Остров обожал блуждать по водному пространству Планеты. Это было его любимейшим занятием. Недрами не корми, дай только волну попутную. Легкий на подъем, скорый на решения и не обремененный многовековой «корневой системой», он не имел привязанностей, так как был единственной твердой поверхностью над уровнем морей-океанов на Планете. И сама Планета, и ее детище – Остров, были относительно молоды. Материк, частью которого когда-то был Остров, давно ушел под воду, воспоминания о нем постепенно стерлись из памяти Острова, и он очень бы удивился, узнав, что когда-то был маленькой частью огромного целого.
Островное население составляли пришельцы из соседней Галактики, с планеты Земля. Люди, как они себя именовали, попали на Остров случайно – их корабль заблудился в галактических мирах, приземлился на хрупкий в тот момент кусочек ближайшей суши да так остался стоять проржавевшим напоминанием о далекой Родине. С тех пор количество аборигенов достигло ста десяти тысяч с хвостиком особей. В основной массе это были добрейшие существа. Хотя среди них попадались и довольно редкие экземпляры, все как один – свободолюбивые бунтари. Именно их Остров почему-то любил больше остальных людей. Наверно, потому что сам имел похожий характер. Бунтари старались держаться особняком, сбивались в группы, а потом уходили бороздить океанские просторы. Отдельные отряды промышляли пиратством, но таким безобидным, что корсаров никто и всерьез-то не воспринимал.
Люди, как это ни странно, считали Остров Материком. Ведь они попали на Планету значительно позже катаклизмов, приведших к уходу Материка в глубины Океана. На их Планете Земля блуждающие острова, а тем более материки были редчайшим исключением. Поверить в Планету без материковой части они никак не могли, потому просто приняли, как должное, странности твердой части своей новой Родины, свыклись с этими странностями и зачастую не обращали внимания. Подумаешь, сегодня солнышко взошло здесь, а завтра чуть в стороне. Ничего удивительного. И не такое случается в Галактике.
Народ жил рыбным промыслом, земледелием и скотоводством. Ни войн, ни каких-либо серьезных раздоров с тех пор, как люди поселились здесь, не происходило. Атмосфера на всей территории Острова благоприятствовала приумножению населения и процветанию благополучия. Человечество с трепетом и вниманием относилось окружающему их миру, и Остров ценил эту людскую заботу о нем. Энергия его бурлила шумными горными водопадами и изливалась горячими целебными источниками. Возможно, она и толкала Остров на авантюры и приключения. Короче, Остров слыл озорным и непредсказуемым шутником. Мореплаватели вечно ворчали и ругали озорника. Еще бы! Морские карты переписывались по несколько раз в год, систему координат тоже приходилось то и дело менять. Рыбаки, те вообще организовали профсоюз, чтобы хоть как-то, но обязательно цивилизованно, повлиять на непостоянство своего большого общего дома. Из-за непредсказуемого характера Острова у рыбаков не прекращались неприятности. Утром выйдут в море-океан, рыбы наловят столько, что лодки под вечер еле ползут под тяжестью. Возвращаются, а Острова-то и нет на месте, как нет и нажитого скарба, и жен с детьми, и домашних животных. Ищи-свищи его. Однако привычка – дело житейское. Плюс врожденное дружелюбие. Погорюют рыбаки, погорюют и приступают к поискам. Рано или поздно, но… чаще сам Остров спешил на выручку. Ведь он был скорее ответственным, чем безалаберным. Да и радиус его блужданий составлял не более двух километров.
Но однажды случилось нечто неожиданное. Остров несколько притомился от странствий и решил повременить с бродяжничеством. Выбрал место среди Океана, ¬ удобное для своего населения, в первую очередь, для рыбаков, и остановился. Одним словом – «бросил якорь». Тем более что за время своего существования он основательно разросся и вширь, и ввысь, и вглубь. Нижняя его часть потяжелела настолько, что сниматься с места, как раньше, и отправляться на прогулки становилось все проблематичнее.
