Чудовищная рана кипела по краям, зарастая и уменьшаясь в размере, потом превратилась в ранку, потом в шрам, потом Швет открыл свои красные глаза и бросил злую фразу в голову ТикТак: «Очумела? Су…». ТикТак сморщилась от боли и тут же замахнулась на Швета бластроном.
— Ладно, ладно, — сказал Швет голосом, — прости.
— И ты прости, милый.
— Развязала бы?
— Не могу.
— Сколько до Оборотки?
— Не знаю, иначе б развязала. Забыл, что Шват журнал сожрал?
— У… Упоротый вирус! Либо шифрует, либо жрёт! Почему мы его не лечим? Он же нам всю софтину сожрёт!
— Ты знаешь ответ, милый. Потому что он наш сын. Я та ещё стерва, но не детоубийца.
— Да уж, не Медея…
— Что?
— Да нет, ничего. Смотри, говорю, мед-ный таз стоит в углу. Вчера его там не было.
— Мама варенье варила.
— Мама? – Швет аж подпрыгнул. Если бы он не был связан по рукам и ногам, то пробил бы вакуумный купол. – Мама… тут?
— Милый, не суетись. Мама уже спит.
— Но она же проснётся!
— Будильник стоит на 32 декабря 4040 года! Это через 105 лет 5 месяцев и 4 дня.
— Оглянуться не успеешь, как время пролетит!
— Да, время летит… Так вот. Слушай, Рыс-лан съезжает.
— Почему?
— Говорит, у отца крыша прохудилась, надо накрыть.
— А мы что, совсем без крыши будем? Или он просто потихоньку ехать будет?
— Он не может потихоньку ехать! Тогда он до отца никогда не доедет, разве не понятно? Он съедет одним махом. Вызовет по девять-один-один Канзас-Ураган. Элли помнишь?
— Элли?
— Ну… Управляющий у нее страшила такой и электронная подпись смешная — Тотоша… Ладно, не важно. Короче, их фирма обеспечивает мгновенное крышевание. Сносит вмиг.
— Так, может, и нам к ним обратиться? Рыс-лан от нас, а к нам кого-нибудь порядочного, семейного. Славянина.
— Кого?
— Славянина.
— Это ещё что?
— Не помню, но так говорили раньше.
— Швет, ну вот всегда так! Только я начинаю восхищаться твоими мозгами, как ты ляпаешь какую-нибудь глупость – «Медея», «шлавянин»! Не говори о том, о чём не смыслишь! Сядешь в лужу и не докажешь потом никому, что ты самый лучший и самый умный. Милый, ты и так безумно крут, ты и так просто идеал! Не пытайся выглядеть лучше, чем ты есть.
— ТикТак, я хочу тебя! Тики, ну, развяжи.
— Нет, мой сладкий, потом. Всё потом. Мы должны пережить эту Оборотку. Я не могу тебя потерять! Ты ж ничего не соображаешь, когда в Обороте! В прошлый раз обернулся рыбкой, помнишь? Бил хвостом, ускакал под кровать. Еле успела тебя выковырять и в банку с водой сунуть. Почти задохся ведь!
— Тики, нууу...
— Ине рычи тут! Тоже мне, тигр! (Боже мой, только не тигром!)
— Ну же, Тики… — вдруг Швет осёкся, побагровел, глаза его позеленели, и он стал стремительно уменьшаться в размерах. — Начинается!
— Боже, как рано! Я не готова! – ТикТак в растерянности смотрела как муж превращается… в крупную красивую бабочку!
— Ти…, — оковы соскользнули с запястий и лодыжек Швета и он вспорхнул с пола.
— Нет! — вскричала ТикТак, схватила таз и накрыла им огромного махаона. Потом плюхнулась на пол, стукнула по днищу таза и рассмеялась. – Всё, дорогой, мы пережили эту Оборотку. Через час ты вернёшься! Надо же, бабочка! Кем он только не был. Но бабочку почему-то не ждала.
Взгляд ТикТак остановился на древней надписи на помятом боку таза. Приглядевшись к перевёрнутым буквам, Тики прочла: «Фабрика Идеалъ». А рядом было выбито клеймо в виде бабочки.
— Сколько совпадений! Накройся Идеалом, милый! Как же ты переживёшь теперь, что это был мамин Идеал?
Обступает меня тишина,
предприятие смерти дочернее.
Мысль моя, тишиной внушена,
порывается в небо вечернее.
В небе отзвука ищет она
и находит. И пишет губерния.
Караоке и лондонский паб
мне вечернее небо навеяло,
где за стойкой услужливый краб
виски с пивом мешает, как велено.
Мистер Кокни кричит, что озяб.
В зеркалах отражается дерево.
Миссис Кокни, жеманясь чуть-чуть,
к микрофону выходит на подиум,
подставляя колени и грудь
популярным, как виски, мелодиям,
норовит наготою сверкнуть
в подражании дивам юродивом
и поёт. Как умеет поёт.
Никому не жена, не метафора.
Жара, шороху, жизни даёт,
безнадежно от такта отстав она.
Или это мелодия врёт,
мстит за рано погибшего автора?
Ты развей моё горе, развей,
успокой Аполлона Есенина.
Так далёко не ходит сабвей,
это к северу, если от севера,
это можно представить живей,
спиртом спирт запивая рассеяно.
Это западных веяний чад,
год отмены катушек кассетами,
это пение наших девчат,
пэтэушниц Заставы и Сетуни.
Так майлав и гудбай горячат,
что гасить и не думают свет они.
Это всё караоке одне.
Очи карие. Вечером карие.
Утром серые с чёрным на дне.
Это сердце моё пролетарии
микрофоном зажмут в тишине,
беспардонны в любом полушарии.
Залечи мою боль, залечи.
Ровно в полночь и той же отравою.
Это белой горячки грачи
прилетели за русскою славою,
многим в левую вложат ключи,
а Модесту Саврасову — в правую.
Отступает ни с чем тишина.
Паб закрылся. Кемарит губерния.
И становится в небе слышна
песня чистая и колыбельная.
Нам сулит воскресенье она,
и теперь уже без погребения.
1995
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
Дизайн: Юлия Кривицкая
Продолжая работу с сайтом, Вы соглашаетесь с использованием cookie и политикой конфиденциальности. Файлы cookie можно отключить в настройках Вашего браузера.
