Давно это было. Тогда осенью всех студентов посылали в деревню, чтобы помочь тамошним хлеборобам собрать вовремя урожай. Для этого на втором курсе нас и отправили в село Орловку, кажется, так оно называлось. Не спалось мне как-то там ночью, и вышел я на улицу покурить.
Конец сентября стоял. Заморозки еще не упали, но воздух в такие ясные ночи уже был донельзя прозрачен и ломок: месяц холодно светит, звезды в небе будто кристаллы и мерцают загадочно - глаз не оторвать.
Стою на крыльце, сигарету разминаю, и так одиноко вдруг на душе мне стало, словно на всей земле я один остался. Тут вижу, в поле у речки костер горит. «Пойду к людям, - думаю, - скажу спичек нет. Покурю у костра – не прогонят ведь», - и пошел.
До речки не близко было. Пока по дороге шагал – ничего, а в поле свернул, о борозды спотыкаться начал. Хотел вернуться, да костер манит: колеблется – то притухнет, то вспыхнет, аж искры летят. «Рыбаки, наверное, или охотники», - думаю.
Подошел ближе – смотрю, два старика. Один в малахае старом ветки в огонь подкидывает, другой в плащ брезентовый кутается. Рядом с ними шалаш горбится, на костре чайник, а поодаль ружье лежит. Старики заслышали мои шаги – насторожились.
- Стой, - говорит тот, кто в плаще. – Кто идет?
Скомандовал и к ружью потянулся, хорошо, его напарник руку на стволы положил, не дал взять.
Шагнул я еще раз другой и остановился у костра.
- Здравствуйте, - говорю, - прикурить бы мне, спички кончились.
Старики молчат, разглядывают меня, я – их. Оба они щуплые, бодрые. Тот, кто в плаще, чернявый, резкий и глазами будто сверлит, у другого, в малахае, лицо круглое, брови белые и глаза спокойные, добродушные.
- Кто такой? – спрашивает чернявый.
- Студент.
- Ты мне тут дурака не валяй. Какой студент?
- Картошку мы убирать приехали.
- Остальные где?
- Спят.
- Ты чего бродишь?
- Не спится.
- Ишь, не спится, - недоверчиво говорит чернявый и вдруг спрашивает строго. – А кто с бахчи давеча арбузы таскал?
- Какие арбузы?
- Гляди-ка, забыл уже, - усмехнулся чернявый, потом сдвинул брови и блеснул глазами. – Не беспокойсь, не обманешь. Я под тобой на три метра в землю вижу. Теперь попался, сполна ответишь.
Растерялся я, не пойму: то ли он страху на меня нагоняет, то ли всерьёз задержать собирается, а кругом поле, ночь и нас только трое. Чернявый настроен решительно, а старик в малахае все чего-то молчит.
«Вот, - думаю, - попал в историю по своей глупости. Покурил у костра называется, а завтра еще у своих посмешищем стану». Хотел я было объяснить, что к чему, но чернявый только насмешливо губы кривит, мол кого обмануть хочешь, и поворачивается к белобровому.
- Арестуем его, - говорит, как дело решенное, - а завтра милицию вызовем, пусть протокол составят.
- Чего ж арестовывать, - отозвался белобровый, - воровать-то все равно нечего – бахчу убрали, караулим для вида.
Чернявый с досады даже сплюнул и говорит с горечью:
- Все людишек жалеешь. Жалей, жалей. Вон Переяров…
- Опять ты про Мишку.
- Опять, - упрямо подтвердил чернявый. – Под корень изводить надо было это семя.
- Нельзя всех, кой-кого исправлять надо.
- Много ты их наисправлял. Я, брат, людишек насквозь вижу. Страх у них должен быть. Нет страха и порядка нет. Надо бы как: не хочешь по-человечески жить – к стенке.
- Тебе дай волю.
Спор у них, видимо, был давний, увлеклись, обо мне забыли. Осмелел я, присел на корточки, выкатил из костра уголек, прикурил сигарету, да так и остался сидеть. Слушаю, как припираются старики, и думаю: «Самое время в кусты, а там в посадку. Не догонят. Стрелять будут – не попадут: ни зги не видно».
