Бокс научил меня никогда не оставаться лежать,
всегда быть готовым вновь атаковать…
быстро и жёстко, подобно быку.
Эрнест Хэмингуэй
Как жить, когда больше ничего не впечатляет так, как раньше, в первый раз? Первая радость. Первая боль. Первое удовольствие. Первый испуг… Самый первый – это сильно, это мощно, впечатывается и остаётся на всю жизнь, как маяк или якорь. Наше тело, словно лодка, удерживается от дрейфа по эмоциональной воде первыми изначальными якорями. Всё остальное вторично – сравнивается, привязывается к ним, каждое событие прикрепляется к подобному. Чем дальше, тем тяжелее связки на якорях. И тем сложнее найти новое, такое же свежее, как впервые.
И что делать, как жить? Неужели остаётся лишь сравнивать, накидывая сети узнавания на выловленную рыбу? Ску-у-ушно, словно кризис среднего возраста…
Тебе приходится каждый день выходить в неведомый океан за едой на утлой лодчонке своего тела. Выбираться из маленькой, неудобной, но привычно обжитой бухты на большую воду. Бояться всего: шторма, моби диков, диких рыб, страшных существ в глубине, ветра перемен, ветра вообще – а вдруг унесёт в открытое пространство?! Ветра перемен – а вдруг вид бухточки изменит привычному взгляду?! Бояться шторма – не приспособлена посудина для стихий. Страшиться штиля – чтобы выйти за пропитанием, придётся грести, а затем, напрягая остатки силёнок, – обратно. И страх, что кончатся силы или течение навсегда отгонит лодку от дома, отнимает последние. И кому сдалась тогда вся добыча?
И что есть рыба? И можно ли её есть? Чтобы узнать – накидываешь сети узнавания на нечто, проступающее из глубины, тащишь и вглядываешься в существо: опасно – не опасно, съедобно – не съедобно, полезно – не полезно. Чем ближе, тем чётче контуры, тем теснее сеть. Но реальность плывёт перед глазами, рябит, меняет очертания. Если перегнуться через борт и заглянуть в бездну, там всё не изведано до тех пор, пока не применишь капли успокоительных образов. Раз – и страшное превращается в сельдь, два – и монстр в краба. И ты расслабляешься – мир снова привычен, пусть на длину вытянутых рук, но назван и понятен.
А в бездне – нет, там всё чужое, не объяснённое, непонятное, отчего пугающее. И ужаснее всего то, что когда ты испуганным енотом высунулся за борт и позволил своей тени тронуть воду – бездна точно таким же взглядом оценивающе вперивается в тебя. Первобытный страх отбрасывает, тяжело дыша, ты судорожно отворачиваешься, хватаешься за спасательные образы облаков, Солнца, берега, вёсел, ёрзаешь на доске, уговариваешь и гладишь цепные страхи: – Тихо, тихо, нам всё почудилось.
И через пару минут уже страдаешь от невозможности впечатляться так же тотально, как в детстве, когда ещё не были связаны сети и не брошены многочисленные якоря…
Рыбак, ты смешон и жалок. Хочешь новизны – выйди на большую воду, гляди в бездну, выбрось свои сети, забудь их на берегу. Срежь или хотя бы затащи на берег часть якорей. Всматривайся прямо в бездонные глаза неизвестности. Там открытий – на миллион твоих жизней.
Заведи будильник. Проснись. Никогда не поздно жить настоящим. Просто будь любопытен. Просто забудь старые сети на берегу и иди на охоту в океан. Просто будь.
Здесь жил Швейгольц, зарезавший свою
любовницу – из чистой показухи.
Он произнес: «Теперь она в Раю».
Тогда о нем курсировали слухи,
что сам он находился на краю
безумия. Вранье! Я восстаю.
Он был позер и даже для старухи -
мамаши – я был вхож в его семью -
не делал исключения.
Она
скитается теперь по адвокатам,
в худом пальто, в платке из полотна.
А те за дверью проклинают матом
ее акцент и что она бедна.
Несчастная, она его одна
на свете не считает виноватым.
Она бредет к троллейбусу. Со дна
сознания всплывает мальчик, ласки
стыдившийся, любивший молоко,
болевший, перечитывавший сказки...
И все, помимо этого, мелко!
Сойти б сейчас... Но ехать далеко.
Троллейбус полн. Смеющиеся маски.
Грузин кричит над ухом «Сулико».
И только смерть одна ее спасет
от горя, нищеты и остального.
Настанет май, май тыща девятьсот
сего от Р. Х., шестьдесят седьмого.
Фигура в белом «рак» произнесет.
Она ее за ангела, с высот
сошедшего, сочтет или земного.
И отлетит от пересохших сот
пчела, ее столь жалившая.
Дни
пойдут, как бы не ведая о раке.
Взирая на больничные огни,
мы как-то и не думаем о мраке.
Естественная смерть ее сродни
окажется насильственной: они -
дни – движутся. И сын ее в бараке
считает их, Господь его храни.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
