Давеча задремал в электричке у окошка. И мерещилось, будто какая-то суровая тетка по имени Хлоя затеяла в вагоне приборку. Носила коробки, шуровала шваброй под сиденьями, изгваздала мне все башмаки, трясла покрывала... и бурчала непрестанно, что, мол, все тут расселись и в проходах стоят, а нет чтобы ей, Хлое, помочь или хотя бы расступиться, потому что она, Хлоя, уже не юная девочка, чтобы через нас, бездельников, перешагивать, что и возраст у нее, и поясница, и камни в желчном проходе от-такенные... Проснулся — за окном Москва. А на стекле, с другой стороны, зеленым маркером: «Хлоя».
Когда садился, надписи точно не было. Испарина на стекле — была. И комар еще, который из этой испарины попить приходил... Пока припоминал-кумекал, обнаружилось, что смеркается, вагон пуст, а в проходе — малышка лет семи-восьми: красная курточка, рюкзачок, бейсболка с иероглифом «счастье». Суровая такая, глаза синие-синие, ледяные, прямо до ломоты. Молчит, смотрит. Нехорошо так смотрит. Аж передернуло. «Чего, говорю, уставилась, барышня? Иди себе, куда шла, а я на работу спешу». Кивнула, подошла, забрала у меня из рук увесистое зеленое яблоко и так же молча удалилась в сумеречную перспективу. Тут меня осенило: вовсе не на работу я еду, а напротив, домой возвращаюсь, и семь-сорок-восемь на вокзальных часах — это не утра вовсе, а вечера. Только куда, спрашивается, день девался?..
В общем, проснулся в холодном поту. Снова солнце шарашит. Хлоя тут как тут. Шастает. Шныряет. Шипит. Дескать, расклячили свои ноги, а Хлоя оттого не может ни под сиденьем протереть, ни само сиденье, которое, понимаете ли, заспато до безобразия. И всего-то им поручили — яблочко дочурке передать, так они теперь до второго пришествия отдыхать удумали, в будний-то день. Нет бы шли себе на работу и не отсвечивали...
Нынче ветрено и волны с перехлестом.
Скоро осень, все изменится в округе.
Смена красок этих трогательней, Постум,
чем наряда перемена у подруги.
Дева тешит до известного предела -
дальше локтя не пойдешь или колена.
Сколь же радостней прекрасное вне тела!
Ни объятья невозможны, ни измена.
* * *
Посылаю тебе, Постум, эти книги.
Что в столице? Мягко стелют? Спать не жестко?
Как там Цезарь? Чем он занят? Все интриги?
Все интриги, вероятно, да обжорство.
Я сижу в своем саду, горит светильник.
Ни подруги, ни прислуги, ни знакомых.
Вместо слабых мира этого и сильных -
лишь согласное гуденье насекомых.
* * *
Здесь лежит купец из Азии. Толковым
был купцом он - деловит, но незаметен.
Умер быстро - лихорадка. По торговым
он делам сюда приплыл, а не за этим.
Рядом с ним - легионер, под грубым кварцем.
Он в сражениях империю прославил.
Сколько раз могли убить! а умер старцем.
Даже здесь не существует, Постум, правил.
* * *
Пусть и вправду, Постум, курица не птица,
но с куриными мозгами хватишь горя.
Если выпало в Империи родиться,
лучше жить в глухой провинции у моря.
И от Цезаря далёко, и от вьюги.
Лебезить не нужно, трусить, торопиться.
Говоришь, что все наместники - ворюги?
Но ворюга мне милей, чем кровопийца.
* * *
Этот ливень переждать с тобой, гетера,
я согласен, но давай-ка без торговли:
брать сестерций с покрывающего тела -
все равно что дранку требовать от кровли.
Протекаю, говоришь? Но где же лужа?
Чтобы лужу оставлял я - не бывало.
Вот найдешь себе какого-нибудь мужа,
он и будет протекать на покрывало.
* * *
Вот и прожили мы больше половины.
Как сказал мне старый раб перед таверной:
"Мы, оглядываясь, видим лишь руины".
Взгляд, конечно, очень варварский, но верный.
Был в горах. Сейчас вожусь с большим букетом.
Разыщу большой кувшин, воды налью им...
Как там в Ливии, мой Постум, - или где там?
Неужели до сих пор еще воюем?
* * *
Помнишь, Постум, у наместника сестрица?
Худощавая, но с полными ногами.
Ты с ней спал еще... Недавно стала жрица.
Жрица, Постум, и общается с богами.
Приезжай, попьем вина, закусим хлебом.
Или сливами. Расскажешь мне известья.
Постелю тебе в саду под чистым небом
и скажу, как называются созвездья.
* * *
Скоро, Постум, друг твой, любящий сложенье,
долг свой давний вычитанию заплатит.
Забери из-под подушки сбереженья,
там немного, но на похороны хватит.
Поезжай на вороной своей кобыле
в дом гетер под городскую нашу стену.
Дай им цену, за которую любили,
чтоб за ту же и оплакивали цену.
* * *
Зелень лавра, доходящая до дрожи.
Дверь распахнутая, пыльное оконце,
стул покинутый, оставленное ложе.
Ткань, впитавшая полуденное солнце.
Понт шумит за черной изгородью пиний.
Чье-то судно с ветром борется у мыса.
На рассохшейся скамейке - Старший Плиний.
Дрозд щебечет в шевелюре кипариса.
март 1972
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
