Дом, если он дом в Молдавии, должен иметь во дворе хоть какой-нибудь виноградник (но лучше большой) и хоть одну бочку (одну, конечно, несерьезно) где-то в своих недрах, запертых на крепкий висячий замок. Во всяком случае, я других не помню – дворов и замков. А бочек было три и одна запасная. Недра находились в полуподвале и назывались бáшкой. Если чердак был просто самым интересным местом, то башка самым популярным, потому и запертым. Несмотря на что в ней периодически заводились крысы.
Бабушка вела с крысами войну традиционными мышеловками или, когда они уже не справлялись, переходила к коварным методам, раскладывая по всем углам отраву. Дедушка был не таков и предпочитал сражаться с врагом в открытую. Еще с войны все враги у нас определялись как фашисты, а с теми понятно, что делают.
Вообще, на чернышевский вопрос «Что делать?» дедушка всегда отвечал «Детей, Ева!», но это, когда вопрос задавала бабушка. Потому, когда бабушка уже перестала его задавать и решила жить своей головой, оказалось, что дядь и теть у меня намечается много, были бы только сами племянники. В таком смысле дед свое прямое потомство считал откровенными бездельниками, перенося не оправдавшиеся ожидания на все же изредка у кого-нибудь появляющихся нас.
Чтобы им с бабушкой не сильно скучалось, мы обычно вместе проводили лето. Иногда и зиму, и остальные сезоны, но это пока нам тоже не пришлось бездельничать по школам.
Так и шло – врачи лечили, летчики летали, бухгалтера считали, юристы тоже кому-то насчитывали, а на нас с Вадиком все дело остановилось. Зато крысы плодились регулярно и, хотя бочки не трогали, в ящиках и в мешках оставляли заметные дыры. Так что дед взял ружье в руки скорее из чувства справедливости, а не из личной мести. И потому что дядя Леня уехал на месяц в Джезказган, а я знала, где ключ от шкафа. Как-то узнал и дед, но больше никому не проговорился. В смысле, только бабушка не знала, что мы знаем.
Охоту на гитлера устраивали с утра, сначала теоретически. Я как мирное население, с пустым графином или кувшином на потом, оставлялась посередине двора наблюдателем во все стороны, пока дед, отпирая замок, проводил для Вадика начальную военную подготовку в теории. Потом щелкал выключателем, и, если он там прятался, гитлер выскакивал в открытые двери. В этот момент он оказывался на виду, ослепленный и дезориентированный.
Сейчас с ружьем перешли к практике. Сопляки должны были стоять молча подальше, считать трофеи и караулить бабушку.
– А Вадику, значит, можно? Он соплячнее! – что было правдой, Вадик на три месяца младше.
– Он мужчина. Будущий защитник нашей Родины. Вот от таких гитлеров.
– Вот дай, я тоже буду, а то нечем.
– Пока в доме есть мужчина… тьфу, сволочь, удрала! Пока есть я, я сам буду. Иди в дом и не смотри, вам, женщинам, рожать надо, а нам вас беречь.
– Рано еще. Совсем сдурел, дед.
– Ты как со старшими разговариваешь?! Вадик, подержи ружье. Ничего не нажимай, только держи вот так.
– Я как бабушка! Ей тоже можно, а мне опять? Все расскажу!
– Расскажи, мама добавит. А бабушка особый случай.
– Нет, я дяде Лене расскажу, что ты его ружье берешь.
– Ты же обещала! Вадик! Никогда не доверяй женщинам, сам видишь, чем заканчивается. Вот, подержи тоже и хватит, патроны надо беречь. Для дела.
– Их вообще надо беречь, их дядя Леня считает.
– Дядя Леня молодец, он всегда хорошо считал. А предупредить могла и раньше. Не помнишь, сколько там было?
– Не женское это дело – патроны считать.
– А шоколадки кушать женское…
– Она опять без орешков…
– А вот и с орешками. Там белочка нарисована. С орешком в лапах. Такая красивая, в красной юбочке, на дереве сидит… Ждет, кто первый шоколадку сорвет…
– Ну, там была полная новая коробка. Я только три взяла.
– Так. Про то, что лазать по чужим шкафам нехорошо, я тебе потом расскажу. И вернуть все на место.
– Гитлер!
