Видимо, у меня слишком много свободного времени. По-другому трудно объяснить, почему я, просматривая новости в интернете, вдруг увлекся заметкой о ясновидящей из Краснодарского края.
Ну и пока я читал, как ясновидящая представляет себе грядущие события, во мне неожиданно окрепла досада: как же так, с другими людьми, а их не перечесть сколько, нет-нет да и случаются проблески удивительной прозорливости, в то время, как мне самому в этом отношении похвастать особо нечем. Подозреваю, причина тут не более чем обыкновенная зависть к тем, кто, вроде как, сумел заглянуть за горизонт.
Вон Эдгар По описал, как трое моряков в Южных морях на спасательной шлюпке съели юного матроса, Ричарда Паркера, а сорок шесть лет спустя так и случилось, даже имя того двойника литературного юнги оказалось тем же.
Про лондонского журналиста Моргана Робертсона и говорить не стоит – все знают, как он в своей повести «Тщетность» сумел предвидеть в точности гибель «Титаника».
Вообще-то, в историях о великих ясновидцах факты и вымысел, конечно, тесно переплетаются. По сути, их нельзя отделить друг от друга. Случалось ведь, когда ни одно пророчество человека не подтверждалось, но все-равно он умудрялся каким-то образом слыть долгое время авторитетным прозорливцем. Так что, ясновидение еще та штука.
Тем не менее, в сети сейчас столько всякого про сверхспособности, что, ей-ей, создается впечатление, будто такой дар, если не у каждого второго человека, то уж какой-то особой редкостью его никак назвать нельзя. Даже обидно становится: со мной например, сколько не напрягай я память, случаи, которые, худо-бедно, можно отнести к каким-то оккультным явлениям, происходили раз-другой и обчелся. Если уж быть совсем точным, их было ровным счетом два. Да и в будущее заглянуть мне удавалось в не столь далекое, на десяток другой секунд. Ну, может быть на минуту, не дольше. И все-таки, кто бы что не говорил, это было самое настоящее будущее.
Те, кто охотились на зайцев, знают, как трудно попасть в них из ружья, когда они несутся сломя голову по полю, про лес и говорить нечего, хотя, конечно, не ахти, какой это подвиг подстрелить безобидного зверька. По крайней мере, мне удалось это сделать только на третьей охоте.
Под вечер, когда только-только обозначились первые сумерки, я проходил окраиной леса. Вдруг в стороне раздался выстрел, а через секунду я увидел стремглав несущегося среди деревьев зайца, по которому безрезультатно выпалил мой напарник.
Вот тут со мной произошло нечто неожиданное. Я вдруг как бы выпал из реальности. Странное это было чувство. Во-первых, зайца я видел в вечерних сумерках донельзя отчетливо, и он, вроде как, был озарен люминесцентным светом. Во-вторых, у меня явственно возникло уверенность, что этот зверек уже не жилец, и мне, даже захоти я выстрелить мимо, сделать это теперь не под силу.
Удивительнее всего, что именно так и произошло. Я вскинул ружье - не помню, чтобы у меня в мыслях было прицелиться, - нажал на спуск, и русак, перекувыркнувшись через голову, неподвижно распластался на выпавшем утром снегу.
Мой напарник потом долго давался диву, что такой никудышный стрелок как я, умудрился попасть в лесу в мчавшегося во всю прыть меж деревьев зайца.
Второй, он же последний, опыт какого-никакого ясновидения у меня приключился через много лет и при других обстоятельствах, но какая-то пронзительная ясность сознания была в эту минуту один в один, как в случае с бедолагой зайцем.
Произошло это в заводском центре охраны труда, где я слушал курс лекций по технике безопасности. На последнее занятие вдруг нагрянул начальник центра и, небывалое дело, стал проводить опрос, сопровождая каждый невразумительный ответ ядовитым комментарием.
В предчувствии, что придется пережить несколько неприятных минут, я под влиянием возникшего неизвестно откуда желания взял одно из лежавших передо мной пособий по технике безопасности и открыл его наугад. Взгляд сам по себе упал на строчку: «На расследование этого случая дается два дня», - и тут же внутренний голос явственно объявил, что больше мне ничего знать не нужно. Более того, на меня снизошло прям-таки олимпийское спокойствие.
Тут как раз подошла моя очередь показать свои знания. Я встал и, едва прозвучал вопрос, отчеканил, ни секунды не раздумывая:
- Два дня.
В глазах начальника центра охраны труда мелькнуло удивление, и он сказал, обращаясь к аудитории.
- Вот как надо готовиться.