А незадолго до этого на Материке, скрытым многокилометровым слоем воды, начались необратимые процессы, благоприятствующие его «выныриванию» из просторов Океана. Но Остров-то об этом даже не подозревал. Именно во время своего длительного отдыха в один прекрасный день он не ощутил привычной свободы. Чувство было таким, как будто к его нижней части что-то прицепилось, сковало, стянуло клещами-щупальцами, и, как магнит, тянуло вниз все сильнее и сильнее. И появилось острое не проходящее желание оторваться от этого магнита, взмыть вверх. Сила родительского объятия Материка, явно, не пришлась по нраву независимому бродяге, он сопротивлялся, как мог. Но… отческая хватка не ослабевала и, в конце концов, со свободой Острову пришлось расстаться и подчиниться старшинству.
Через много-много лет, через века, а, может, и больше Остров превратился в центр Материка и стал его самой высокой точкой, главным маяком и важной достопримечательностью. Со своей вершины, которая терялась в облаках, он снисходительно наблюдал за малюсенькими отщепенцами-островками, которые были разбросаны по всему Океану до самого горизонта. Нет, он не завидовал собратьям, бывший Остров был выше подобных примитивных чувств. Но порой нечто запоздало-щемящее, против его воли, и только по своему хотению… раскаляло внутренности так, что гейзеры начинали бить с утроенной силой, водопады ускоряли свой и без того бешеный бег, а реки выходили из берегов совсем не по сезону.
Люди в таких случаях, вспоминая старинные сказки и мифы, говорили, глядя почему-то на небо: «Ничего не поделаешь… стихийное бедствие… почти, как на Земле…»
Я завещаю правнукам записки,
Где высказана будет без опаски
Вся правда об Иерониме Босхе.
Художник этот в давние года
Не бедствовал, был весел, благодушен,
Хотя и знал, что может быть повешен
На площади, перед любой из башен,
В знак приближенья Страшного суда.
Однажды Босх привел меня в харчевню.
Едва мерцала толстая свеча в ней.
Горластые гуляли палачи в ней,
Бесстыжим похваляясь ремеслом.
Босх подмигнул мне: "Мы явились, дескать,
Не чаркой стукнуть, не служанку тискать,
А на доске грунтованной на плоскость
Всех расселить в засол или на слом".
Он сел в углу, прищурился и начал:
Носы приплюснул, уши увеличил,
Перекалечил каждого и скрючил,
Их низость обозначил навсегда.
А пир в харчевне был меж тем в разгаре.
Мерзавцы, хохоча и балагуря,
Не знали, что сулит им срам и горе
Сей живописи Страшного суда.
Не догадалась дьяволова паства,
Что честное, веселое искусство
Карает воровство, казнит убийство.
Так это дело было начато.
Мы вышли из харчевни рано утром.
Над городом, озлобленным и хитрым,
Шли только тучи, согнанные ветром,
И загибались медленно в ничто.
Проснулись торгаши, монахи, судьи.
На улице калякали соседи.
А чертенята спереди и сзади
Вели себя меж них как Господа.
Так, нагло раскорячась и не прячась,
На смену людям вылезала нечисть
И возвещала горькую им участь,
Сулила близость Страшного суда.
Художник знал, что Страшный суд напишет,
Пред общим разрушеньем не опешит,
Он чувствовал, что время перепашет
Все кладбища и пепелища все.
Он вглядывался в шабаш беспримерный
На черных рынках пошлости всемирной.
Над Рейном, и над Темзой, и над Марной
Он видел смерть во всей ее красе.
Я замечал в сочельник и на пасху,
Как у картин Иеронима Босха
Толпились люди, подходили близко
И в страхе разбегались кто куда,
Сбегались вновь, искали с ближним сходство,
Кричали: "Прочь! Бесстыдство! Святотатство!"
Во избежанье Страшного суда.
4 января 1957
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