– Ружье! Стой! Ушел, гад! Куда ты смотрел? Раньше, раньше надо предупреждать, бестолковые дети! Все, сегодня их уже не будет. Береги каждую секунду, а не репу чеши! Вон, как бегает, трусливая тварь. Увидел – сразу стреляй. Для чего тебя вообще на страже поставили?
– Ты говорил, часовой сначала спрашивает: «Стой, кто идет?».
– Это я не тебе говорил. Женщины прячутся и молчат. Мы другое дело.
– Дед!
– Так, дети, все быстро в башку и сидим тихо, может, пронесет. Мы тут за яблоками, запомните.
Но мы не успели. Запомнить да, а так нет. Не то чтобы бабушка бегала быстрее, она просто всегда появлялась неожиданно.
– Совсем сдурел, старый?! Дети, в башку и закрыли уши!..
Детьми мы были послушными, и теперь в этом месте нечего рассказывать, придется ставить многоточие. Чего не слышали, того не расскажешь.
Конечно, никто никого не выдал, сколько ни пытай – шоколадку возьмем и никого не продадим. Только фашистов, что к ним без ружья заходить страшно. Оно их тихо пугает, одним видом. А яблок тоже хочется страшно – вот и выбирай.
Но получить всегда можно и за то, что на глазах у бабушки откусываешь немытое яблоко. Причем дед не откусывал, ему нечем.
– А бабушку позвать никто не догадался? Или я вам яблок не достану?
– Ты же спишь, дед сказал.
– Верь больше мужикам! Может, кто и глухой, как пень, а я спать не могу, когда мой двор варвары на клочки разносят.
И бабушка войну закончила, все равно мы победили. Назавтра дед чинил пробитую теплицу, восстанавливал хозяйство. А сморщенные прошлогодние яблоки пришлось есть все лето, так как мы их страшно любим.
Вот сколько бы написалось, будь мы непослушными детьми… А теперь все пропало, можно заканчивать. Что пропущено, то пропущено. Но шоколадками я с тех пор с дедом так и делилась – дал подержать и хватит, яблоками мы больше любили делиться.
Нет, там еще осенью окончательная победа случилась.
Бабушка санаторила в больнице, мама с дядей Колей еще не приехали – нас разбирать, тетя Лена уже приехала, но никто ее не видел, она поздно возвращалась и слишком рано уходила. И это была полная, но какая-то тревожная свобода. Погода портилась, что-то тоскливое без названия висело за окном с самого утра, просачиваясь сквозь тюлевые занавески в комнаты. Серое и грызущее.
И они пошли – крысы. Обнаглели и пошли. Особенно один самый наглый и толстый гитлер. Он сидел на бочке и удрал, проскакав по дедушкиной ноге. Дедушка тогда от неожиданности кувшин выронил и как хочешь должен был расплатиться за оскорбление. И временно взял свое обещание назад (бабушке оно пока все равно не нужно) вместе с перепрятанным в ее комод ключом. Но гитлер стал хитрее – теперь всегда вылетал сразу, пока дверь еще открывалась. Решено было, что дверь распахиваем мы и отбегаем, когда все уже готово и ружье ждет свою цель.
А цель почему-то задерживалась. Потом еще и не побежала, а как-то лениво выбралась наружу, явно издеваясь – все равно промажете. И вот это она зря.
– Не ушел! Сдох, крыса. Всю дверь измазал.
– Дед, это не гитлер. Смотри, это не он был.
Деду удалось попасть крысе в живот, и оно все разлетелось. Уже почти родившееся.
– Значит, жена гитлеровская, тоже крыса. Ну, и эти. Тоже… В будущем. Ладно, давай убирать, пока никто не видел.
– Уже видел, – ответила уронившая сумки мама.
И дядя Коля сказал, что хоть он и работает в сумасшедшем доме, но жить в нем не собирается и сейчас все станет навсегда по-нормальному. Оно сразу так и стало, навсегда.
Пока бабушка не вернулась. Потому что, пока она жива, в этом доме главврачом будет она. Тут даже дедушка не спорил. Просто в этом доме больше никто не стрелял.
Председатель Совнаркома, Наркомпроса, Мининдела!
Эта местность мне знакома, как окраина Китая!
Эта личность мне знакома! Знак допроса вместо тела.
Многоточие шинели. Вместо мозга - запятая.
Вместо горла - темный вечер. Вместо буркал - знак деленья.
Вот и вышел человечек, представитель населенья.
Вот и вышел гражданин,
достающий из штанин.
"А почем та радиола?"
"Кто такой Савонарола?"