Что тут скажешь? Единственно, я подумал тогда примерно так: «Чудны бывают дела твои, жизнь. Только вот жаль, что диковинные случаи эти до обидного редко со мной происходят».
Вполне сейчас допускаю, что, при желании, для каждой моей истории можно, не прибегая к паранормальщине, найти какое-нибудь разумное объяснение и, скорее всего, не одно. Вот только самому делать это мне никак не хочется, и трудно словами объяснить почему.
Царь Дакии,
Господень бич,
Аттила, -
Предшественник Железного Хромца,
Рождённого седым,
С кровавым сгустком
В ладони детской, -
Поводырь убийц,
Кормивший смертью с острия меча
Растерзанный и падший мир,
Работник,
Оравший твердь копьём,
Дикарь,
С петель сорвавший дверь Европы, -
Был уродец.
Большеголовый,
Щуплый, как дитя,
Он походил на карлика –
И копоть
Изрубленной мечами смуглоты
На шишковатом лбу его лежала.
Жёг взгляд его, как греческий огонь,
Рыжели волосы его, как ворох
Изломанных орлиных перьев.
Мир
В его ладони детской был, как птица,
Как воробей,
Которого вольна,
Играя, задушить рука ребёнка.
Водоворот его орды крутил
Тьму человечьих щеп,
Всю сволочь мира:
Германец – увалень,
Проныра – беглый раб,
Грек-ренегат, порочный и лукавый,
Косой монгол и вороватый скиф
Кладь громоздили на его телеги.
Костры шипели.
Женщины бранились.
В навозе дети пачкали зады.
Ослы рыдали.
На горбах верблюжьих,
Бродя, скикасало в бурдюках вино.
Косматые лошадки в тороках
Едва тащили, оступаясь, всю
Монастырей разграбленную святость.
Вонючий мул в очёсках гривы нёс
Бесценные закладки папских библий,
И по пути колол ему бока
Украденным клейнодом –
Царским скиптром
Хромой дикарь,
Свою дурную хворь
Одетым в рубища патрицианкам
Даривший снисходительно...
Орда
Шла в золоте,
На кладах почивала!
Один Аттила – голову во сне
Покоил на простой луке сидельной,
Был целомудр,
Пил только воду,
Ел
Отвар ячменный в деревянной чаше.
Он лишь один – диковинный урод –
Не понимал, как хмель врачует сердце,
Как мучит женская любовь,
Как страсть
Сухим морозом тело сотрясает.
Косматый волхв славянский говорил,
Что глядя в зеркало меча, -
Аттила
Провидит будущее,
Тайный смысл
Безмерного течения на Запад
Азийских толп...
И впрямь, Аттила знал
Свою судьбу – водителя народов.
Зажавший плоть в железном кулаке,
В поту ходивший с лейкою кровавой
Над пажитью костей и черепов,
Садовник бед, он жил для урожая,
Собрать который внукам суждено!
Кто знает – где Аттила повстречал
Прелестную парфянскую царевну?
Неведомо!
Кто знает – какова
Она была?
Бог весть.
Но посетило
Аттилу чувство,
И свила любовь
Своё гнездо в его дремучем сердце.
В бревенчатом дубовом терему
Играли свадьбу.
На столах дубовых
Дымилась снедь.
Дубовых скамей ряд
Под грузом ляжек каменных ломился.
Пыланьем факелов,
Мерцаньем плошек
Был озарён тот сумрачный чертог.
Свет ударял в сарматские щиты,
Блуждал в мечах, перекрестивших стены,
Лизал ножи...
Кабанья голова,
На пир ощерясь мёртвыми клыками,
Венчала стол,
И голуби в меду
Дразнили нежностью неизречённой!
Уже скамейки рушились,
Уже
Ребрастый пёс,
Пинаемый ногами,
Лизал блевоту с деревянных ртов
Давно бесчувственных, как брёвна, пьяниц.
Сброд пировал.
Тут колотил шута
Воловьей костью варвар низколобый,
Там хохотал, зажмурив очи, гунн,
Багроволикий и рыжебородый,
Блаженно запустивший пятерню
В копну волос свалявшихся и вшивых.
Звучала брань.
Гудели днища бубнов,
Стонали домбры.
Детским альтом пел
Седой кастрат, бежавший из капеллы.
И длился пир...
А над бесчинством пира,
Над дикой свадьбой,
Очумев в дыму,
Меж закопчённых стен чертога
Летал, на цепь посаженный, орёл –
Полуслепой, встревоженный, тяжёлый.