Подумал, но сижу, как сидел. Занятно мне стало от чего старики такие разные вместе ночь коротают. Шли бы себе по избам и в тепле до утра спали. Так нет же, караулят поле, с которого и украсть-то нечего. А они будто прочли мои мысли, замолчали, задумались – сидят, на огонь смотрят.
- Значит, студент говоришь, - повернулся ко мне белобровый.
- Студент.
- Помочь приехали?
- Помочь.
- Ночуете где?
- В сельсовете.
- В сельсовете? – переспросил старик, словно сомневался в моих словах.
- Плохо помогаете, - ядовито вставил чернявый. – Смотрел на днях – ни старания, ни сноровки, одни разговоры, а вас работать сюда прислали, не балбесничать. Верно говорю?
Белобровый послушно закивал, мол, да, именно так.
Промолчал я – боялся сказать неосторожное слово, а белобровый говорит:
- Давеча лектор приезжал, рассказывал, ракету у нас придумали: взлетит она и рассыплется облаком – город накроет, и, что ни попади в это облако, все исчезнет. Американцы голову ломают тепереча, а придумать ничего не могут такого, - и спрашивает у меня. – Слыхал про это?
Припомнил я все, что знал о ракетах, и признался:
- Нет.
- Не всяком доверяют государственные секреты, - не преминул едко вставить чернявый, - а лектор тот знающий был человек, - он помолчал и прибавил значительно. – Митька мой говорит нынче наука все может.
- Митька-то, - усмехнулся белобровый и головой покрутил. – Непутевый он у тебя.
- У него кабинет, - приосанился чернявый, - и секретаршу, говорит, дадут скоро.
- То-то он на тебя, как на секретарку, покрикивает.
- Покрикивает не покрикивает, а в городе он не коров пасет – склад на нем. Начальник.
- Ладно, пусть будет начальник, - легко согласился старик в малахае.
Но чернявый не успокоился.
- Лапотный ты, - проворчал он, - потому и пробыл сам при власти не долго.
Старик в малахае, словно ему сказали любезность, зажмурился и с удовольствием подтвердил:
- Было время: домой придешь, наганчик на гвоздик повесишь, жена щец принесет. Отобедал, наганчик через плечо и на службу опять.
И так он хорошо это сказал, что я сразу представил и погнутый гвоздик в бревенчатой стенке, и вороненный наган в хрустящей кожаной кобуре. Ждал я, что белобровый еще что-нибудь расскажет, но чернявый ехидно скривил губы:
- Размечтался. Смотри лучше, чайник кипит.
Старик в малахае захлопотал, полез в шалаш.
Чернявый посмотрел ему вслед и ко мне повернулся.
- Часом в газеты не пишешь? – спрашивает.
Опешил я, а он молчанье мое по своему понял.
- Поучительного много рассказать могу, не сомневайся. Тебе напечатать только.
Ответил я, что на инженера учусь и пожалел. Старик презрительно стрельнул глазами, пробурчал:
- Хоть бы раз какой писатель приехал, так нет, - и поджал губы.
Белобровый тем временем из шалаша вылез, бросил в чайник щепотку заварки и ладошки потер:
- Счас горяченького напьемся.
- На чай да на сахар охотников много, - заметил, как бы между прочим, чернявый.
- Воды не жалко, - возразил ему белобровый.
- Не в воде дело, не заявляйся в гости с пустыми руками.
Не хотел я уходить, да чернявый глазами сверлит, ждет. Поднялся не спеша я с корточек, бросил в костер окурок, сказал на прощанье: «Счастливо вам», - и шагнул в темень. Обдало меня сразу морозным воздухом, запахнул я куртку и зашагал к дороге. Недвижно все вокруг было, тихо, будто повымерло все вдруг и помню, думал я: «За коим лядом тащился в такую даль? Двух стариков послушать? Пропади они пропадом с их костром. Лучше бы спать лег – завтра вставать рано». Но, вышел на дорогу, не утерпел, оглянулся и все мысли из головы разом вылетели. Костер над рекой, как и прежде, колеблется, манит, так и пошел бы к нему снова.
