Дом, если он дом в Молдавии, должен иметь во дворе хоть какой-нибудь виноградник (но лучше большой) и хоть одну бочку (одну, конечно, несерьезно) где-то в своих недрах, запертых на крепкий висячий замок. Во всяком случае, я других не помню – дворов и замков. А бочек было три и одна запасная. Недра находились в полуподвале и назывались бáшкой. Если чердак был просто самым интересным местом, то башка самым популярным, потому и запертым. Несмотря на что в ней периодически заводились крысы.
Бабушка вела с крысами войну традиционными мышеловками или, когда они уже не справлялись, переходила к коварным методам, раскладывая по всем углам отраву. Дедушка был не таков и предпочитал сражаться с врагом в открытую. Еще с войны все враги у нас определялись как фашисты, а с теми понятно, что делают.
Вообще, на чернышевский вопрос «Что делать?» дедушка всегда отвечал «Детей, Ева!», но это, когда вопрос задавала бабушка. Потому, когда бабушка уже перестала его задавать и решила жить своей головой, оказалось, что дядь и теть у меня намечается много, были бы только сами племянники. В таком смысле дед свое прямое потомство считал откровенными бездельниками, перенося не оправдавшиеся ожидания на все же изредка у кого-нибудь появляющихся нас.
Чтобы им с бабушкой не сильно скучалось, мы обычно вместе проводили лето. Иногда и зиму, и остальные сезоны, но это пока нам тоже не пришлось бездельничать по школам.
Так и шло – врачи лечили, летчики летали, бухгалтера считали, юристы тоже кому-то насчитывали, а на нас с Вадиком все дело остановилось. Зато крысы плодились регулярно и, хотя бочки не трогали, в ящиках и в мешках оставляли заметные дыры. Так что дед взял ружье в руки скорее из чувства справедливости, а не из личной мести. И потому что дядя Леня уехал на месяц в Джезказган, а я знала, где ключ от шкафа. Как-то узнал и дед, но больше никому не проговорился. В смысле, только бабушка не знала, что мы знаем.
Охоту на гитлера устраивали с утра, сначала теоретически. Я как мирное население, с пустым графином или кувшином на потом, оставлялась посередине двора наблюдателем во все стороны, пока дед, отпирая замок, проводил для Вадика начальную военную подготовку в теории. Потом щелкал выключателем, и, если он там прятался, гитлер выскакивал в открытые двери. В этот момент он оказывался на виду, ослепленный и дезориентированный.
Сейчас с ружьем перешли к практике. Сопляки должны были стоять молча подальше, считать трофеи и караулить бабушку.
– А Вадику, значит, можно? Он соплячнее! – что было правдой, Вадик на три месяца младше.
– Он мужчина. Будущий защитник нашей Родины. Вот от таких гитлеров.
– Вот дай, я тоже буду, а то нечем.
– Пока в доме есть мужчина… тьфу, сволочь, удрала! Пока есть я, я сам буду. Иди в дом и не смотри, вам, женщинам, рожать надо, а нам вас беречь.
– Рано еще. Совсем сдурел, дед.
– Ты как со старшими разговариваешь?! Вадик, подержи ружье. Ничего не нажимай, только держи вот так.
– Я как бабушка! Ей тоже можно, а мне опять? Все расскажу!
– Расскажи, мама добавит. А бабушка особый случай.
– Нет, я дяде Лене расскажу, что ты его ружье берешь.
– Ты же обещала! Вадик! Никогда не доверяй женщинам, сам видишь, чем заканчивается. Вот, подержи тоже и хватит, патроны надо беречь. Для дела.
– Их вообще надо беречь, их дядя Леня считает.
– Дядя Леня молодец, он всегда хорошо считал. А предупредить могла и раньше. Не помнишь, сколько там было?
– Не женское это дело – патроны считать.
– А шоколадки кушать женское…
– Она опять без орешков…
– А вот и с орешками. Там белочка нарисована. С орешком в лапах. Такая красивая, в красной юбочке, на дереве сидит… Ждет, кто первый шоколадку сорвет…
– Ну, там была полная новая коробка. Я только три взяла.
– Так. Про то, что лазать по чужим шкафам нехорошо, я тебе потом расскажу. И вернуть все на место.
– Гитлер!
– Ружье! Стой! Ушел, гад! Куда ты смотрел? Раньше, раньше надо предупреждать, бестолковые дети! Все, сегодня их уже не будет. Береги каждую секунду, а не репу чеши! Вон, как бегает, трусливая тварь. Увидел – сразу стреляй. Для чего тебя вообще на страже поставили?
– Ты говорил, часовой сначала спрашивает: «Стой, кто идет?».
– Это я не тебе говорил. Женщины прячутся и молчат. Мы другое дело.
– Дед!
– Так, дети, все быстро в башку и сидим тихо, может, пронесет. Мы тут за яблоками, запомните.
Но мы не успели. Запомнить да, а так нет. Не то чтобы бабушка бегала быстрее, она просто всегда появлялась неожиданно.
– Совсем сдурел, старый?! Дети, в башку и закрыли уши!..
Детьми мы были послушными, и теперь в этом месте нечего рассказывать, придется ставить многоточие. Чего не слышали, того не расскажешь.
Конечно, никто никого не выдал, сколько ни пытай – шоколадку возьмем и никого не продадим. Только фашистов, что к ним без ружья заходить страшно. Оно их тихо пугает, одним видом. А яблок тоже хочется страшно – вот и выбирай.
