Сразу оговорюсь, я не считаю себя знатоком собак. То, что я решился сказать о них несколько слов, это всего лишь желание стороннего наблюдателя поговорить о явлении, к которому он неравнодушен, и уж совсем не для того, чтобы стать на сторону одного из двух непримиримых лагерей: почитателей собак и их воинствующих противников.
Что мне особенно нравится в собаках так это то, что они все такие разные. У каждой породы своя неподражаемая внешность, а про характеры уж и говорить нечего. Но именно эти обстоятельства создали мне прямо-таки неразрешимую задачу, когда я задумал обзавестись четвероногим приятелем, и по сей день я так и не решил ее. Наверное, это потому, что я никак не могу до конца разобраться в самом себе. Если когда-нибудь мне удастся все-таки сделать это, то выбор собаки произойдет сам собой. Так, во всяком случае, представляется мне.
Наверняка, не у меня одного, а у многих из тех, кто никак не мог решить, на какой породе ему остановиться, не раз и не два мелькала мысль, когда они видели какого-нибудь устрашающего вида сторожевого пса: вот он не просто верный друг, но еще и надежный защитник. Ведь что не говори, а представительная внешность всегда действует завораживающе. Может, поэтому среди тех, кто выбивается в начальники, всегда больше таких, у кого рост повыше и вид повнушительней.
Если что смущало меня в таких собаках, так это их размеры. В малогабаритной городской квартире, где и одному-то особо развернуться негде ужиться с ними, ясное дело, не так-то легко. А тут вдруг соседка по подъезду, живущая этажом ниже, завела огромную, с каким-то голубоватым окрасом, овчарку. Попадаясь навстречу этой зверюге, я тут же почтительно уступал ей дорогу и чувствовал у себя на загривке непрошенный холодок, когда она удостаивала меня своим ледяным, подозрительным взглядом. При этом ее хозяйка, что называется, цвела и пахла, а однажды, когда я в очередной раз посторонился, пропуская сурового пса, понимающе улыбнулась и сказала голосом человека, знающего себе цену:
- С тех пор, как у меня появилась Нотти, я стала, прямо, другим человеком. Она научила меня самоуважению. Когда я теперь иду с ней по улице, передо мной все, как один, расступаются.
Я хотел поправить ее, что расступаются не перед ней, а исключительно из-за боязни осложнений с ее овчаркой. Однако присутствие угрюмой псины, как-то не очень располагало говорить соседке правду.
Этот разговор заставил меня призадумался, не чувство ли собственной неполноценности двигает мною, когда я помышляю о служебной собаке. Дескать, она, как и для соседки, станет мне нечто вроде подпорки для придания веса собственному самомнению.
Ни к какому определенному выводу я не пришел. К тому же я вскоре не на шутку увлекся охотой и, вроде как, стал определяться, какой породы собаку я бы хотел взять себе в сотоварищи. По тогдашнему моему мнению, пес, в первую очередь, должен был придать моей, сегодня напрочь уже забытой страсти, некую законченную основательность. Но, пока я раздумывал, на какой породе мне окончательно остановиться, два случая заставили меня радикальным образом пересмотреть свои взгляды.
В охотничьем коллективе, в котором я состоял, был некто Вялов. Однажды, когда мы возвращались с утиной охоты, нам встретился местный житель из села, прилегающего к охотничьим угодьям. Впереди мужчины трусил неказистый черно белый спаниель. Ружье у аборигена отсутствовало, и, тем не менее, он весь был обвешан тушками диких уток.
Вялова страшно заинтересовало это обстоятельство. Он разговорился с туземцем и узнал преинтереснейшую историю. Каждый раз, когда заканчивались дни, разрешенного отстрела уток, этот старожил отправлялся в угодья, и его пес отыскивал в зарослях камыша многочисленных подранков и благополучно доставлял их своему предприимчивому хозяину.
Рассказ оборотистого автохтона, видимо, произвел сильное впечатление на Вялова. Во всяком случае, он вскоре обзавелся щенком шотландского сеттера.
Через год щенок превратился в поджарого, огненного окраса, красавца пса. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы сообразить – это прирожденный охотник. Что говорить, не я один, все завидовали Вялову, когда впервые увидели Годо, так звали эту собаку, на утиной охоте.
