Чудовищная рана кипела по краям, зарастая и уменьшаясь в размере, потом превратилась в ранку, потом в шрам, потом Швет открыл свои красные глаза и бросил злую фразу в голову ТикТак: «Очумела? Су…». ТикТак сморщилась от боли и тут же замахнулась на Швета бластроном.
— Ладно, ладно, — сказал Швет голосом, — прости.
— И ты прости, милый.
— Развязала бы?
— Не могу.
— Сколько до Оборотки?
— Не знаю, иначе б развязала. Забыл, что Шват журнал сожрал?
— У… Упоротый вирус! Либо шифрует, либо жрёт! Почему мы его не лечим? Он же нам всю софтину сожрёт!
— Ты знаешь ответ, милый. Потому что он наш сын. Я та ещё стерва, но не детоубийца.
— Да уж, не Медея…
— Что?
— Да нет, ничего. Смотри, говорю, мед-ный таз стоит в углу. Вчера его там не было.
— Мама варенье варила.
— Мама? – Швет аж подпрыгнул. Если бы он не был связан по рукам и ногам, то пробил бы вакуумный купол. – Мама… тут?
— Милый, не суетись. Мама уже спит.
— Но она же проснётся!
— Будильник стоит на 32 декабря 4040 года! Это через 105 лет 5 месяцев и 4 дня.
— Оглянуться не успеешь, как время пролетит!
— Да, время летит… Так вот. Слушай, Рыс-лан съезжает.
— Почему?
— Говорит, у отца крыша прохудилась, надо накрыть.
— А мы что, совсем без крыши будем? Или он просто потихоньку ехать будет?
— Он не может потихоньку ехать! Тогда он до отца никогда не доедет, разве не понятно? Он съедет одним махом. Вызовет по девять-один-один Канзас-Ураган. Элли помнишь?
— Элли?
— Ну… Управляющий у нее страшила такой и электронная подпись смешная — Тотоша… Ладно, не важно. Короче, их фирма обеспечивает мгновенное крышевание. Сносит вмиг.
— Так, может, и нам к ним обратиться? Рыс-лан от нас, а к нам кого-нибудь порядочного, семейного. Славянина.
— Кого?
— Славянина.
— Это ещё что?
— Не помню, но так говорили раньше.
— Швет, ну вот всегда так! Только я начинаю восхищаться твоими мозгами, как ты ляпаешь какую-нибудь глупость – «Медея», «шлавянин»! Не говори о том, о чём не смыслишь! Сядешь в лужу и не докажешь потом никому, что ты самый лучший и самый умный. Милый, ты и так безумно крут, ты и так просто идеал! Не пытайся выглядеть лучше, чем ты есть.
— ТикТак, я хочу тебя! Тики, ну, развяжи.
— Нет, мой сладкий, потом. Всё потом. Мы должны пережить эту Оборотку. Я не могу тебя потерять! Ты ж ничего не соображаешь, когда в Обороте! В прошлый раз обернулся рыбкой, помнишь? Бил хвостом, ускакал под кровать. Еле успела тебя выковырять и в банку с водой сунуть. Почти задохся ведь!
— Тики, нууу...
— Ине рычи тут! Тоже мне, тигр! (Боже мой, только не тигром!)
— Ну же, Тики… — вдруг Швет осёкся, побагровел, глаза его позеленели, и он стал стремительно уменьшаться в размерах. — Начинается!
— Боже, как рано! Я не готова! – ТикТак в растерянности смотрела как муж превращается… в крупную красивую бабочку!
— Ти…, — оковы соскользнули с запястий и лодыжек Швета и он вспорхнул с пола.
— Нет! — вскричала ТикТак, схватила таз и накрыла им огромного махаона. Потом плюхнулась на пол, стукнула по днищу таза и рассмеялась. – Всё, дорогой, мы пережили эту Оборотку. Через час ты вернёшься! Надо же, бабочка! Кем он только не был. Но бабочку почему-то не ждала.
Взгляд ТикТак остановился на древней надписи на помятом боку таза. Приглядевшись к перевёрнутым буквам, Тики прочла: «Фабрика Идеалъ». А рядом было выбито клеймо в виде бабочки.
— Сколько совпадений! Накройся Идеалом, милый! Как же ты переживёшь теперь, что это был мамин Идеал?
Я завещаю правнукам записки,
Где высказана будет без опаски
Вся правда об Иерониме Босхе.
Художник этот в давние года
Не бедствовал, был весел, благодушен,
Хотя и знал, что может быть повешен
На площади, перед любой из башен,
В знак приближенья Страшного суда.
Однажды Босх привел меня в харчевню.
Едва мерцала толстая свеча в ней.
Горластые гуляли палачи в ней,
Бесстыжим похваляясь ремеслом.
Босх подмигнул мне: "Мы явились, дескать,
Не чаркой стукнуть, не служанку тискать,
А на доске грунтованной на плоскость
Всех расселить в засол или на слом".
Он сел в углу, прищурился и начал:
Носы приплюснул, уши увеличил,
Перекалечил каждого и скрючил,
Их низость обозначил навсегда.
А пир в харчевне был меж тем в разгаре.
Мерзавцы, хохоча и балагуря,
Не знали, что сулит им срам и горе
Сей живописи Страшного суда.
Не догадалась дьяволова паства,
Что честное, веселое искусство
Карает воровство, казнит убийство.
Так это дело было начато.
Мы вышли из харчевни рано утром.
Над городом, озлобленным и хитрым,
Шли только тучи, согнанные ветром,
И загибались медленно в ничто.
Проснулись торгаши, монахи, судьи.
На улице калякали соседи.
А чертенята спереди и сзади
Вели себя меж них как Господа.
Так, нагло раскорячась и не прячась,
На смену людям вылезала нечисть
И возвещала горькую им участь,
Сулила близость Страшного суда.
Художник знал, что Страшный суд напишет,
Пред общим разрушеньем не опешит,
Он чувствовал, что время перепашет
Все кладбища и пепелища все.
Он вглядывался в шабаш беспримерный
На черных рынках пошлости всемирной.
Над Рейном, и над Темзой, и над Марной
Он видел смерть во всей ее красе.
Я замечал в сочельник и на пасху,
Как у картин Иеронима Босха
Толпились люди, подходили близко
И в страхе разбегались кто куда,
Сбегались вновь, искали с ближним сходство,
Кричали: "Прочь! Бесстыдство! Святотатство!"
Во избежанье Страшного суда.
4 января 1957
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
