«И кто среди людей не хочет умереть от
жажды, должен научиться пить из всех
стаканов; и кто среди людей хочет
остаться чистым, должен уметь мыться
и грязной водой. Не есть ли оскорбленное
тщеславие мать всех трагедий?»
– Ф. Ницше
Я возвращался домой, шел, не торопясь, думая о чем-то своем. Запах, неожиданно взорвавшийся прямо по курсу, был настолько оглушающим, тяжелым и тошнотворным, что, казалось, его можно было не только обонять, но и обнять, как нечто осязаемое. Ощущение, - следую в кильватере бочки золотаря, полной перебродившего дерьма и дохлых кошек. Однако ничего такого впереди не было, кроме вывернувшей из-за угла и спешащей по своим делам дамочки, как показалось, немного выше средних лет, насколько можно было судить по зазывно виляющему крестцу и игриво-жеребячьему хвостику волос. В одежде, будто снятой с разных людей, некий вкусовой разнотык: зеленые замшевые ботфорты фасона «оргазм плебея», черная дутая куртка, на голове клетчатый люмпейзанский платок. На ходу эта, изобретательно притоптанная жизнью, феминка энергично размахивала левой рукой с зажатым в ней огромным целлофановым пакетом, а правой что-то раздраженно выговаривала кому-то по мобильному телефону. К общему одорологически-органолептическому диссонансу добавлялась сучковатая палка, несомая вместе с пакетом. Неизвестного назначения, обыкновенная ветка дерева, срезанная таким образом, чтобы на более тонком конце была рогулька. Тем не менее, увиденное все равно никак не монтировалось с оглушившим меня сюръективно - органическим парфюмом. Все разъяснилось через несколько шагов. Войдя следом за ней в узкий проход между гаражом и трансформаторной будкой, (при этом запах резко сгустился, став и вовсе неподъемным), я оказался невольным слушателем рядовой семейной разборки. – «Дурак, тебе говорено было, хлеб не брать, я уже взяла. Возьми что-нибудь из фруктов, может, будут яблоки или бананы! Ладно, я уже здесь» В этот момент мы вошли в наш двор, и она приветственно взмахнула в сторону своего абонента пакетом с палкой. Однако двор был пуст, и я сначала инстинктивно пошарил взглядом по окнам, пытаясь вычислить ее собеседника. Увидел его через проем между домами в соседнем дворе, определив по ответному, вялому движению руки не только его самого, но и его социальное status quo. Это было несложно даже с расстояния в сотню метров. Помоечный бомж, мусорный гурмэ, озабоченный поисками бананов насущных в сопредельном клондайке вторичного изобилия и третичного амбре.
Дворовая дамочка-аборигенка, тем временем, уже с энтузиазмом рылась, (вот для чего была нужна палка с рогулькой), в баке с отходами. И лишь теперь я призрел оторванную напрочь подметку на щегольском ботфорте, прореху в куртке под мышкой, а потом и всплывшее из-за края мусоросборника сине-зеленое лицо утопленника. Щелеглазое, монструозное, весом килограммов пять.
А вот теперь зацените адресованный мне сюрровый вопрос. В некоем подобии улыбки эта бельмонда растянула финишную ленточку губ и кокетливо прохрипела, – «Хай, беби! Не хочешь подергать меня за косичку?» От неожиданности я споткнулся, и бочком, крабиком-хромоножкой подгреб под себя землю в сторону подъезда. К нам уже спешил ее бельмондей - бомжуанодон и вступать с ним в полемику не хотелось, было предчувствие, что мои аргументы особого впечатления на него не произведут.
После этой истории нищий, требующий от народа милостыню на высоте в десять тысяч, в салоне «Конкорда», уже не кажется инородным телом. Наши небомжители не хуже.
«Человек - звучит гордо» – любомудрствовал на дне горьковский Сатин. «Но выглядит мерзко» – добавил В. Шендерович. «Человек - звучит не гордо, а горько, максимально горько» – подвел итог В. Вольский
...история с, идущими в ногу с техническим прогрессом, бомжами получила свое логическое продолжение, (хотел написать «завершение», но вовремя вспомнил, что это не моя компетенция).
