Юность впрыскивает в нас романтику. Жизнь дает противоядие. Всем, но не Стелле. Стелла выросла с четким представлением, что отношения мужчины и женщины – это Иван Варавва и Любовь Трофимова из фильма *Офицеры*.
Он должен любить преданно и верно, спрыгивая с несущегося поезда. Любить одну.
В жизни Стелла такого Варавву не встретила, размениваться не хотела. В 30 лет была сложная операция, так что и детей не предвиделось.
Когда Стелле исполнилось 42 года, она с матерью уехала в Израиль, оставив за спиной библиотечный техникум, подружек и молодость.
С собой взяла книги, надежду на более стабильную жизнь, обычную внешность полной, спокойной, интеллигентной брюнетки и уверенность, что бывает и похуже, чем у нее.
Работать Стелла пошла в русский магазин рядом с домом, ибо продвинуться куда-то дальше ей мешали возраст и отсутствие амбициозности.
Магазин находился в пяти минутах ходьбы от дома, хозяин оказался читающим и понимающим Стеллину книжную страсть, спокойно отпускал ее на концерты и на спектакли. Мама вела хозяйство.
В Израиле более полутора миллионов репатриантов. Полтора миллиона и Стелла.
Через полгода после репатриации совершенно случайно Стелла встретила Ральфа, крепкого, прижимистого, хозяйственного марокканца, и личная ее жизнь определилась тоже.
Ральф не был ни Вараввой, ни Греем, ни Вронским, но и замуж за него Стелла не выходила, ибо Ральф давно и прочно был женат.
Ральф умудрялся сочетать в себе очень интересные, с точки зрения Стеллы, качества. Он был немного религиозен, так чуть-чуть. Соблюдал некие заповеди и исступленно голодал в Судный День, вместе с этим продолжал встречаться со Стеллой, не видя в этом ничего дурного.
- Я мужчина? Мужчина. Зарабатываю? Зарабатываю. Жена довольна, дети досмотрены? Нам с тобой хорошо? Чего еще?
Стелла, однако, не знала, хорошо ли ей с Ральфом.
Она была полгода в стране, стояла на автобусной остановке с тяжелыми сумками. На улице было супержарко, у Стеллы начиналась мигрень.
Когда возле нее остановилась машина и водитель спросил, куда ее подбросить, Стелла даже не вздумала сопротивляться.
Потом она спрашивала Ральфа, зачем он остановился, но Ральф относился к жизни, как к песне – поется, и слава Богу.
- Жара. Ты стоишь.Я могу подвезти. Почему бы и нет? Я ведь не на спине тебя нес.
Через 2 недели они случайно столкнулись на рынке, и Ральф попросил Стеллин телефон.
Стелла размышляла потом, как она могла дать свой телефон совершенно незнакомому человеку, но, видимо, сказались перепитии переезда, бытовые проблемы, желание разделить даже и в 42 года свою жизнь с кем-либо.
Ральф был незаменим в бытовых вопросах. Стелла терялась от напора продавцов, техников, мастеров, норовивших подсунуть ей два за три, три за четыре и фантастическую скидку.
Теперь Стелле было достаточно набрать телефон Ральфа, и она видела, как менялось лицо установщика стиральной машины, который хотел ей подсоединить чудесное средство от накипи и камня за какие-то полторы тысячи шекелей, или каким-то чудесным образом чайник в магазине падал в цене в три раза после разговора Ральфа с продавцом.
Ральф был компанейским, легким и чудовищно безграмотным.
Поначалу Стелла попыталась рассказать Ральфу о Шостаковиче, Микеланджело и Пушкине.
Ральф кивал, говорил, что это безумно интересно и аккуратным образом сворачивал на темы, интересующие его - у Ральфа 7 братьев, и страсти в семье кипят нешуточные. Жена одного брата прокляла жену другого, восьмой племянник не разговаривает с четвертой племянницей и делает вид, что не видит ее в упор даже на свадьбе двоюродного брата.
Поначалу Стелла честно пыталась запомнить, кто кому приходится, но потом плюнула и просто выслушивала вопли Ральфа об этих придурках и сволочах. Придурки и сволочи каким-то образом превращались через некоторое время в золотых людей, когда работавший таксистом Ральф их подвозил по случаю. Превращения эти случались обычно, когда родственники настаивали на том, что они все равно должны заплатить за проезд, потому что это дядин и братский заработок.
Идиллия обычно длилась недолго, на очередном семейном мероприятии все равно какой-то родственник ставил точки над И, и вражда разгоралась снова.
