Жизнь подошла к краху. Она знала, что самолёт её не долетит. Она знала это, когда собирала вещи, кропотливо, как всегда, какие-то вечно необходимые пузырьки и флакончики, она знала это, когда, едва разлепив глаза, ещё до рассвета, торопливо собиралась на утренний рейс. И машина неслась по пустынной трассе, и она рассказывала водителю, как у неё всё хорошо. Во время регистрации она внимательно смотрела на людей, тоже как на обречённых, и пыталась угадать, вглядываясь в каждого, знает ли он, что самолёт не долетит. Вот этот респектабельный гражданин, у которого галстук стоит дороже её шубы, куда он так спешит и в чём провинился, так и хотелось у него спросить: «Куда спешите, гражданин, на тот свет»? Она ещё пыталась шутить. Жизнь подошла к краху. Её никто не любил. Вам ли говорить, что это для женщины значит, её никто не любил. Её короткие пронзительные рассказы никому не были нужны. Вам ли объяснять, что это значит, когда твоё творчество не востребовано, тут хоть сто раз говори, что нет читателя, что общество загажено гаджетами, нацелено на другое, это мало поможет. Не родила. Вам ли нужно разжёвывать, что для женщины значит, не родила. На табло высветился номер рейса, и она решительно шагнула через стеклянные двери. Стеклянные двери, множество стеклянных дверей, прозрачное небытиё уже принимало её в свои холодные объятия. Нет, надо ждать, даже перед смертью надо ждать, господи, сколько ещё ждать облегчения своей участи. И вот трап, она с сожалением глянула вниз, больше никогда не пройду по земле, холодок затаился внутри, она вдруг дёрнулась, чуть не свалив пассажиров. «Что с Вами, женщина, проходите, проходите», - стюардесса точно чёрт в аду встречала её. «Пристегните привязные ремни», - господи, может быть, я просто покатаюсь на самолёте, я с семи лет не летала, покатаюсь, как деревенские ребятишки катаются в городе на троллейбусах, но нет, нельзя, это не моё решение, нельзя, так нельзя.
Место ей досталось у окна, облака, облака, по ним можно ходить, на них можно сидеть, свесив ноги, хорошо, как блаженно. И вдруг яркая вспышка пронзила крыло. Она закрыла глаза.
Солнце, какое солнце, оно объяло крыло самолёта, оно и вправду как будто горело. Она прикрыла планшетник, перестав печатать счастливые буковки. Последнее время она часто была счастлива, летела на писательский форум, принимающая сторона оплатила билеты, дома ждал любимый человек, подрастал и радовал её птенчик. И сбылась её мечта, она тысячу лет хотела, сидеть так в самолёте, смотреть на облака и печатать, и сочинять.
В тот год была неделя без среды
И уговор, что послезавтра съеду.
Из вторника вели твои следы
В никак не наступающую среду.
Я понимал, что это чепуха,
Похмельный крен в моем рассудке хмуром,
Но прилипающим к стеклу лемуром
Я говорил с тобой из четверга.
Висела в сердце взорванная мина.
Стояла ночь, как виноватый гость.
Тогда пришли. И малый атлас мира
Повесили на календарный гвоздь.
Я жил, еще дыша и наблюдая,
Мне зеркало шептало: "Не грусти!"
Но жизнь была как рыба молодая,
Обглоданная ночью до кости, –
В квартире, звездным оловом пропахшей,
Она дрожала хордовой струной.
И я листок твоей среды пропавшей
Подклеил в атлас мира отрывной.
Среда была на полдороге к Минску,
Где тень моя протягивала миску
Из четверга, сквозь полог слюдяной.
В тот год часы прозрачные редели
На западе, где небо зеленей, –
Но это ложь. Среда в твоей неделе
Была всегда. И пятница за ней,
Когда сгорели календарь и карта.
И в пустоте квартиры неземной
Я в руки брал то Гуссерля, то Канта,
И пел с листа. И ты была со мной.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