Мне он сразу показался живым воплощением бьющей через край жизни, а едва мы оказались в охотничьих угодьях, в него и вовсе, будто вселился какой-то бес. Видимо, очутившись на природе, он ошалел от множества непривычных запахов и от возбуждения носился по округе, жизнерадостно распугивая на своем пути все живое, с такой скоростью, что казалось он умудряется устремляться во все стороны сразу.
Стрелок из Вялова всегда был никакой, но на этот раз в самом начале охоты ему удалось подстрелить чирка, есть такие утки размером не больше голубя, и тот упал на открытую воду, задрав неподвижно в небо свои перепончатые лапки. Само собой, Вялов послал Годо за уткой.
Я стоял неподалеку и отлично видел, как пес, оставляя за собой буруны, стремительно поплыл за своей первой добычей. Сейчас я абсолютно убежден, что Годо не собирался причинять чирку никакого вреда. Скорее всего, он только собирался обнюхать его, но, едва морда собаки коснулась подранка, тот мгновенно перевернулся и что есть силы заколотил лапами по морде сеттера. Ошарашенный такой наглостью пес с позорной стремительностью дал задний ход, а чирок поднялся на крыло и потянул над водой к близлежащему камышу. По нему никто не стрелял, боясь зацепить дробью незадачливого пса. После этого случая ничто не могло заставить Годо приблизиться к утке, и ничего, кроме хлопот, он не принес своему хозяину.
На той охоте Вялов так ничего и не добыл. Годо больше я не видел, а Вялов на вопросы, куда делась его собака, упрямо отмалчивался.
Вспоминая этого сеттера, я думаю, славный все-таки это был пес, хотя и без царя в голове, но добрый и жизнерадостный.
В том же сообществе охотников состоял мой ровесник, бородатый Жека, большой фанат гитары и ночных посиделок у костра. По моем наблюдениям, охотником он решил стать, впрочем, так же, как и я, по неким романтичным соображениям.
Как-то этот бородач объявил, что по случаю, по какому он не распространялся, сделался владельцем охотничьего пса, и, когда мы купили лицензию на отстрел диких коз, не преминул взять его с собой в лес. Пес оказался типичным лопоухим кокер спаниелем. Не понятно, с какого перепугу, Жеке втемяшилось в голову, будто в нем есть способности гончей собаки.
Длинной дорогой до охотничьих угодий Жека без устали убеждал нас в тонком чутье его Лады, а, главное, в ее умении, как он это определил, так и осталось для всех загадкой, цепко идти по следу зверя.
Первый загон у нас вышел холостым. Те, кто стоял на номерах, так и не дождались зверя, то ли его в этом месте не было вовсе, то ли он ушел не замеченным в зазор между загонщиками и номерами.
Последним на просеку, где стояли номера вышел Жека, но Лады с ним не было. Не появилась она ни через четверть часа, ни через полчаса. Напрасно Жека звал ее, пока не сорвал горло. Однако никто не предложил ему бросить кокера на произвол его собачей судьбы. Одного взгляда на убитого горем Жеку было достаточно, чтобы понять – он без Лады из леса не уйдет.
На этом наша охота в тот день окончилась. Всю оставшуюся часть дня мы искали потерявшегося кокера. Когда же под вечер он неожиданно пулей вылетел из зарослей орешника, то неизвестно было Жека или он радовался этой встрече больше.
На обратном пути председатель нашего охотничьего сообщества, Иван Коростылев, долго смотрел на кокера пристальным взглядом, прежде чем с чувством проговорил:
- Сука ты, Лада.
- Конечно, сука, - безмятежно согласился Жека, ласково почесывая дремлющего у него не коленях пса за ухом. – Ясный перец, она не кобель.
В ответ Иван только вздохнул и молча покачал головой, мол, что тут скажешь.
Потом с Жеки, конечно, было взято слово, что впредь он никогда не возьмет на коллективные охоты своего обожаемого пса, да он, по-моему, и сам уже не собирался делать этого.
После этих двух случаев я окончательно осознал, что, живя в городе, даже из самой породистой собаки, довольно сложно воспитать себе толкового товарища по охоте, а, просто, заводить себе живую игрушку, мне не хотелось. Особенно, после того, как у своих знакомых я увидел бордер-колли, пса черно-белого окраса, с умными глазами и нрава проверенного временем друга.