Золотые люди с чистыми и нежными сердцами деградировали в глазах Ральфа, приобретали ярлыки подонков, и Ральф кипел, ратуя за общественную справедливость.
Стелле нельзя было отклоняться от курса партии, ибо когда-то она попробовала вразумить Ральфа, чтобы он встал на сторону обидчика и посмотрел на происходящее другими глазами, на что Ральф сказал Стелле выйти из машины и не звонил ей после этого неделю.
Стелла понимала, что никто ради нее прыгать с поезда не будет, и навряд ли Ральф способен ради нее на поступок. Ральф мог поддержать и выслушать, подарить букет на день рождения и долго потом говорить о том, какой он джентльмен,и, по большому счету, Ральф был из тех друзей, кто рядом в легкую минуту, но он был занят, действительно занят своей семьей, 4 детьми, работой, заботами, и Стелла вроде привыкла к его звонкам, вниманию и какой-никакой заботе.
Жизнь не течет. Это неверное определение. Жизнь мчится стремглав, и вот уже Стелле 45, и 47, и 49.
Для души – поэтические вечера, гастроли любимых театров, походы в консерваторию, беседы с родной и теплой мамой, уже похоронившей надежду на Стеллин брак и ту спину, которая защитит дочь от невзгод.
Для жизни русский магазин с нарезкой сыра и колбасы, и Ральф, уделяющий Стелле внимание после футбола, но перед семейными торжествами.
Иногда Стелле кажется, что их встречи будут продолжаться еще миллион лет, они сейчас скорее друзья, чем любовники. И довольно часто Стелла говорит себе, что любит Ральфа как что-то давнее и привычное.
Единственное новшество в Стеллиной жизни – Фейсбук, приходу которого она страстно сопротивлялась, не понимая его смысла и предназначения.
Подруга Света, образованная и шикарная женщина, как-то дала Стелле кое-что почитать, а на восторги подруги ответила, что именно Фейсбук предоставил Свете эти материалы.
Стелла решила зарегистрироваться и посмотреть, куда это выльется.
И вылилась новая страсть в часы, поглощенные умным другом – Фейсбуком.
Стелла подписалась на эрудитов и философов, каждое слово которых не проходило мимо. Простеснявшись полгода, она сама начала публиковать размышления об операх, фильмах, концертах и выставках.
Образовался круг тонкого и деликатного общения, похожего на общение с мамой.
День Стеллы теперь начинался Фейсбуком, заканчивался пожеланием Ральфа *спокойной ночи* и общением с виртуальными единомышленниками.
Ральф интересов Стеллы не разделял, и говорил на иврите, что это все – глупости наполовину с томатным соком.
Стелла не спорила, не колола в ответ Ральфа футболом.
Что спорить после стольких лет. Все равно никто и никого ни в чем не убедит.
Стелла очень любила мемуарную литературу. Казалось, что герои документальных очерков оживают, кипят, загораются рядом с ней.
Книгу, посвященную Набокову, Стелла прочитала неоднократно, восхищаясь гением, его гениальной женой, оставив в Фейсбуке огромную заметку с размышлениями о жизненной Вселенной Набокова.
Как обычно, ее подписчики разделили Стеллин восторг. Появился и новый, образованный, сдержанный читатель.
Вскоре Стелла и Роберт переписывались по 5-6 часов в день.
Еще через неделю Роберт предложил встретиться и пойти вместе на концерт Вивальди.
Стелла задыхалась от восторга и смертельно боялась встречи.
А, как оказалось, боялась зря. Всё было по сердцу – сдержанность Роберта, интеллигентная внешность, красный шарф на шее, мятущийся подобно его хозяину.
Роберт был историком, в новой стране не сложилось, пошел работать на завод. Он, как и Стелла, разделял мир на жизненное и духовное.
Как и Стелла, находил себя на концертах, в блестящих мемуарных размышлениях, в том же Фейсбуке.
Стелла воскресла, отказывая Ральфу во встречах и даже не представляя себе сейчас разговоры о двоюродных заборах, роднящихся с троюродными калитками.
Для Ральфа у Стеллы болели голова, спина, ноги. Встретить его она не боялась, когда уходила с Робертом из дома.
Слишком разные орбиты вращения были у них, слишком.
Через 2 месяца Стелла сказала Ральфу, что, видимо, в их отношениях наступил кризис, что им надо друг от друга отдохнуть, выслушала крики Ральфа о том, что она сошла с ума, что он – не пацан, чтобы так с ним себя вести, что она опомнится и к нему вернется, что таких, как она, у него миллион с гаком.