Но получить всегда можно и за то, что на глазах у бабушки откусываешь немытое яблоко. Причем дед не откусывал, ему нечем.
– А бабушку позвать никто не догадался? Или я вам яблок не достану?
– Ты же спишь, дед сказал.
– Верь больше мужикам! Может, кто и глухой, как пень, а я спать не могу, когда мой двор варвары на клочки разносят.
И бабушка войну закончила, все равно мы победили. Назавтра дед чинил пробитую теплицу, восстанавливал хозяйство. А сморщенные прошлогодние яблоки пришлось есть все лето, так как мы их страшно любим.
Вот сколько бы написалось, будь мы непослушными детьми… А теперь все пропало, можно заканчивать. Что пропущено, то пропущено. Но шоколадками я с тех пор с дедом так и делилась – дал подержать и хватит, яблоками мы больше любили делиться.
Нет, там еще осенью окончательная победа случилась.
Бабушка санаторила в больнице, мама с дядей Колей еще не приехали – нас разбирать, тетя Лена уже приехала, но никто ее не видел, она поздно возвращалась и слишком рано уходила. И это была полная, но какая-то тревожная свобода. Погода портилась, что-то тоскливое без названия висело за окном с самого утра, просачиваясь сквозь тюлевые занавески в комнаты. Серое и грызущее.
И они пошли – крысы. Обнаглели и пошли. Особенно один самый наглый и толстый гитлер. Он сидел на бочке и удрал, проскакав по дедушкиной ноге. Дедушка тогда от неожиданности кувшин выронил и как хочешь должен был расплатиться за оскорбление. И временно взял свое обещание назад (бабушке оно пока все равно не нужно) вместе с перепрятанным в ее комод ключом. Но гитлер стал хитрее – теперь всегда вылетал сразу, пока дверь еще открывалась. Решено было, что дверь распахиваем мы и отбегаем, когда все уже готово и ружье ждет свою цель.
А цель почему-то задерживалась. Потом еще и не побежала, а как-то лениво выбралась наружу, явно издеваясь – все равно промажете. И вот это она зря.
– Не ушел! Сдох, крыса. Всю дверь измазал.
– Дед, это не гитлер. Смотри, это не он был.
Деду удалось попасть крысе в живот, и оно все разлетелось. Уже почти родившееся.
– Значит, жена гитлеровская, тоже крыса. Ну, и эти. Тоже… В будущем. Ладно, давай убирать, пока никто не видел.
– Уже видел, – ответила уронившая сумки мама.
И дядя Коля сказал, что хоть он и работает в сумасшедшем доме, но жить в нем не собирается и сейчас все станет навсегда по-нормальному. Оно сразу так и стало, навсегда.
Пока бабушка не вернулась. Потому что, пока она жива, в этом доме главврачом будет она. Тут даже дедушка не спорил. Просто в этом доме больше никто не стрелял.
Закат, покидая веранду, задерживается на самоваре.
Но чай остыл или выпит; в блюдце с вареньем - муха.
И тяжелый шиньон очень к лицу Варваре
Андреевне, в профиль - особенно. Крахмальная блузка глухо
застегнута у подбородка. В кресле, с погасшей трубкой,
Вяльцев шуршит газетой с речью Недоброво.
У Варвары Андреевны под шелестящей юбкой
ни-че-го.
Рояль чернеет в гостиной, прислушиваясь к овации
жестких листьев боярышника. Взятые наугад
аккорды студента Максимова будят в саду цикад,
и утки в прозрачном небе, в предчувствии авиации,
плывут в направленьи Германии. Лампа не зажжена,
и Дуня тайком в кабинете читает письмо от Никки.
Дурнушка, но как сложена! и так не похожа на
книги.
Поэтому Эрлих морщится, когда Карташев зовет
сразиться в картишки с ним, доктором и Пригожиным.
Легче прихлопнуть муху, чем отмахнуться от
мыслей о голой племяннице, спасающейся на кожаном
диване от комаров и от жары вообще.
Пригожин сдает, как ест, всем животом на столике.
Спросить, что ли, доктора о небольшом прыще?
Но стоит ли?
Душные летние сумерки, близорукое время дня,
пора, когда всякое целое теряет одну десятую.
"Вас в коломянковой паре можно принять за статую
в дальнем конце аллеи, Петр Ильич". "Меня?" -
смущается деланно Эрлих, протирая платком пенсне.
Но правда: близкое в сумерках сходится в чем-то с далью,
и Эрлих пытается вспомнить, сколько раз он имел Наталью
Федоровну во сне.
Но любит ли Вяльцева доктора? Деревья со всех сторон
липнут к распахнутым окнам усадьбы, как девки к парню.
У них и следует спрашивать, у ихних ворон и крон,
у вяза, проникшего в частности к Варваре Андреевне в спальню;
он единственный видит хозяйку в одних чулках.
Снаружи Дуня зовет купаться в вечернем озере.
Вскочить, опрокинув столик! Но трудно, когда в руках
все козыри.
И хор цикад нарастает по мере того, как число
звезд в саду увеличивается, и кажется ихним голосом.
Что - если в самом деле? "Куда меня занесло?" -
думает Эрлих, возясь в дощатом сортире с поясом.
До станции - тридцать верст; где-то петух поет.
Студент, расстегнув тужурку, упрекает министров в косности.
В провинции тоже никто никому не дает.
Как в космосе.
1993
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