Никогда прежде я не видел ни в ком столько дружелюбия и желания ничем не омрачать с кем-то отношения. Хозяевам, однако, видимо, было мало этих достоинств дружелюбного пса. Они с гордостью продемонстрировали мне свои чудеса дрессировки, заставляя собаку проделывать, прям-таки, цирковые номера: ходить на задних лапах, прыгать сальто-мортале и проделывать по первому слову другие замысловатые штучки.
Поначалу они меня забавляли, но мало-помалу у меня начала крепнуть обида за умницу пса, преданность которого эксплуатировалась подобным образом. Впрочем, я могу ошибаться и бордер-колли, с чем черт не шутит, сама мечтала об артистической карьере, но вместо в ярких огнях арены вынуждена была довольствоваться зрителями в стесненных домашних условиях. Так что, вполне возможно, я напрасно вообразил, что в глазах донельзя добродушной собаки, когда мы встречались взглядами, я читал: «Ты даже не представляешь до чего мне неприятны все эти упражнения, но ничего не поделать, ведь я так люблю своих хозяев».
Вероятно это связано с тем, что любые номера с дрессированными животными вызывают в душе у меня протест. Муштровать их, с праздной целью удивить кого-то невиданными трюками, представляется мне болезненным любопытством: насколько можно далеко зайти, чтобы заставить животное жить не своей жизнью. Как можно говорить о любви к кому-нибудь, если у него отбирают самое главное: его природное достоинство.
Все собаки, о которых я говорил до сих пор были более менее окружены заботами своих хозяев. Однако на свете существует многочисленный класс псов, которые живут сами по себе. Само собой, я говорю о дворнягах, этих люмпенах собачьего мира.
Во дворе, в котором прошло мое детство, всегда находила себе пристанище какая-нибудь беспородная псина. Возле сарайчика, где дворник хранил нехитрые реквизиты своего ремесла, мы, мальчишки, соорудили из подсобных материалов собачью будку, в которой жил очередной собачий беспризорник. Одну из этих собак я не могу забыть до сих пор. У нее был огромная голова стаффордширского терьера и несуразно длинное туловище на коротких лапах, как у бассета. Казалось, что этот нелепый пес был вылеплен каким-то неумелым скульптором и потом оживлен для какой-то неведомой мне цели. Вспоминая об этой собаке, мне всегда на память приходят картины Модильяни: те же гротескные формы головы, изломанные линии тела и невыразимая печальность взгляда.
Он был молчалив этот пес. Во всяком случае, я не припомню, чтобы я слышал, когда бы он рычал или лаял. Но, главное, что притягивало меня к нему, были его глаза. Они светились такой грустной мудростью, что, когда этот пес и я встречались взглядами, я замирал, и, если рядом не оказывалось других мальчишек, известных пересмешников, мы подолгу стояли неподвижно друг против друга. Мне тогда мерещилось, да, пожалуй, и теперь так кажется, что мы смотрели одинаково на мир, тщась найти в нем какой-то таинственный смысл, без которого жизнь становится пустой и ненужной.
Обычно этот дворовой приемыш лежал возле своей нелепой будки или бродил по двору, почтительно уступая дорогу людям, но однажды я не увидел его на привычном месте. Не было видно его и во дворе, а перед его убогим жилищем лежали нетронутые кости и колбасные ошметки.
Я заглянул в конуру. Пес лежал там, неподвижно уткнув морду в передние лапы. Почувствовав мое присутствие, он поднял голову. Наши взгляды встретились, но лишь на секунду другую. Точно не найдя для себя ничего достойного внимания, он снова закрыл глаза и опустил голову.
- Что это с ним? – растерянно спросил я у проходившей мимо соседки, и она рассказала, что какой-то мужчина, проходя по нашему двору, увидел этого пса и несказанно удивился: «Ты еще жив?» Потом незнакомец сел в троллейбус на остановке неподалеку от дома и уехал в неизвестном направлении.
Бедный пес так и не вышел из будки до самого вечера, а на другой день и вовсе исчез. Куда? Не знаю. Я не решился спросить кого-нибудь о судьбе этой нескладной собаки, боясь услышать новость, которая меня ужаснет. Мне хотелось тогда, да и теперь хочется думать, что она, наконец, обрела свое заветное место в жизни, а вместе с ним и неизвестное мне собачье счастье.
Сам я до сих пор так и не обзавелся четвероногим приятелем, но ко всем собакам отношусь с большим уважением: все-таки, что не говори, а ужиться с людьми не у всякого живого создания хватит терпенья.
