Вообще, Митрофаныч матерился всегда и материл всех: дирктора, меня и прочих, кто попадался ему на глаза. Директора, за то что он директор,меня. за то что я еврей, а остальных, просто так, по делу и без дела.Но, несмотря, на его оголтелый антисемимитизм, о чём он вообще вряд ли догадывался, мы с ним жили дружно. И посвоему понимали друг друга.И если кто-то из нас болел, а чаще"болел" Митрофаныч, мы друг по другу скучали, хотя в этом никогда не признавались даже себе.А когда я три дня не выходил на работу по случаю женитьбы, Митрофаныч ходил по фабрике со словами:"Вот хитрый еврей, специально женился, чтоб на работу не ходить." Поинится, когда я закончил институт, Митрофаныч важно обращался ко всем:"Слыхали,Яшка. еврей наш. институт закончил.большой институт, имени Ленина.Простым институтам имя Ленина хрен дадут.Да,он,Яшка далеко пойдёт.Далеко.Он с нашей дорожки уйдёт, уйдёт само сабой."
И он не удивился.увидев меня с бутылкой."Московской", в его цехе обжига. Разлив по стакану, Митрофаныч спросил:"Ну что . Яша.должность хорошую получил? Денег много будут платить?""Само собой,- и не дожидаясь ответа, продолжил:И денег болше и работа чистая.Ну и правильно. Не хрена тебе здесь делать, водку пить. А там будешь во всём чистом." Перекрестил меня и спрятал оставшиеюся водку в шкафчик, к обеду.А я ушёл, но всю оставшеюся жизнь помнил нашу маленькую фабрику.
Митрофаныч был человеком скандальным. Сидя на низенькой лавочке, всегда ругался.Без этого он просто не мог.Без причины мог прогнать кота Ваську, или фабричную собаку Тобика, или наоборот, проявив к ним особую сердечность, отдать часть своего обеда.Ел он всегда из алюминевой миски ложкой, как привык в плену.
"Мы,когда в плен попали,так нас по первости в сарае держали. А по нужде не выпускали.И приходилось нам по большой нужде эти свои миски пользовать, и жрать давали в те же миски, успеешь вымыть хорошо, а не успеешь как хочешь, туда же кашу."
Несмотря на его убогую речь, которая была сплошь пересыпана различными чисто деревенскими вырожениями, он был коренным москвичом, но по рассказам вся его родня была тесно связана с деревней.Подтверждением тому были частые наезды в Москву его двоюродных братьев из Михнева.Вся фабрика помнит случай, когда митрофаныч взяв трояк,который его товарищи по труду сгоношили на бутылку, пропал до утра. А утром пришёл вместе с михневским брательником, прося у женщин на опохмелку."Товарищи",хотели припомнить ему вчерашнее вероломство,но,видя жалкий вид братьев, посоветовали идти к Нине.Но в таком виде к Нине идти он наотрез отказался.Вся компания уставилась на меня,и я пошёл к Нине прость трёшник на опохмелку Митрофанычу.
Митрофаныч был женат. Жена его работала на нашей фабрике, ничем особенным не отличалась от других женщин. Постоянно ругала жизнь и пьяную морду мужа."Опять эта морда на ночь глядя пришёл!" Не просил он у жены, а вот Нина ему редко отказывала в трёшке.Она была откровенной любовью Митрофаныча.В день получки, пропустив пару стаканов, к концу работы он сидел возле рабочего места Нины и объяснялся ей в любви.Нина, смеясь. прогоняла его, пугала женой, но всё это было бесполезно. Это был час Митрофаныча,он был влюблён как прищавый юноша."Нина,Милая. уедем отсюда, разве здесь жизнь,с твоей-то красотой, разве можно так жить!"
Дело доходило до вмешательства жены:"Чего удумал старый чёрт!Кто с тобой с беспорточным куда поедет?А?Куда ехать собрался, опять в Германию? Так там пьяниц не принимают!"
Воспоминания о Германии было его любимым коньком.Всё сводилось к тому, что жить можно только в Германии,а в России одна бестолковость.О Германии он рассказывал и солнцевским женщинам. работающим на родственном нам предприятии, куда мы приехали по наряду для получения нужных нам изделий. Митрофаныч куда-то запропастился. и мы,не дождавшись его. уехали.К вечеру, в большом подпитии, Митрофаныч вернулся на здешнею фабрику и стал искать дорогу в Сокольники."Мало нам своих пьяниц. местных, вот тебе и из Москвы пожаловали.,-смеялись здешние работницы. Уговорив директора, я взял машину и поехал за Митькой.Он спал в углу, на соломе и когда я его с трудом разбудил. начал спрашивать меня о Нине.
На другой день по фабрике разнеслась весть о внезапной смерти Нины. Нина умерла от заражения крови во время аборта на дому.
Гроб с её телом привезли на фабрику.Горе было всеобщим, её все любили.Митрофаныч был трезв и всё время молчал, жена со страхом смотрела на него."Господи!Митя,да выпей малость."После кладбища его никто не видел. Неделю он где-то проподал, наверное в Михневе.Пить стал меньше и почти перестал материться.А Тобик тепарь не отходил от Митьки и души в нём не чаял.
Я помню, я стоял перед окном
тяжелого шестого отделенья
и видел парк — не парк, а так, в одном
порядке как бы правильном деревья.
Я видел жизнь на много лет вперед:
как мечется она, себя не зная,
как чаевые, кланяясь, берет.
Как в ящике музыка заказная
сверкает всеми кнопками, игла
у черного шиповика-винила,
поглаживая, стебель напрягла
и выпила; как в ящик обронила
иглою обескровленный бутон
нехитрая механика, защелкав,
как на осколки разлетелся он,
когда-то сотворенный из осколков.
Вот эроса и голоса цена.
Я знал ее, но думал, это фата-
моргана, странный сон, галлюцина-
ция, я думал — виновата
больница, парк не парк в окне моем,
разросшаяся дырочка укола,
таблицы Менделеева прием
трехразовый, намека никакого
на жизнь мою на много лет вперед
я не нашел. И вот она, голуба,
поет и улыбается беззубо
и чаевые, кланяясь, берет.
2
Я вымучил естественное слово,
я научился к тридцати годам
дыханью помещения жилого,
которое потомку передам:
вдохни мой хлеб, «житан» от слова «жито»
с каннабисом от слова «небеса»,
и плоть мою вдохни, в нее зашито
виденье гробовое: с колеса
срывается, по крови ширясь, обод,
из легких вытесняя кислород,
с экрана исчезает фоторобот —
отцовский лоб и материнский рот —
лицо мое. Смеркается. Потомок,
я говорю поплывшим влево ртом:
как мы вдыхали перья незнакомок,
вдохни в своем немыслимом потом
любви моей с пупырышками кожу
и каплями на донышках ключиц,
я образа ее не обезбожу,
я ниц паду, целуя самый ниц.
И я забуду о тебе, потомок.
Солирующий в кадре голос мой,
он только хора древнего обломок
для будущего и охвачен тьмой...
А как же листья? Общим планом — листья,
на улицах ломается комедь,
за ней по кругу с шапкой ходит тристья
и принимает золото за медь.
И если крупным планом взять глазастый
светильник — в крупный план войдет рука,
но тронуть выключателя не даст ей
сокрытое от оптики пока.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