"Вероятно, сокращенье".
"Где сортир, прошу прощенья?"
Входит Пушкин в летном шлеме, в тонких пальцах - папироса.
В чистом поле мчится скорый с одиноким пассажиром.
И нарезанные косо, как полтавская, колеса
с выковыренным под Гдовом пальцем стрелочника жиром
оживляют скатерть снега, полустанки и развилки
обдавая содержимым опрокинутой бутылки.
Прячась в логово свое
волки воют "E-мое".
"Жизнь - она как лотерея".
"Вышла замуж за еврея".
"Довели страну до ручки".
"Дай червонец до получки".
Входит Гоголь в бескозырке, рядом с ним - меццо-сопрано.
В продуктовом - кот наплакал; бродят крысы, бакалея.
Пряча твердый рог в каракуль, некто в брюках из барана
превращается в тирана на трибуне мавзолея.
Говорят лихие люди, что внутри, разочарован
под конец, как фиш на блюде, труп лежит нафарширован.
Хорошо, утратив речь,
Встать с винтовкой гроб стеречь.
"Не смотри в глаза мне, дева:
все равно пойдешь налево".
"У попа была собака".
"Оба умерли от рака".
Входит Лев Толстой в пижаме, всюду - Ясная Поляна.
(Бродят парубки с ножами, пахнет шипром с комсомолом.)
Он - предшественник Тарзана: самописка - как лиана,
взад-вперед летают ядра над французским частоколом.
Се - великий сын России, хоть и правящего класса!
Муж, чьи правнуки босые тоже редко видят мясо.
Чудо-юдо: нежный граф
Превратился в книжный шкаф!
"Приучил ее к минету".
"Что за шум, а драки нету?"
"Крыл последними словами".
"Кто последний? Я за вами".
Входит пара Александров под конвоем Николаши.
Говорят "Какая лажа" или "Сладкое повидло".
По Европе бродят нары в тщетных поисках параши,
натыкаясь повсеместно на застенчивое быдло.
Размышляя о причале, по волнам плывет "Аврора",
чтобы выпалить в начале непрерывного террора.
Ой ты, участь корабля:
скажешь "пли!" - ответят "бля!"
"Сочетался с нею браком".
"Все равно поставлю раком".
"Эх, Цусима-Хиросима!
Жить совсем невыносимо".
Входят Герцен с Огаревым, воробьи щебечут в рощах.
Что звучит в момент обхвата как наречие чужбины.
Лучший вид на этот город - если сесть в бомбардировщик.
Глянь - набрякшие, как вата из нескромныя ложбины,
размножаясь без резона, тучи льнут к архитектуре.
Кремль маячит, точно зона; говорят, в миниатюре.
Ветер свищет. Выпь кричит.
Дятел ворону стучит.
Входит Сталин с Джугашвили, между ними вышла ссора.
Быстро целятся друг в друга, нажимают на собачку,
и дымящаяся трубка... Так, по мысли режиссера,
и погиб Отец Народов, в день выкуривавший пачку.
И стоят хребты Кавказа как в почетном карауле.
Из коричневого глаза бьет ключом Напареули.
Друг-кунак вонзает клык
в недоеденный шашлык.
"Ты смотрел Дерсу Узала?"
"Я тебе не все сказала".
"Раз чучмек, то верит в Будду".
"Сукой будешь?" "Сукой буду".
Входит с криком Заграница, с запрещенным полушарьем
и с торчащим из кармана горизонтом, что опошлен.
Обзывает Ермолая Фредериком или Шарлем,
Придирается к закону, кипятится из-за пошлин,
восклицая: "Как живете!" И смущают глянцем плоти
Рафаэль с Буанаротти - ни черта на обороте.
Пролетарии всех стран
Маршируют в ресторан.
"В этих шкарах ты как янки".
"Я сломал ее по пьянке".
"Был всю жизнь простым рабочим".
"Между прочим, все мы дрочим".
Входят Мысли О Грядущем, в гимнастерках цвета хаки.
Вносят атомную бомбу с баллистическим снарядом.
Они пляшут и танцуют: "Мы вояки-забияки!
Русский с немцем лягут рядом; например, под Сталинградом".
И, как вдовые Матрены, глухо воют циклотроны.
В Министерстве Обороны громко каркают вороны.
Входишь в спальню - вот те на:
на подушке - ордена.
"Где яйцо, там - сковородка".