Царь Дакии,
Господень бич,
Аттила, -
Предшественник Железного Хромца,
Рождённого седым,
С кровавым сгустком
В ладони детской, -
Поводырь убийц,
Кормивший смертью с острия меча
Растерзанный и падший мир,
Работник,
Оравший твердь копьём,
Дикарь,
С петель сорвавший дверь Европы, -
Был уродец.
Большеголовый,
Щуплый, как дитя,
Он походил на карлика –
И копоть
Изрубленной мечами смуглоты
На шишковатом лбу его лежала.
Жёг взгляд его, как греческий огонь,
Рыжели волосы его, как ворох
Изломанных орлиных перьев.
Мир
В его ладони детской был, как птица,
Как воробей,
Которого вольна,
Играя, задушить рука ребёнка.
Водоворот его орды крутил
Тьму человечьих щеп,
Всю сволочь мира:
Германец – увалень,
Проныра – беглый раб,
Грек-ренегат, порочный и лукавый,
Косой монгол и вороватый скиф
Кладь громоздили на его телеги.
Костры шипели.
Женщины бранились.
В навозе дети пачкали зады.
Ослы рыдали.
На горбах верблюжьих,
Бродя, скикасало в бурдюках вино.
Косматые лошадки в тороках
Едва тащили, оступаясь, всю
Монастырей разграбленную святость.
Вонючий мул в очёсках гривы нёс
Бесценные закладки папских библий,
И по пути колол ему бока
Украденным клейнодом –
Царским скиптром
Хромой дикарь,
Свою дурную хворь
Одетым в рубища патрицианкам
Даривший снисходительно...
Орда
Шла в золоте,
На кладах почивала!
Один Аттила – голову во сне
Покоил на простой луке сидельной,
Был целомудр,
Пил только воду,
Ел
Отвар ячменный в деревянной чаше.
Он лишь один – диковинный урод –
Не понимал, как хмель врачует сердце,
Как мучит женская любовь,
Как страсть
Сухим морозом тело сотрясает.
Косматый волхв славянский говорил,
Что глядя в зеркало меча, -
Аттила
Провидит будущее,
Тайный смысл
Безмерного течения на Запад
Азийских толп...
И впрямь, Аттила знал
Свою судьбу – водителя народов.
Зажавший плоть в железном кулаке,
В поту ходивший с лейкою кровавой
Над пажитью костей и черепов,
Садовник бед, он жил для урожая,
Собрать который внукам суждено!
Кто знает – где Аттила повстречал
Прелестную парфянскую царевну?
Неведомо!
Кто знает – какова
Она была?
Бог весть.
Но посетило
Аттилу чувство,
И свила любовь
Своё гнездо в его дремучем сердце.
В бревенчатом дубовом терему
Играли свадьбу.
На столах дубовых
Дымилась снедь.
Дубовых скамей ряд
Под грузом ляжек каменных ломился.
Пыланьем факелов,
Мерцаньем плошек
Был озарён тот сумрачный чертог.
Свет ударял в сарматские щиты,
Блуждал в мечах, перекрестивших стены,
Лизал ножи...
Кабанья голова,
На пир ощерясь мёртвыми клыками,
Венчала стол,
И голуби в меду
Дразнили нежностью неизречённой!
Уже скамейки рушились,
Уже
Ребрастый пёс,
Пинаемый ногами,
Лизал блевоту с деревянных ртов
Давно бесчувственных, как брёвна, пьяниц.
Сброд пировал.
Тут колотил шута
Воловьей костью варвар низколобый,
Там хохотал, зажмурив очи, гунн,
Багроволикий и рыжебородый,
Блаженно запустивший пятерню
В копну волос свалявшихся и вшивых.
Звучала брань.
Гудели днища бубнов,
Стонали домбры.
Детским альтом пел
Седой кастрат, бежавший из капеллы.
И длился пир...
А над бесчинством пира,
Над дикой свадьбой,
Очумев в дыму,
Меж закопчённых стен чертога
Летал, на цепь посаженный, орёл –
Полуслепой, встревоженный, тяжёлый.
Он факелы горящие сшибал
Отяжелевшими в плену крылами,
И в лужах гасли уголья, шипя,
И бражников огарки обжигали,
И сброд рычал,
И тень орлиных крыл,
Как тень беды, носилась по чертогу!..
Средь буйства сборища
На грубом троне
Звездой сиял чудовищный жених.