В новой, еще не обжитой, квартире вещи исчезают бесследно и, главное, неожиданно, (я даже нужную книгу на полках, иной раз, не могу найти, чего раньше не замечалось). Пришел черед и золотой цепочки с могендовидом. Куда их Полина заныкала, неведомо, увы, доселе. Дело не в религиозных пристрастиях жены и, уж конечно, не в золоте, а в том, что это был подарок сына к ее совершеннолетию, (55 лет, как-никак). Тщательнейшие поиски результатов не дали, и мне, только что исполнившему супружеский долг по выносу мусора, взбрендилось вдруг, что пропажа упокоилась в одном из баков во дворе.
----------------------------------------------
Контрапункт. Проснувшись, он снял рыцарские доспехи и пошел выносить мусор.
----------------------------------------------
…Не знаю, как это выглядело со стороны. Скорее всего, ничего необычного. Ну, копается мужик в баке с отходами, ну, одет прилично. – «Эка невидаль! Дык у нас и бомжи, почитай, все нарядные ходють, по иностранной фене ботають и, нивроку, при мобилах. Глянь-ка, и энтот по телефону чавой-то гутарить. Небось, жене докладыват, что на ужин-то ничего и не сподобил. Не выбросили, седни, значитца, ни икорки, ни ананасов с рябчиками. Вот бедолюга!»
Я рылся в мусорке, сортируя артефакты, и не буду врать, что сгорал от стыда. Нет! Но мысль о том, что боженька или просто жизнь сделали мне пальчиком, – «Ну-ну-ну!» – меня не покидала.
Ничего не поделаешь. При определенных обстоятельствах даже царствующим особам приходилось делить унитаз с пьяной матросней. Э. Радзинский приводит любопытнейший факт: после того, как царскую семью поставили к стенке в подвале ипатьевского особняка, там же на стене туалета обнаружили надпись, сделанную Николаем II: – «Господа солдаты! Смывайте после себя».
То, что произошло дальше на другом берегу мусорного бака, требовало осмысления.
…Пока я, роясь в отбросах, сочинял гипотетический диалог аллегорических сограждан, за спиной раздался все тот же
глуховато-сиплый насмешливый голос: – «So, how ` bout it? – (Так как насчет?..) Потугезаем?» За спиной стояла давешняя опухшая далеко не от голода бабель, и с интересом наблюдала за моими археологическими изысканиями.
----------------------------------------------
Контрапункт. Картина Джорджоне «Юдифь» — лишнее свидетельство того, что женщина действительно лучше смотрится без головы.
----------------------------------------------
В кривом зеркале нашей действительности любая смердючка выглядит гораздо нефертитее.
Нефертити ж – не запрет! И, хотя от дамочки все так же исходили густые миазмы помойки, выглядела она гораздо гламурней. В этот раз на ней была шляпка начала прошлого века, из-под которой упирались в третье тысячелетие жестокие неумолимые глаза. Глаза, по которым сразу понимаешь, что слезу из них можно выдавить только при помощи компресса из тертого хрена. По полстакана на каждый глаз. Вокруг шеи не по погоде было обернуто, трудно определимого цвета, но почти приличное длиннющее кашне. Обернуто столь небрежно
и замысловато, что назвать его шарфом означало бы проявить отсутствие вкуса, как минимум. Лицо не такое оплывшее, как в прошлый раз и вопрос, заданный по-английски, не позволили мне опустить глаза ниже, чтобы рассмотреть остальные детали ее прикида. Лишь сподобился выдавить невнятное: – «Да вот, ищу… Жена потеряла…»
… В четвертом классе я действительно обожал дергать ее за косички.
Именно эти, возможно, не вполне невинные, но достаточно тривиальные знаки внимания, в виде выкорчевывания косичек у предмета воздыхания в третьем классе привели к следующему:
Аллочка Т., моя развитая во всех отношениях сверстница, (папец из приволжских немцев – районное начальство, приятельствовал с моим батей, - уже тогда, в 61-м, занималась с английским и музыкальным репетиторами), прискакала ко мне в гости с подружкой, моей одноклассницей Людой Д., и без обиняков предложила «все! показать», если в ответ я сделаю то же самое. Помню, они очень долго меня уговаривали, затеяли шутливую возню, устроили кучу малу, из которой я еле вырвался, потный, взъерошенный, смущенный, напуганный новыми физиологическими ощущениями, и …раздосадованный. Ставшее вдруг чужим, тело меня не слушалось, а местами и вовсе творило, черте что, - я в нем был гостем.