"Говорят, что скоро водка
снова будет по рублю".
"Мам, я папу не люблю".
Входит некто православный, говорит: "Теперь я - главный.
У меня в душе Жар-птица и тоска по государю.
Скоро Игорь воротится насладиться Ярославной.
Дайте мне перекреститься, а не то - в лицо ударю.
Хуже порчи и лишая - мыслей западных зараза.
Пой, гармошка, заглушая саксофон - исчадье джаза".
И лобзают образа
с плачем жертвы обреза...
"Мне - бифштекс по-режиссерски".
"Бурлаки в Североморске
тянут крейсер бечевой,
исхудав от лучевой".
Входят Мысли О Минувшем, все одеты как попало,
с предпочтеньем к чернобурым. На классической латыни
и вполголоса по-русски произносят: "Все пропало,
а) фокстрот под абажуром, черно-белые святыни;
б) икра, севрюга, жито; в) красавицыны бели.
Но - не хватит алфавита. И младенец в колыбели,
слыша "баюшки-баю",
отвечает: "мать твою!"".
"Влез рукой в шахну, знакомясь".
"Подмахну - и в Сочи". "Помесь
лейкоцита с антрацитом
называется Коцитом".
Входят строем пионеры, кто - с моделью из фанеры,
кто - с написанным вручную содержательным доносом.
С того света, как химеры, палачи-пенсионеры
одобрительно кивают им, задорным и курносым,
что врубают "Русский бальный" и вбегают в избу к тяте
выгнать тятю из двуспальной, где их сделали, кровати.
Что попишешь? Молодежь.
Не задушишь, не убьешь.
"Харкнул в суп, чтоб скрыть досаду".
"Я с ним рядом срать не сяду".
"А моя, как та мадонна,
не желает без гондона".
Входит Лебедь с Отраженьем в круглом зеркале, в котором
взвод берез идет вприсядку, первой скрипке корча рожи.
Пылкий мэтр с воображеньем, распаленным гренадером,
только робкого десятку, рвет когтями бархат ложи.
Дождь идет. Собака лает. Свесясь с печки, дрянь косая
с голым задом донимает инвалида, гвоздь кусая:
"Инвалид, а инвалид.
У меня внутри болит".
"Ляжем в гроб, хоть час не пробил!"
"Это - сука или кобель?"
"Склока следствия с причиной
прекращается с кончиной".
Входит Мусор с криком: "Хватит!" Прокурор скулу квадратит.
Дверь в пещеру гражданина не нуждается в "сезаме".
То ли правнук, то ли прадед в рудных недрах тачку катит,
обливаясь щедрым недрам в масть кристальными слезами.
И за смертною чертою, лунным блеском залитою,
челюсть с фиксой золотою блещет вечной мерзлотою.
Знать, надолго хватит жил
тех, кто головы сложил.
"Хата есть, да лень тащиться".
"Я не блядь, а крановщица".
"Жизнь возникла как привычка
раньше куры и яичка".
Мы заполнили всю сцену! Остается влезть на стену!
Взвиться соколом под купол! Сократиться в аскарида!
Либо всем, включая кукол, языком взбивая пену,
хором вдруг совокупиться, чтобы вывести гибрида.
Бо, пространство экономя, как отлиться в форму массе,
кроме кладбища и кроме черной очереди к кассе?
Эх, даешь простор степной
без реакции цепной!
"Дайте срок без приговора!"
"Кто кричит: "Держите вора!"?"
"Рисовала член в тетради".
"Отпустите, Христа ради".
Входит Вечер в Настоящем, дом у чорта на куличках.
Скатерть спорит с занавеской в смысле внешнего убранства.
Исключив сердцебиенье - этот лепет я в кавычках -
ощущенье, будто вычтен Лобачевским из пространства.
Ропот листьев цвета денег, комариный ровный зуммер.
Глаз не в силах увеличить шесть-на-девять тех, кто умер,
кто пророс густой травой.
Впрочем, это не впервой.
"От любви бывают дети.
Ты теперь один на свете.
Помнишь песню, что, бывало,
я в потемках напевала?
Это - кошка, это - мышка.
Это - лагерь, это - вышка.
Это - время тихой сапой
убивает маму с папой".
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
Дизайн: Юлия Кривицкая
Продолжая работу с сайтом, Вы соглашаетесь с использованием cookie и политикой конфиденциальности. Файлы cookie можно отключить в настройках Вашего браузера.
