один Аттила – голову во сне
Покоил на простой луке сидельной,
Был целомудр,
Пил только воду,
Ел
Отвар ячменный в деревянной чаше.
Он лишь один – диковинный урод –
Не понимал, как хмель врачует сердце,
Как мучит женская любовь,
Как страсть
Сухим морозом тело сотрясает.
Косматый волхв славянский говорил,
Что глядя в зеркало меча, -
Аттила
Провидит будущее,
Тайный смысл
Безмерного течения на Запад
Азийских толп...
И впрямь, Аттила знал
Свою судьбу – водителя народов.
Зажавший плоть в железном кулаке,
В поту ходивший с лейкою кровавой
Над пажитью костей и черепов,
Садовник бед, он жил для урожая,
Собрать который внукам суждено!
Кто знает – где Аттила повстречал
Прелестную парфянскую царевну?
Неведомо!
Кто знает – какова
Она была?
Бог весть.
Но посетило
Аттилу чувство,
И свила любовь
Своё гнездо в его дремучем сердце.
В бревенчатом дубовом терему
Играли свадьбу.
На столах дубовых
Дымилась снедь.
Дубовых скамей ряд
Под грузом ляжек каменных ломился.
Пыланьем факелов,
Мерцаньем плошек
Был озарён тот сумрачный чертог.
Свет ударял в сарматские щиты,
Блуждал в мечах, перекрестивших стены,
Лизал ножи...
Кабанья голова,
На пир ощерясь мёртвыми клыками,
Венчала стол,
И голуби в меду
Дразнили нежностью неизречённой!
Уже скамейки рушились,
Уже
Ребрастый пёс,
Пинаемый ногами,
Лизал блевоту с деревянных ртов
Давно бесчувственных, как брёвна, пьяниц.
Сброд пировал.
Тут колотил шута
Воловьей костью варвар низколобый,
Там хохотал, зажмурив очи, гунн,
Багроволикий и рыжебородый,
Блаженно запустивший пятерню
В копну волос свалявшихся и вшивых.
Звучала брань.
Гудели днища бубнов,
Стонали домбры.
Детским альтом пел
Седой кастрат, бежавший из капеллы.
И длился пир...
А над бесчинством пира,
Над дикой свадьбой,
Очумев в дыму,
Меж закопчённых стен чертога
Летал, на цепь посаженный, орёл –
Полуслепой, встревоженный, тяжёлый.
Он факелы горящие сшибал
Отяжелевшими в плену крылами,
И в лужах гасли уголья, шипя,
И бражников огарки обжигали,
И сброд рычал,
И тень орлиных крыл,
Как тень беды, носилась по чертогу!..
Средь буйства сборища
На грубом троне
Звездой сиял чудовищный жених.
Впервые в жизни сбросив плащ верблюжий
С широких плеч солдата, - он надел
И бронзовые серьги и железный
Венец царя.
Впервые в жизни он
У смуглой кисти застегнул широкий
Серебряный браслет
И в первый раз
Застёжек золочённые жуки
Его хитон пурпуровый пятнали.
Он кубками вливал в себя вино
И мясо жирное терзал руками.
Был потен лоб его.
С блестящих губ
Вдоль подбородка жир бараний стылый,
Белея, тёк на бороду его.
Как у совы полночной,
Округлились
Его, вином налитые глаза.
Его икота била.
Молотками
Гвоздил его железные виски
Всесильный хмель.
В текучих смерчах – чёрных
И пламенных –
Плыл перед ним чертог.
Сквозь черноту и пламя проступали
В глазах подобья шаткие вещей
И рушились в бездонные провалы.
Хмель клал его плашмя,
Хмель наливал
Железом руки,
Темнотой – глазницы,
Но с каменным упрямством дикаря,
Которым он создал себя,
Которым
В долгих битвах изводил врагов,
Дикарь борол и в этом ратоборстве:
Поверженный,
Он поднимался вновь,
Пил, хохотал, и ел, и сквернословил!
Так веселился он.
Казалось, весь
Он хочет выплеснуть себя, как чашу.
Казалось, что единым духом – всю
Он хочет выпить жизнь свою.
Казалось,
Всю мощь души,
Всю тела чистоту
Аттила хочет расточить в разгуле!
Когда ж, шатаясь,
Весь побагровев,
Весь потрясаем диким вожделеньем,
Ступил Аттила на ночной порог
Невесты сокровенного покоя, -
Не кончив песни, замолчал кастрат,
Утихли домбры,
Смолкли крики пира,
И тот порог посыпали пшеном...
Любовь!
Ты дверь, куда мы все стучим,
Путь в то гнездо, где девять кратких лун
Мы, прислонив колени к подбородку,
Блаженно ощущаем бытие,
Ещё не отягчённое сознаньем!..
Ночь шла.
Как вдруг
Из брачного чертога
К пирующим донёсся женский вопль...
Валя столы,
Гудя пчелиным роем,
Толпою свадьба ринулась туда,
Взломала дверь и замерла у входа:
Мерцал ночник.
У ложа на ковре,
Закинув голову, лежал Аттила.
Он умирал.
Икая и хрипя,
Он скрёб ковёр и поводил ногами,
Как бы отталкивая смерть.
Зрачки
Остеклкневшие свои уставя
На ком-то зримом одному ему,
Он коченел,
Мертвел и ужасался.
И если бы все полчища его,
Звеня мечами, кинулись на помощь
К нему,
И плотно б сдвинули щиты,
И копьями б его загородили, -
Раздвинув копья,
Разведя щиты,
Прошёл бы среди них его противник,
За шиворот поднял бы дикаря,
Поставил бы на страшный поединок
И поборол бы вновь...
Так он лежал,
Весь расточённый,
Весь опустошённый
И двигал шеей,
Как бы удивлён,
Что руки смерти
Крепче рук Аттилы.
Так сердца взрывчатая полнота
Разорвала воловью оболочку –
И он погиб,
И женщина была
В его пути тем камнем, о который
Споткнулась жизнь его на всём скаку!
Мерцал ночник,
И девушка в углу,
Стуча зубами,
Молча содрогалась.
Как спирт и сахар, тёк в окно рассвет,
Кричал петух.
И выпитая чаша
У ног вождя валялась на полу,
И сам он был – как выпитая чаша.
Тогда была отведена река,
Кремнистое и гальчатое русло
Обнажено лопатами, -
И в нём
Была рабами вырыта могила.
Волы в ярмах, украшенных цветами,
Торжественно везли один в другом –
Гроб золотой, серебряный и медный.
И в третьем –
Самом маленьком гробу –
Уродливый,
Немой,
Большеголовый
Покоился невиданный мертвец.
Сыграли тризну, и вождя зарыли.
Разравнивая холм,
Над ним прошли
Бесчисленные полчища азийцев,
Реку вернули в прежнее русло,
Рабов зарезали
И скрылись в степи.
И чёрная
Властительная ночь,
В оправе грубых северных созвездий,
Осела крепким
Угольным пластом,
Крылом совы простёрлась над могилой.
1933, 1940
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.