Впервые в жизни сбросив плащ верблюжий
С широких плеч солдата, - он надел
И бронзовые серьги и железный
Венец царя.
Впервые в жизни он
У смуглой кисти застегнул широкий
Серебряный браслет
И в первый раз
Застёжек золочённые жуки
Его хитон пурпуровый пятнали.
Он кубками вливал в себя вино
И мясо жирное терзал руками.
Был потен лоб его.
С блестящих губ
Вдоль подбородка жир бараний стылый,
Белея, тёк на бороду его.
Как у совы полночной,
Округлились
Его, вином налитые глаза.
Его икота била.
Молотками
Гвоздил его железные виски
Всесильный хмель.
В текучих смерчах – чёрных
И пламенных –
Плыл перед ним чертог.
Сквозь черноту и пламя проступали
В глазах подобья шаткие вещей
И рушились в бездонные провалы.
Хмель клал его плашмя,
Хмель наливал
Железом руки,
Темнотой – глазницы,
Но с каменным упрямством дикаря,
Которым он создал себя,
Которым
В долгих битвах изводил врагов,
Дикарь борол и в этом ратоборстве:
Поверженный,
Он поднимался вновь,
Пил, хохотал, и ел, и сквернословил!
Так веселился он.
Казалось, весь
Он хочет выплеснуть себя, как чашу.
Казалось, что единым духом – всю
Он хочет выпить жизнь свою.
Казалось,
Всю мощь души,
Всю тела чистоту
Аттила хочет расточить в разгуле!
Когда ж, шатаясь,
Весь побагровев,
Весь потрясаем диким вожделеньем,
Ступил Аттила на ночной порог
Невесты сокровенного покоя, -
Не кончив песни, замолчал кастрат,
Утихли домбры,
Смолкли крики пира,
И тот порог посыпали пшеном...
Любовь!
Ты дверь, куда мы все стучим,
Путь в то гнездо, где девять кратких лун
Мы, прислонив колени к подбородку,
Блаженно ощущаем бытие,
Ещё не отягчённое сознаньем!..
Ночь шла.
Как вдруг
Из брачного чертога
К пирующим донёсся женский вопль...
Валя столы,
Гудя пчелиным роем,
Толпою свадьба ринулась туда,
Взломала дверь и замерла у входа:
Мерцал ночник.
У ложа на ковре,
Закинув голову, лежал Аттила.
Он умирал.
Икая и хрипя,
Он скрёб ковёр и поводил ногами,
Как бы отталкивая смерть.
Зрачки
Остеклкневшие свои уставя
На ком-то зримом одному ему,
Он коченел,
Мертвел и ужасался.
И если бы все полчища его,
Звеня мечами, кинулись на помощь
К нему,
И плотно б сдвинули щиты,
И копьями б его загородили, -
Раздвинув копья,
Разведя щиты,
Прошёл бы среди них его противник,
За шиворот поднял бы дикаря,
Поставил бы на страшный поединок
И поборол бы вновь...
Так он лежал,
Весь расточённый,
Весь опустошённый
И двигал шеей,
Как бы удивлён,
Что руки смерти
Крепче рук Аттилы.
Так сердца взрывчатая полнота
Разорвала воловью оболочку –
И он погиб,
И женщина была
В его пути тем камнем, о который
Споткнулась жизнь его на всём скаку!
Мерцал ночник,
И девушка в углу,
Стуча зубами,
Молча содрогалась.
Как спирт и сахар, тёк в окно рассвет,
Кричал петух.
И выпитая чаша
У ног вождя валялась на полу,
И сам он был – как выпитая чаша.
Тогда была отведена река,
Кремнистое и гальчатое русло
Обнажено лопатами, -
И в нём
Была рабами вырыта могила.
Волы в ярмах, украшенных цветами,
Торжественно везли один в другом –
Гроб золотой, серебряный и медный.
И в третьем –
Самом маленьком гробу –
Уродливый,
Немой,
Большеголовый
Покоился невиданный мертвец.
Сыграли тризну, и вождя зарыли.
Разравнивая холм,
Над ним прошли
Бесчисленные полчища азийцев,
Реку вернули в прежнее русло,
Рабов зарезали
И скрылись в степи.
И чёрная
Властительная ночь,
В оправе грубых северных созвездий,
Осела крепким
Угольным пластом,
Крылом совы простёрлась над могилой.
1933, 1940
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