И он еще очень хорошо подумает прежде, чем примет ее обратно.
Нет, - говорила себе Стелла, - не будет обратно. Я хочу Лермонтова, Нагибина и Беллу Ахмадулину, я хочу Грига и Караваджо. Я устала от междусобойных войн и футбольной тематики. Я хочу жить.
Роберт стал для Стеллы так и не случившимся в ее жизни Вараввой. Цветы, рапсодии, сюиты, импрессионизм и долгие разговоры о сущем и близком...
Роберт доводил Стеллу до подъезда, целовал руку, уходил по переулку, а Стелла чуствовала, что влюбиться без памяти в 49 лет – это самое время.
В начале ноября мама сказала Стелле, что уезжает на выходные к двоюродной сестре.
В пятницу Роберт был приглашен на ужин. Ужин и концерт Гайдна.
Вся Стеллина жизнь разделилась на допятничный период и пятницу.
Изысканная музыка, милая беседа с дорогим человеком, взамопонимание и роскошь разделенного созвучия.
- Стелла, - Роберт выглядел взволнованным и смущенным. – Я должен тебе что-то сказать.
В этот момент притих даже Гайдн, разделив со Стеллой гордость и счастье проживаемой минуты.
- Я знаю, ты поймешь меня так, как никто и никогда не поймет. Стелла, милая. Я принял решение. Мне надоело прятаться, надоело скрываться. Я готов рассказать миру правду. Мы будем жить вместе, не таясь. Стелла, я люблю его.
Максим, мой друг, согласился. Мы будем вместе жить.Мы не будем скрывать наши отношения. Мы станем семьей – я и он. Ты видишь, какой красивый шарф он мне подарил...
Стелла выключает Гайдна и очень твердо, выговаривая каждую букву, говорит, как она счастлива за Роберта. Как ей приятно, что именно она первой узнала столь важную новость, но очень сожалеет, потому что день был хлопотным, и у нее – как назло - в середине такого приятного вечера чертовски разболелась голова...
Роберт извиняется, собирается уходить, говорит Стелле, что обязательно вечером перезвонит, чтобы узнать, как она, благодарит за изысканный ужин и, конечно, за Гайдна.
...Проходят 3 недели. Стелла слегла с радикулитом и не посещает ни выставки, ни консерваторию. Радикулит настолько силен, что даже по телефону с Робертом ей тяжело разговаривать – так отвечает на его звонки Стеллина мама.
Стелла взяла больничный, пересмотрела несколько раз фильм *Офицеры*, перечла *Сагу о Форсайтах*. Терзания Сомса были для Стеллы отрадны. Не только ее предали.
В конце ноября вечером раздается звонок. Мама берет трубку, и Стелла уверена, что опять последует разговор о радикулите, но это звонит Ральф.
- Я заходил в твой магазин. Мне сказали, что ты болеешь. Может, тебе лекарство привезти или купить курицу?
В ответ на слова о курице Стелла начинает рыдать. Впервые за эти 3 недели.
- Ральф, милый, я хочу курицу. Купи мне 2.
Ральф испуган и сосредоточен.
- Конечно, куплю, Стеллочка. Куплю 2, даже 3, только не расстраивайся. Мне было плохо без тебя. Я вчера был на свадьбе у Гилы – ты же помнишь Гилу, я рассказывал тебе, так вот, эта Гила подошла к жене Моше и сказала ей , что не хочет с ней рядом сидеть. Ты представляешь, а места расписаны, а что делать Ривке – Мошиной жене.Я бы на ее месте так бы ответил этой Гиле, что ей бы мало не показалось.
А ты как считаешь, ей надо было ответить прямо там, на свадьбе, рассказать правду, что она думает, или не стоило портить вечер. Все думали, что вечер будет удачным. А видишь, как в жизни получается – хотим одного, а выходит совсем другое. Тебе прямо сейчас кур привезти или подождешь до завтра? Завтра завоз свежего мяса. Наверное, лучше завтра.
Той ночью позвонили невпопад.
Я спал, как ствол, а сын, как малый веник,
И только сердце разом – на попа,
Как пред войной или утерей денег.
Мы с сыном живы, как на небесах.
Не знаем дней, не помним о часах,
Не водим баб, не осуждаем власти,
Беседуем неспешно, по мужски,
Включаем телевизор от тоски,
Гостей не ждем и уплетаем сласти.
Глухая ночь, невнятные дела.
Темно дышать, хоть лампочка цела,
Душа блажит, и томно ей, и тошно.
Смотрю в глазок, а там белым-бела
Стоит она, кого там нету точно,
Поскольку третий год, как умерла.