----------------------------------------------
«Боже, а как Ты отличаешь женскую душу от мужской? По писькам? – Вова, 3 кл.
----------------------------------------------
Еще этот год запомнился денежной реформой, а также переездом нашей семьи из Погребища в Черневцы. Наши с Аллочкой «отношения», так и не начавшись, прервались, на полвека, (Господи, как подумаю иногда, какими цифрами приходится оперировать, – мороз по коже!)
После школы она поступила на фак.ин.яз. в Киеве, прицельно вышла замуж, работала в торгпредстве за границей, потом преподавателем в институте, защитила диссертацию, родила и не менее метко выдала замуж дочку.
… которую вместе с зятем-дипломатом и двумя внуками в одночасье потеряла в ДТП. Отец после этого умер от инфаркта, матери на тот момент уже не было. Дико запила, была уволена, покатилась вниз, развелась. Падение ускорилось и логично завершилось на городской свалке, где встретила бывшего однокурсника, бомжа со стажем. Сожительствует с ним. По причине жесткой конкуренции и вследствие интриг была вынуждена покинуть столицу. Теперь промышляет на помойках Винницы. В авторитете. Недавно получила новое назначение: микрорайон «Подолье» Место хлебное, всем довольна. Вот только здоровье…
Несколько месяцев назад в мусорке нашла газету с моим интервью и фотографиями, где, среди прочего, упоминалось, что я жил в Погребище, и мой отец был прокурором района. Узнала меня, а потом увидела во дворе дома.
P. S. После наблюдал ее пару раз. Издали. Подойти не решился. Помешала не разница в статусе и внешнем виде, а внутренняя «мусорность» Хотя сам ведь когда-то написал о собственной сути - "Он может извлечь сюжет даже из вашего горя. Он – наркоман, способный поймать кайф даже на помойке и отыскать гениальную рифму в промежности. Любое для него – лишь поставщик материала!" - Так хотелось взять у нее подробное интервью, описать ее жизнь. Не решился, о чем куда как сожалею.
Вот уже несколько лет ее не видно. Не исключено, получила новое, более выгодное назначение. Возможно, самое выгодное и самое высокое. Недосягаемое для живых.
P. P. S. « - Друг, о чем ты плачешь? - спросил Христос, и Лазарь поднял к нему глаза и сказал - Я был мертв, и ты воскресил меня; так что же мне делать? И в Палате божьего суда воцарилось глубокое молчание. Душа Грешника, совсем нагая, предстала перед Господом. И Господь открыл книгу жизни грешника,
- Поистине, жизнь твоя была исполнена зла. Я отправлю тебя в ад.
- Ты не можешь отправить меня в ад.
- Почему же я не могу этого сделать?
- Потому что я прожил в нем всю свою жизнь.
-Хорошо. Если я не могу послать тебя в ад, я отправлю тебя на небо.
- Ты не можешь отправить меня на небо.
- Почему же я не могу этого сделать?
- Потому что я никогда не мог себе его представить.
И тогда снова воцарилось глубокое молчание в Палате божьего суда» – Оскар Уайльд, «Притчи»
Небо.
Горы.
Небо.
Горы.
Необъятные просторы с недоступной высоты. Пашни в шахматном порядке, три зеленые палатки, две случайные черты. От колодца до колодца желтая дорога вьется, к ней приблизиться придется - вот деревья и кусты. Свист негромкий беззаботный, наш герой, не видный нам, движется бесповоротно. Кадры, в такт его шагам, шарят взглядом флегматичным по окрестностям, типичным в нашей средней полосе. Тут осина, там рябина, вот и клен во всей красе.
Зелень утешает зренье. Монотонное движенье даже лучше, чем покой, успокаивает память. Время мерится шагами. Чайки вьются над рекой. И в зеленой этой гамме...
- Стой.
Он стоит, а оператор, отделяясь от него, методично сводит в кадр вид героя своего. Незавидная картина: неопрятная щетина, второсортный маскхалат, выше меры запыленный. Взгляд излишне просветленный, неприятный чем-то взгляд.
