Они сидели в маленькой уютной гостиной и пили чай с экзотическим тортом из сливок и ананаса. Ванечка, самый младший из гостей – ему на днях стукнуло девятнадцать – чихнул, и тогда хозяин дома, Санек Ухтомский, принес из кухни банку малинового варенья.
- Машенька сама варила, - объявил он и поставил варенье поближе к Ванечке. – Здесь еще лимонник добавлен, так что – лучшее лекарство!
- Да, Манечка твоя – золото, - сказал Соболев, помешивая чай, так что желтое колесико лимона кружилось не переставая. – И почему я сам на ней не женился?
Ухтомский широко заулыбался:
- У Маши – совершенный вкус. И посему выбрала она меня.
На этот раз добродушно хохотнул Соболев.
- Ты неисправим! Все тот же самовлюбленный нарцисс, что и в институте. И я по-прежнему не понимаю, что она в тебе нашла.
- Раз любит, значит, нашла, - объяснил Ванечка и снова чихнул.
- Ой, Ванечка, ты до сих пор без варенья! – воскликнул Ухтомский. – Сейчас Маша вернется, услышит, как ты чихаешь, увидит закрытую банку и задаст мне!
- Взбучку? – уточнил молчавший до сих пор Андрей Андреевич.
- Еще какую! – гордо подтвердил Ухтомский и поддел ножом не хотевшую провернуться крышку. Нож соскочил, банка выскользнула из рук, боком проехала по скатерти, и расписная чашечка тонкого английского фарфора упала к его ногам, разлетевшись на много-много мелких расписных и по-прежнему тонких осколков.
Наступила пауза.
Ухтомский поставил банку и молча пошел за веником. Когда он вернулся, его встретило сочувственное внимание. Соболев взглянул на часы и сказал:
- Маша придет через пять минут. У тебя есть время сделать вид, будто этой чашки вовсе не существовало.
- Зачем? – спросил Ухтомский, заметая осколки.
- Как зачем? А взбучка?
- Да ну вас! Ничего мне Маша не скажет. Она меня поцелует и попросит не расстраиваться по пустякам.
В этот момент затренькал дверной звонок. Сидевший ближе всех к прихожей Андрей Андреевич пошел открывать.
- О, Мария Павловна! Приветствую! – немедленно раздался его баритон за полузакрытой дверью.
Она вошла в комнату, румяная с мороза, шурша платьем, с двумя блестящими пакетами в руках. Андрей Андреевич нес остальные.
- Ну, здравствуйте, старики! – весело сказала она и бросила взгляд на коробку из-под торта. – Хоть кусочек оставили старосте курса?
- Маш, я чашку разбил.
Это был самый любимый машин сервиз, и Ухтомский решил не тянуть с объяснением. Гости напряженно уставились на хозяйку.
- Ой, да не расстраивайся ты по пустякам! – воскликнула Маша. – Иди сюда, дай, я тебя поцелую!
Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето.
С дроботом мелким расходятся улицы в чоботах узких железных.
В черной оспе блаженствуют кольца бульваров...
Нет на Москву и ночью угомону,
Когда покой бежит из-под копыт...
Ты скажешь - где-то там на полигоне
Два клоуна засели - Бим и Бом,
И в ход пошли гребенки, молоточки,
То слышится гармоника губная,
То детское молочное пьянино:
- До-ре-ми-фа
И соль-фа-ми-ре-до.
Бывало, я, как помоложе, выйду
В проклеенном резиновом пальто
В широкую разлапицу бульваров,
Где спичечные ножки цыганочки в подоле бьются длинном,
Где арестованный медведь гуляет -
Самой природы вечный меньшевик.
И пахло до отказу лавровишней...
Куда же ты? Ни лавров нет, ни вишен...
Я подтяну бутылочную гирьку
Кухонных крупно скачущих часов.
Уж до чего шероховато время,
А все-таки люблю за хвост его ловить,
Ведь в беге собственном оно не виновато
Да, кажется, чуть-чуть жуликовато...
Чур, не просить, не жаловаться! Цыц!
Не хныкать -
Для того ли разночинцы
Рассохлые топтали сапоги,
Чтоб я теперь их предал?
Мы умрем как пехотинцы,
Но не прославим ни хищи, ни поденщины, ни лжи.
Есть у нас паутинка шотландского старого пледа.
Ты меня им укроешь, как флагом военным, когда я умру.
Выпьем, дружок, за наше ячменное горе,
Выпьем до дна...
Из густо отработавших кино,
Убитые, как после хлороформа,
Выходят толпы - до чего они венозны,
И до чего им нужен кислород...
Пора вам знать, я тоже современник,
Я человек эпохи Москвошвея, -
Смотрите, как на мне топорщится пиджак,
Как я ступать и говорить умею!
Попробуйте меня от века оторвать, -
Ручаюсь вам - себе свернете шею!
Я говорю с эпохою, но разве
Душа у ней пеньковая и разве
Она у нас постыдно прижилась,
Как сморщенный зверек в тибетском храме:
Почешется и в цинковую ванну.
- Изобрази еще нам, Марь Иванна.
Пусть это оскорбительно - поймите:
Есть блуд труда и он у нас в крови.
Уже светает. Шумят сады зеленым телеграфом,
К Рембрандту входит в гости Рафаэль.
Он с Моцартом в Москве души не чает -
За карий глаз, за воробьиный хмель.
И словно пневматическую почту
Иль студенец медузы черноморской
Передают с квартиры на квартиру
Конвейером воздушным сквозняки,
Как майские студенты-шелапуты.
Май - 4 июня 1931
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