Он факелы горящие сшибал
Отяжелевшими в плену крылами,
И в лужах гасли уголья, шипя,
И бражников огарки обжигали,
И сброд рычал,
И тень орлиных крыл,
Как тень беды, носилась по чертогу!..
Средь буйства сборища
На грубом троне
Звездой сиял чудовищный жених.
Впервые в жизни сбросив плащ верблюжий
С широких плеч солдата, - он надел
И бронзовые серьги и железный
Венец царя.
Впервые в жизни он
У смуглой кисти застегнул широкий
Серебряный браслет
И в первый раз
Застёжек золочённые жуки
Его хитон пурпуровый пятнали.
Он кубками вливал в себя вино
И мясо жирное терзал руками.
Был потен лоб его.
С блестящих губ
Вдоль подбородка жир бараний стылый,
Белея, тёк на бороду его.
Как у совы полночной,
Округлились
Его, вином налитые глаза.
Его икота била.
Молотками
Гвоздил его железные виски
Всесильный хмель.
В текучих смерчах – чёрных
И пламенных –
Плыл перед ним чертог.
Сквозь черноту и пламя проступали
В глазах подобья шаткие вещей
И рушились в бездонные провалы.
Хмель клал его плашмя,
Хмель наливал
Железом руки,
Темнотой – глазницы,
Но с каменным упрямством дикаря,
Которым он создал себя,
Которым
В долгих битвах изводил врагов,
Дикарь борол и в этом ратоборстве:
Поверженный,
Он поднимался вновь,
Пил, хохотал, и ел, и сквернословил!
Так веселился он.
Казалось, весь
Он хочет выплеснуть себя, как чашу.
Казалось, что единым духом – всю
Он хочет выпить жизнь свою.
Казалось,
Всю мощь души,
Всю тела чистоту
Аттила хочет расточить в разгуле!
Когда ж, шатаясь,
Весь побагровев,
Весь потрясаем диким вожделеньем,
Ступил Аттила на ночной порог
Невесты сокровенного покоя, -
Не кончив песни, замолчал кастрат,
Утихли домбры,
Смолкли крики пира,
И тот порог посыпали пшеном...
Любовь!
Ты дверь, куда мы все стучим,
Путь в то гнездо, где девять кратких лун
Мы, прислонив колени к подбородку,
Блаженно ощущаем бытие,
Ещё не отягчённое сознаньем!..
Ночь шла.
Как вдруг
Из брачного чертога
К пирующим донёсся женский вопль...
Валя столы,
Гудя пчелиным роем,
Толпою свадьба ринулась туда,
Взломала дверь и замерла у входа:
Мерцал ночник.
У ложа на ковре,
Закинув голову, лежал Аттила.
Он умирал.
Икая и хрипя,
Он скрёб ковёр и поводил ногами,
Как бы отталкивая смерть.
Зрачки
Остеклкневшие свои уставя
На ком-то зримом одному ему,
Он коченел,
Мертвел и ужасался.
И если бы все полчища его,
Звеня мечами, кинулись на помощь
К нему,
И плотно б сдвинули щиты,
И копьями б его загородили, -
Раздвинув копья,
Разведя щиты,
Прошёл бы среди них его противник,
За шиворот поднял бы дикаря,
Поставил бы на страшный поединок
И поборол бы вновь...
Так он лежал,
Весь расточённый,
Весь опустошённый
И двигал шеей,
Как бы удивлён,
Что руки смерти
Крепче рук Аттилы.
Так сердца взрывчатая полнота
Разорвала воловью оболочку –
И он погиб,
И женщина была
В его пути тем камнем, о который
Споткнулась жизнь его на всём скаку!
Мерцал ночник,
И девушка в углу,
Стуча зубами,
Молча содрогалась.
Как спирт и сахар, тёк в окно рассвет,
Кричал петух.
И выпитая чаша
У ног вождя валялась на полу,
И сам он был – как выпитая чаша.
Тогда была отведена река,
Кремнистое и гальчатое русло
Обнажено лопатами, -
И в нём
Была рабами вырыта могила.
Волы в ярмах, украшенных цветами,
Торжественно везли один в другом –
Гроб золотой, серебряный и медный.
И в третьем –
Самом маленьком гробу –
Уродливый,
Немой,
Большеголовый
Покоился невиданный мертвец.
Сыграли тризну, и вождя зарыли.
Разравнивая холм,
Над ним прошли
Бесчисленные полчища азийцев,
Реку вернули в прежнее русло,
Рабов зарезали
И скрылись в степи.
И чёрная
Властительная ночь,
В оправе грубых северных созвездий,
Осела крепким
Угольным пластом,
Крылом совы простёрлась над могилой.
1933, 1940
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
