В Днепропетровске у призванного из запаса лейтенанта остались двух комнатная квартира, дачный участок в пригороде и семья, жена и двое детей. Когда, как сегодня, он оказывался один в землянке, лейтенант всякий раз извлекал из внутреннего кармана полевой куртки любительский снимок, на котором он был запечатлен с женой, сыном подростком и шестилетней дочкой, и подолгу вглядывался в него.
Нынче же, едва он потянулся к карману с хранимой заботливо там фотографией, снаружи раздался пушечный выстрел, и лейтенант поспешил к выходу из землянки.
У ближней от командирского блиндажа пушки, неподалеку от ее казенной части, на земле дымилась стрелянная гильза. Рядом с пушкой, спиной к лейтенанту, стояли ее командир, батарейный краснобай Григоренко, и незнакомый ефрейтор. Оба они по очереди разглядывали что-то в бинокль.
- Зачем палили? – спросил лейтенант из-за их спин.
- Так, - не отрываясь от бинокля, рассеянно отозвался сержант, - святкуемо день народження.
- Что? – повысил голос лейтенант и, уязвленный невниманием к своей особе со стороны подчиненного ему солдата, громко и зло выругался.
Сержант моментально крутанулся на каблуках, но, увидев перед собой знакомого офицера, тут же обмяк и словоохотливо стал объяснять, источая легкий аромат свежего алкоголя:
– Да ось земляк мий прийшел до нас, говорить день народження у мэнэ, дай стрельнути з гарматы чтоб видсвяткувати його. Я, звычайно, як можна, потим дывлюся в бинокль, а на горище хатыны скло блиснуло, трохы пизнише там чоловика бачу...
- Какой хатыны? – перебил лейтенант.
- Ось той, - передовая ему бинокль, указал пальцем нужное направление сержант.
Лейтенант поднес к глазам оптику и, едва навел в ней резкость, увидел разрушительные последствия самовольного выстрела. На месте приземистого, выбеленного известью, домика на краю разрушенного войной села лежала груда мусора, из которого надгробной стелой торчал остов печной трубы.
До этого дня покрытая очеретом мазанка на сколько хватало глаз была единственным уцелевшим строением. Больше того, в ней жил седой как лунь щуплый старик. Каждый день он копался у себя в огороде, словно был уверен, что его мир никто не посмеет разрушить.
Наблюдая за ним в бинокль, лейтенант часто думал, что, должно быть, какие-то высшие силы покровительствуют этому человеку, отчего в глубине души зарождалась надежда, что, возможно, и его самого провидение не обойдет стороной.
Старика он увидел не сразу. Неестественно скорчившись, тот неподвижно лежал у себя в огороде и его седые волосы были темны то ли от крови, то ли от осевшей на них после взрыва пыли.
Лейтенант сглотнул подступивший к горлу комок и зло процедил сквозь зубы:
- Придурки.
Потом он опустил бинокль и повернулся к солдатам.
- Ось я и подумав, - с раздумчивым видом проговорил тут же Григоренко, - або снайпер цэ, або наводчик нас виглядае, поки вас турбовати буду вин чекати не станэ. Видразу бахнули, щоб ворог не втек, и ось воно як гарно выйшло.
Сержант так и лучился самодовольством от сознания, что его невозможно было поймать на вранье.
- Еще раз без команды палить начнешь, я тебя… - лейтенант на секунду запнулся и, не придумав, как тогда он накажет солдата, в порыве раздражения грубо выругался и направился к своей землянке.
- Я думав, вы дякуваты нас будэтэ, а вы ось як, - обиженно проговорил сержант ему вслед.
Его земляк, коренастый качок ефрейтор, так и на проронил ни единого слова. Он стоял набычившись и на протяжении всего разговора неприязненно ел офицера глазами.
Войдя в землянку, лейтенант остановился. Помедлив секунду, он вынул из кобуры пистолет и приставил его к голове. Дуло приятно холодило висок. Застыв на секунду другую, он опустил руку и, спустив курок с боевого взвода, спрятал оружие. «Когда все это кончится?», - тоскливо подумал он, потом устало подошел к столу, сколоченному на скорую руку из досок от снарядных ящиков, налил из початой бутылки в стакан водки и в два глотка опорожнил его.
Лейтенант не помнил, как давно стал наставлять на себя снятый с предохранителя пистолет, лишь отстранено как-то каждый раз отмечал, что мало-помалу рука все неохотнее отводит его от виска.
Отказом от скорбного перечня - жест
большой широты в крохоборе! -
сжимая пространство до образа мест,
где я пресмыкался от боли,
как спившийся кравец в предсмертном бреду,
заплатой на барское платье
с изнанки твоих горизонтов кладу
на движимость эту заклятье!
Проулки, предместья, задворки - любой
твой адрес - пустырь, палисадник, -
что избрано будет для жизни тобой,
давно, как трагедии задник,
настолько я обжил, что где бы любви
своей не воздвигла ты ложе,
все будет не краше, чем храм на крови,
и общим бесплодием схоже.
Прими ж мой процент, разменяв чистоган
разлуки на брачных голубок!
За лучшие дни поднимаю стакан,
как пьет инвалид за обрубок.
На разницу в жизни свернув костыли,
будь с ней до конца солидарной:
не мягче на сплетне себе постели,
чем мне - на листве календарной.
И мертвым я буду существенней для
тебя, чем холмы и озера:
не большую правду скрывает земля,
чем та, что открыта для взора!
В тылу твоем каждый растоптанный злак
воспрянет, как петел ледащий.
И будут круги расширятся, как зрак -
вдогонку тебе, уходящей.
Глушеною рыбой всплывая со дна,
кочуя, как призрак - по требам,
как тело, истлевшее прежде рядна,
как тень моя, взапуски с небом,
повсюду начнет возвещать обо мне
тебе, как заправский мессия,
и корчится будут на каждой стене
в том доме, чья крыша - Россия.
июнь 1967
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