Глядит – не вижу. Говорит – а я
Оглох, не разбираю ничего –
Сам хоронил! Сам провожал до ямы!
Хотел и сам остаться в яме той,
Сам бросил горсть, сам укрывал плитой,
Сам резал вены, сам заштопал шрамы.
И вот она пришла к себе домой.
Ночь нежная, как сыр в слезах и дырах,
И знаю, что жена – в земле сырой,
А все-таки дивлюсь, как на подарок.
Припомнил все, что бабки говорят:
Мол, впустишь, – и с когтями налетят,
Перекрестись – рассыплется, как пудра.
Дрожу, как лес, шарахаюсь, как зверь,
Но – что ж теперь? – нашариваю дверь,
И открываю, и за дверью утро.
В чужой обувке, в мамином платке,
Чуть волосы длинней, чуть щеки впали,
Без зонтика, без сумки, налегке,
Да помнится, без них и отпевали.
И улыбается, как Божий день.
А руки-то замерзли, ну надень,
И куртку ей сую, какая ближе,
Наш сын бормочет, думая во сне,
А тут – она: то к двери, то к стене,
То вижу я ее, а то не вижу,
То вижу: вот. Тихонечко, как встарь,
Сидим на кухне, чайник выкипает,
А сердце озирается, как тварь,
Когда ее на рынке покупают.
Туда-сюда, на край и на краю,
Сперва "она", потом – "не узнаю",
Сперва "оно", потом – "сейчас завою".
Она-оно и впрямь, как не своя,
Попросишь: "ты?", – ответит глухо: "я",
И вновь сидит, как ватник с головою.
Я плед принес, я переставил стул.
(– Как там, темно? Тепло? Неволя? Воля?)
Я к сыну заглянул и подоткнул.
(– Спроси о нем, о мне, о тяжело ли?)
Она молчит, и волосы в пыли,
Как будто под землей на край земли
Все шла и шла, и вышла, где попало.
И сидя спит, дыша и не дыша.
И я при ней, реша и не реша,
Хочу ли я, чтобы она пропала.
И – не пропала, хоть перекрестил.
Слегка осела. Малость потемнела.
Чуть простонала от утраты сил.
А может, просто руку потянула.
Еще немного, и проснется сын.
Захочет молока и колбасы,
Пройдет на кухню, где она за чаем.
Откроет дверь. Потом откроет рот.
Она ему намажет бутерброд.
И это – счастье, мы его и чаем.
А я ведь помню, как оно – оно,
Когда полгода, как похоронили,
И как себя положишь под окно
И там лежишь обмылком карамели.
Как учишься вставать топ-топ без тапок.
Как регулировать сердечный топот.
Как ставить суп. Как – видишь? – не курить.
Как замечать, что на рубашке пятна,
И обращать рыдания обратно,
К источнику, и воду перекрыть.
Как засыпать душой, как порошком,
Недавнее безоблачное фото, –
УмнУю куклу с розовым брюшком,
Улыбку без отчетливого фона,
Два глаза, уверяющие: "друг".
Смешное платье. Очертанья рук.
Грядущее – последнюю надежду,
Ту, будущую женщину, в раю
Ходящую, твою и не твою,
В посмертную одетую одежду.
– Как добиралась? Долго ли ждала?
Как дом нашла? Как вспоминала номер?
Замерзла? Где очнулась? Как дела?
(Весь свет включен, как будто кто-то помер.)
Поспи еще немного, полчаса.
Напра-нале шаги и голоса,
Соседи, как под радио, проснулись,
И странно мне – еще совсем темно,
Но чудно знать: как выглянешь в окно –
Весь двор в огнях, как будто в с е вернулись.
Все мамы-папы, жены-дочеря,
Пугая новым, радуя знакомым,
Воскресли и вернулись вечерять,
И засветло являются знакомым.
Из крематорской пыли номерной,
Со всех погостов памяти земной,
Из мглы пустынь, из сердцевины вьюги, –
Одолевают внешнюю тюрьму,
Переплывают внутреннюю тьму
И заново нуждаются друг в друге.
Еще немного, и проснется сын.
Захочет молока и колбасы,
Пройдет на кухню, где сидим за чаем.
Откроет дверь. Потом откроет рот.
Жена ему намажет бутерброд.
И это – счастье, а его и чаем.
– Бежала шла бежала впереди
Качнулся свет как лезвие в груди
Еще сильней бежала шла устала
Лежала на земле обратно шла
На нет сошла бы и совсем ушла
Да утро наступило и настало.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