Зритель видит дезертира, беглеца войны и мира, видит словно сквозь прицел. Впрочем, он покуда цел. И глухое стрекотанье аппарата за спиной - это словно обещанье, жизнь авансом в час длиной. Оттого он смотрит чисто, хоть не видит никого, что рукою сценариста сам Господь хранит его. Ну, обыщут, съездят в рожу, ну, поставят к стенке - все же, поразмыслив, не убьют. Он пойдет, точней, поедет к окончательной победе...
Впрочем, здесь не Голливуд. Рассуждением нехитрым нас с тобой не проведут.
Рожа.
Титры.
Рожа.
Титры.
Тучи по небу плывут.
2.
Наш герой допущен в банду на урезанных правах. Банда возит контрабанду - это знаем на словах. Кто не брезгует разбоем, отчисляет в общий фонд треть добычи. Двое-трое путешествуют на фронт, разживаясь там оружьем, камуфляжем и едой. Чужд вражде и двоедушью мир общины молодой.
Каждый здесь в огне пожарищ многократно выживал потому лишь, что товарищ его спину прикрывал. В темноте и слепоте мы будем долго прозябать... Есть у нас, однако, темы, что неловко развивать.
Мы ушли от киноряда - что ж, тут будет череда экспозиций то ли ада, то ли страшного суда. В ракурсе, однако, странном пусть их ловит объектив, параллельно за экраном легкий пусть звучит мотив.
Как вода течет по тверди, так и жизнь течет по смерти, и поток, не видный глазу, восстанавливает мир. Пусть непрочны стены храма, тут идет другая драма, то, что Гамлет видит сразу, ищет сослепу Шекспир.
Вечер.
Звезды.
Синий полог.
Пусть не Кубрик и не Поллак, а отечественный мастер снимет синий небосклон, чтоб дышал озоном он. Чтоб душа рвалась на части от беспочвенного счастья, чтоб кололи звезды глаз.
Наш герой не в первый раз в тень древесную отходит, там стоит и смотрит вдаль. Ностальгия, грусть, печаль - или что-то в том же роде.
Он стоит и смотрит. Боль отступает понемногу. Память больше не свербит. Оператор внемлет Богу. Ангел по небу летит. Смотрим - то ль на небо, то ль на кремнистую дорогу.
Тут подходит атаман, сто рублей ему в карман.
3.
- Табачку?
- Курить я бросил.
- Что так?
- Смысла в этом нет.
- Ну смотри. Наступит осень, наведет тут марафет. И одно у нас спасенье...
- Непрерывное куренье?
- Ты, я вижу, нигилист. А представь - стоишь в дозоре. Вой пурги и ветра свист. Вахта до зари, а зори тут, как звезды, далеки. Коченеют две руки, две ноги, лицо, два уха... Словом, можешь сосчитать. И становится так глухо на душе, твою, блин, мать! Тут, хоть пальцы плохо гнутся, хоть морзянкой зубы бьются, достаешь из закутка...
- Понимаю.
- Нет. Пока не попробуешь, не сможешь ты понять. Я испытал под огнем тебя. Ну что же, смелость - тоже капитал. Но не смелостью единой жив пожизненный солдат. Похлебай болотной тины, остуди на льдине зад. Простатиты, геморрои не выводят нас из строя. Нам и глист почти что брат.
- А в итоге?
- Что в итоге? Час пробьет - протянешь ноги. А какой еще итог? Как сказал однажды Блок, вечный бой. Покой нам только... да не снится он давно. Балерине снится полька, а сантехнику - говно. Если обратишь вниманье, то один, блин, то другой затрясет сквозь сон ногой, и сплошное бормотанье, то рычанье, то рыданье. Вот он, братец, вечный бой.
- Страшно.
- Страшно? Бог с тобой. Среди пламени и праха я искал в душе своей теплую крупицу страха, как письмо из-за морей. Означал бы миг испуга, что жива еще стезя...
- Дай мне закурить. Мне...
- Туго? То-то, друг. В бою без друга ну, практически, нельзя. Завтра сходим к федералам, а в четверг - к боевикам. В среду выходной. Авралы надоели старикам. Всех патронов не награбишь...
- И в себя не заберешь.
