«Поэт, как альбатрос, отважно, без усилья
пока он - в небесах, витает в бурной мгле,
но исполинские, невидимые крылья
в толпе ему ходить мешают по земле»
- Ш. Бодлер
«Идет по пустыне и грохот, и гром,
бежало стадо бизоново.
Старший бизон бежал с хвостом,
младший бежал без оного...»
- В. Маяковский
«Быть может, прежде губ уже родился шепот» - такова эстетика одного из моих верховных учителей-предтеч Осипа Мандельштама. Поэзия настолько естественна, самодостаточна и необходима, что родилась впредь человека. До его отделения от стаи. Раньше самых ранних богов. Раньше совести. А первый стих появился вместе с молодым (младшим) поэтом. По этому же поводу. По эдикту его души - отделиться, но стать ближе.
Писательство – опыт, а не разговоры, кровь, а не чернила, призвание, а не членство, наитие, а не график. Творчество – интуитивно, эго - непостижимо, надежда – эфемерна, случай – капризен, опыт – тяжек, будущее - лживо, душа – неподотчетна, мнение – деспотично, жизнь – смертна, поэзия – молитва.
Научиться писать стихи нельзя. Как нельзя оценить чувство, которое всегда богаче мысли. Стих - гласная исповедь и ослепительная тайна, укрытая Творцом в глубине внутреннего кармана грешной творческой души. Не открытая, (не дай Бог!), но сочиненная. Да, поэт – отшельник, ясновидец и пророк, слагающий заповеди. А, заодно, - ремесленник и торговец, сдающий напрокат слова. Да, поэту верить нельзя, - он вкрадчивый экзекутор и ликующий мизантроп, талантливый иезуит и романтик-снизу-крантик, гениальный мифоложец и великий провокатор. Но нельзя не верить его стихам. Они - поначалу - стыд, но такой, который, со временем, станет его/вашей гордостью. Они – горькое откровение, сладостное кощунство, счастливое заблуждение, срамная некомфортная истина, - не познав их, можно повеситься от тоски и отчаяния.
«Нежность существует без причин, как небо и стихи», – поет группа «ДДТ». Так и есть - у стихов нет причины. Они рождаются, как ощущение, как сбитое дыхание, асинхронное мысли, которая старше и длиннее этого дыхания. Мучительно или подспудно, судорогами слез или невесомо, вырываясь из души, они падают на бумагу, словно искры из костра, как волна цунами, что сминает бетонный пирс, как неясный ветерок, шевелящий прядь на виске и ласково лижущий щеку.
Веским, ярким словом можно размозжить сердце и засветить фонарь в глазу. Смачной строкой, как жирной солянкой, можно заляпать брюки, репутацию, настроение. Точеная рифма ошеломляет, словно кипяток, выплеснутый на темя. Под напором стихов трещат лифчики, раскисают пиджаки, сотрясаются души. Они – мысль, которая морщит ум, и вещь, заставляющая мерцать воображение. Они - пропасть между мирами и мост, их соединяющий.
А еще стихи - судьба, захлестнутая у тебя на шее.
Даже не выдернутые из ноосферы, еще не записанные, они живут. Магия стихов, их ужас заключены в их самости, своеволии, равнодушии к дифирамбам и непотребе признания своей правоты. В этом нуждается поэт. Особенно только что закончивший книгу. Или просто (просто?!) стихотворение. В очередной раз, отделившись от стаи, он «намного старше, чем был, когда за него принимался» (И. Бродский) Именно поэтому он страстно жаждет разрешить мучительную альтернативу – Я или НИКОГДА? Ибо каждый мерцающий образ, любая дерзкая рифма, наивный кудряво-мальчишеский или вымученный слезливо-демисезонный стих, – есть попытка удостовериться в собственном наличии.
Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины,
Как шли бесконечные, злые дожди,
Как кринки несли нам усталые женщины,
Прижав, как детей, от дождя их к груди,
Как слезы они вытирали украдкою,
Как вслед нам шептали: — Господь вас спаси! —
И снова себя называли солдатками,
Как встарь повелось на великой Руси.
Слезами измеренный чаще, чем верстами,
Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз:
Деревни, деревни, деревни с погостами,
Как будто на них вся Россия сошлась,
Как будто за каждою русской околицей,
Крестом своих рук ограждая живых,
Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся
За в бога не верящих внуков своих.
Ты знаешь, наверное, все-таки Родина —
Не дом городской, где я празднично жил,
А эти проселки, что дедами пройдены,
С простыми крестами их русских могил.
Не знаю, как ты, а меня с деревенскою
Дорожной тоской от села до села,
Со вдовьей слезою и с песнею женскою
Впервые война на проселках свела.
Ты помнишь, Алеша: изба под Борисовом,
По мертвому плачущий девичий крик,
Седая старуха в салопчике плисовом,
Весь в белом, как на смерть одетый, старик.
Ну что им сказать, чем утешить могли мы их?
Но, горе поняв своим бабьим чутьем,
Ты помнишь, старуха сказала: — Родимые,
Покуда идите, мы вас подождем.
«Мы вас подождем!» — говорили нам пажити.
«Мы вас подождем!» — говорили леса.
Ты знаешь, Алеша, ночами мне кажется,
Что следом за мной их идут голоса.
По русским обычаям, только пожарища
На русской земле раскидав позади,
На наших глазах умирали товарищи,
По-русски рубаху рванув на груди.
Нас пули с тобою пока еще милуют.
Но, трижды поверив, что жизнь уже вся,
Я все-таки горд был за самую милую,
За горькую землю, где я родился,
За то, что на ней умереть мне завещано,
Что русская мать нас на свет родила,
Что, в бой провожая нас, русская женщина
По-русски три раза меня обняла.
1941
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