Проснуться было так неинтересно,
настолько не хотелось просыпаться,
что я с постели встал,
не просыпаясь,
умылся и побрился,
выпил чаю,
не просыпаясь,
и ушел куда-то,
был там и там,
встречался с тем и с тем,
беседовал о том-то и о том-то,
кого-то посещал и навещал,
входил,
сидел,
здоровался,
прощался,
кого-то от чего-то защищал,
куда-то вновь и вновь перемещался,
усовещал кого-то
и прощал,
кого-то где-то чем-то угощал
и сам ответно кем-то угощался,
кому-то что-то твердо обещал,
к неизъяснимым тайнам приобщался
и, смутной жаждой действия томим,
знакомым и приятелям своим
какие-то оказывал услуги,
и даже одному из них помог
дверной отремонтировать замок
(приятель ждал приезда тещи с дачи)
ну, словом, я поступки совершал,
решал разнообразные задачи —
и в то же время двигался, как тень,
не просыпаясь,
между тем, как день
все время просыпался,
просыпался,
пересыпался,
сыпался
и тек
меж пальцев, как песок
в часах песочных,
покуда весь просыпался,
истек
по желобку меж конусов стеклянных,
и верхний конус надо мной был пуст,
и там уже поблескивали звезды,
и можно было вновь идти домой
и лечь в постель,
и лампу погасить,
и ждать,
покуда кто-то надо мной
перевернет песочные часы,
переместив два конуса стеклянных,
и снова слушать,
как течет песок,
неспешное отсчитывая время.
Я был частицей этого песка,
участником его высоких взлетов,
его жестоких бурь,
его падений,
его неодолимого броска;
которым все мгновенно изменялось,
того неукротимого броска,
которым неуклонно измерялось
движенье дней,
столетий и секунд
в безмерной череде тысячелетий.
Я был частицей этого песка,
живущего в своих больших пустынях,
частицею огромных этих масс,
бегущих равномерными волнами.
Какие ветры отпевали нас!
Какие вьюги плакали над нами!
Какие вихри двигались вослед!
И я не знаю,
сколько тысяч лет
или веков
промчалось надо мною,
но длилась бесконечно жизнь моя,
и в ней была первичность бытия,
подвластного устойчивому ритму,
и в том была гармония своя
и ощущенье прочного покоя
в движенье от броска и до броска.
Я был частицей этого песка,
частицей бесконечного потока,
вершащего неутомимый бег
меж двух огромных конусов стеклянных,
и мне была по нраву жизнь песка,
несметного количества песчинок
с их общей и необщею судьбой,
их пиршества,
их праздники и будни,
их страсти,
их высокие порывы,
весь пафос их намерений благих.
К тому же,
среди множества других,
кружившихся со мной в моей пустыне,
была одна песчинка,
от которой
я был, как говорится, без ума,
о чем она не ведала сама,
хотя была и тьмой моей,
и светом
в моем окне.
Кто знает, до сих пор
любовь еще, быть может…
Но об этом
еще особый будет разговор.
Хочу опять туда, в года неведенья,
где так малы и так наивны сведенья
о небе, о земле…
Да, в тех годах
преобладает вера,
да, слепая,
но как приятно вспомнить, засыпая,
что держится земля на трех китах,
и просыпаясь —
да, на трех китах
надежно и устойчиво покоится,
и ни о чем не надо беспокоиться,
и мир — сама устойчивость,
сама
гармония,
а не бездонный хаос,
не эта убегающая тьма,
имеющая склонность к расширенью
в кругу вселенской черной пустоты,
где затерялся одинокий шарик
вертящийся…
Спасибо вам, киты,
за прочную иллюзию покоя!
Какой ценой,
ценой каких потерь
я оценил, как сладостно незнанье
и как опасен пагубный искус —
познанья дух злокозненно-зловредный.
Но этот плод,
ах, этот плод запретный —
как сладок и как горек его вкус!..
Меж тем песок в моих часах песочных
просыпался,
и надо мной был пуст
стеклянный купол,
там сверкали звезды,
и надо было выждать только миг,
покуда снова кто-то надо мной
перевернет песочные часы,
переместив два конуса стеклянных,
и снова слушать,
как течет песок,
неспешное отсчитывая время.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