- Ловко шутишь ты, товарищ, тем, наверно, и хорош. Славно мы поговорили, а теперь пора поспать. Я пошел, а ты?
- В могиле буду вволю отдыхать.
- Снова шутишь?
- Нет, пожалуй.
- Если нет, тогда не балуй и об этом помолчи. Тут повалишься со стула - там получишь три отгула, а потом небесный чин даст тебе посмертный номер, так что жив ты или помер...
- И не выйдет соскочить?
- Там не выйдет, тут - попробуй. В добрый час. Но не особо полагайся на пейзаж. При дворе и на заставе - то оставят, то подставят; тут продашь - и там продашь.
- Я-то не продам.
- Я знаю. Нет таланта к торговству. Погляди, луна какая! видно камни и траву. Той тропинкой близко очень до Кривого арыка. В добрый час.
- Спокойной ночи. Может, встретимся.
- Пока.
4.
Ночи и дни коротки - как же возможно такое? Там, над шуршащей рекою, тают во мгле огоньки. Доски парома скрипят, слышится тихая ругань, звезды по Млечному кругу в медленном небе летят. Шлепает где-то весло, пахнет тревогой и тиной, мне уже надо идти, но, кажется, слишком светло.
Контуром черным камыш тщательно слишком очерчен, черным холстом небосвод сдвинут умеренно вдаль, жаворонок в трех шагах как-то нелепо доверчив, в теплой и мягкой воде вдруг отражается сталь.
Я отступаю на шаг в тень обессиленной ивы, только в глубокой тени мне удается дышать. Я укрываюсь в стволе, чтоб ни за что не смогли вы тело мое опознать, душу мою удержать.
Ибо становится мне тесной небес полусфера, звуки шагов Агасфера слышу в любой стороне. Время горит, как смола, и опадают свободно многия наши заботы, многия ваши дела.
Так повзрослевший отец в доме отца молодого видит бутылочек ряд, видит пеленок стопу. Жив еще каждый из нас. В звуках рождается слово. Что ж ты уходишь во мглу, прядь разминая на лбу?
В лифте, в стоячем гробу, пробуя опыт паденья, ты в зеркалах без зеркал равен себе на мгновенье. Но открывается дверь и загорается день, и растворяешься ты в спинах идущих людей...
5.
Он приедет туда, где прохладные улицы, где костел не сутулится, где в чешуйках вода. Где струится фонтан, опадая овалами, тает вспышками алыми против солнца каштан.
Здесь в небрежных кафе гонят кофе по-черному, здесь Сезанн и Моне дышат в каждом мазке, здесь излом кирпича веет зеленью сорною, крыши, шляпы, зонты отступают к реке.
Разгорается день. Запускается двигатель, и автобус цветной, необъятный, как мир, ловит солнце в стекло, держит фары навыкате, исчезая в пейзаже, в какой-то из дыр.
И не надо твердить, что сбежать невозможно от себя, ибо нету другого пути, как вводить и вводить - внутривенно, подкожно этот птичий базар, этот рай травести.
Так давай, уступи мне за детскую цену этот чудный станок для утюжки шнурков, этот миксер, ничто превращающий в пену, этот таймер с заводом на пару веков.
Отвлеки только взгляд от невнятной полоски между небом и гаснущим краем реки. Серпантин, а не серп, и не звезды, а блёстки пусть нащупает взгляд. Ты его отвлеки -
отвлеки, потому что татары и Рюрик, Киреевский, Фонвизин, Сперанский, стрельцы, ядовитые охра и кадмий и сурик, блядовитые дети и те же отцы, Аввакум с распальцовкой и Никон с братвою, царь с кошачьей башкой, граф с точеной косой, три разбитых бутылки с водою живою, тупорылый медведь с хитрожопой лисой, Дима Быков, Тимур - а иначе не выйдет, потому что, браток, по-другому нельзя, селезенка не знает, а печень не видит, потому что генсеки, татары, князья, пусть я так не хочу, а иначе не слышно.
Пусть иначе не слышно - я так не хочу. Что с того, что хомут упирается в дышло? Я не дышлом дышу. Я ученых учу.
Потому что закат и Георгий Иванов. И осталось одно - плюнуть в Сену с моста. Ты плыви, мой плевок, мимо башенных кранов, в океанские воды, в иные места...
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
