Вообще-то, по большому счёту, телевизор он не смотрел. Ему это было неинтересно. Подход к отражению реала для вторичного переваривания в контексте современного телевидения его не устраивал. Это если вкратце.
Но как-то попался ему на глаза один медицинский сериал. И он его иногда смотрел. Бывало, даже с интересом.
В грядущей реинкарнации на колесе сансары он планировал стать врачом. Он рассуждал так. В этой жизни я выучился на инженера по всякой рукотворной матчасти. Но всё это, созданное человеком и служащее, в основном, на потребу человеческой лени и дури, крайне сермяжно да кондово. Примитивно, неэффективно, энергозатратно, нечисто и некошерно. Инженеры, грубо говоря, по железу, ограничены в понимании божественного мироздания. Коновалы, во врачебной терминологии.
Иное дело врачи. Они есмь инженеры человеческого тела. Человеческое тело – это творение богово, и, посему, оптимально и совершенно для функционала в земных условиях.
Быть инженером человеческого тела – это круче. Чем быть коновалом по неживой матчасти.
Так он думал. И в следующей жизни собирался быть врачом. Каким-нибудь рентгенологом.
Сначала он прислушивался к разным звучным медицинским терминам. Они ему были наподобие арии Иисуса в Гефсиманском саду. Гармоничными, ёмкими и мелодичными одновременно. “Пневмоторакс”, “тромбоэмболия”, “дефибриллятор”, “двадцать кубиков преднизолона внутривенно” – он тащился от этих магических фраз.
Позже он устал от этой латинской поэзии. Он стал приглядываться к образу жизни московских докторов и их пациентов. Отражённые в телевизионном, не всегда правдивом жанре, они представали перед ним этакими дикарями.
Если, думал он, вся эта галиматья хоть процентов на пятнадцать соответствует реальности, то эта их московская жизнь до того противоречит человеческой сущности, что, пожалуй, можно их вполне себе там считать инопланетянами. Или народностью тумба-юмба. С острова Чунга-чанга.
Он искал, но не находил никакой обоснованной необходимости большинства их поступков. Их modus operandi и modus vivendi в разных ситуациях настолько отличались от его образа жизни и понимания вещей, что он тихо тупел. Если бы только от его. Его друзья и знакомые, всё его окружение, ближнее и дальнее, так не поступали. Так не думали. Так не жили. И так не работали.
Он понимал, что так написали сценаристы. Так видят режиссёры. Так сыграли актёры. Фабрика, тыкскыть, грёз, мать её. Но откуда-то взяли они свои перлы, видения и воплощения. Не на пустом же месте.
Он для себя так, в порядке развлечения, сформулировал из этого сериала ряд культов этого племени тумба-юмба.
1. Культ телефона. Тумбаюмбцы практически шага без него ступить не могут, чуть не каждую минуту осведомляются, контролируют, советуются, сверяются, жалуются, ссорятся, мирятся, смеются и плачутся по телефону. Он у них прирос к уху. Кажется, отбери у них эту игрушку, и они заблудятся во вселенной и в жизни.
2. Квартирный вопрос. Чисто по Булгакову. Не больше и не меньше. Кому-то постоянно негде переночевать, некуда идти, не на что приложить главу. Ровно на этой большой деревне свет клином сошёлся. Им обязательно надо быть в центре этой толкучки и, кроме Москвы, света белого для тумбаюмбцев не существует. Ну, разве что тёплая цивилизованная заграница.
3. Культ женитьбы и развода. Запись факта совместного жития в каких-то там бумажках. И факта нежития тоже.
Представьте картину: мужик живёт несколько лет с какой-то женщиной, называет её любимой. Время от времени он юзает и других женщин, это как-то в порядке вещей, он холост, никому не обязан и никто к ему особых претензий не имеет.
Потом он (после прозрения, видимо) решает: женюсь. Писанина в бумажках, отметки где надо. В принципе ничего не меняется, мужик так же живёт с любимой, также юзает временами других баб. Но запись эту широко отмечают, свадьба-свадьба пела и плясала, пьют горькую, страдают от похмелья.
Мужик напяливает на палец блестяшку, издалека показывает её народу – смотрите, мол, я, типа, женат. И все его поздравляют. А с чем, если ничегошеньки не изменилось?
По ходу дела к женатым пристаёт некое право собственности на жену. Или у жены на мужа. Они почему-то думают, что заполучили не человека, а вещь в неотъемлемую собственность, записавшись в бумажках. При том, что у самих ничего не изменилось. И сами себя они ничьей собственностью не считают.
Потом, бац! – что-то не пошло. Я с тобою разведусь! Давай опять бегать по учреждениям, собирать бумажки, оформлять факт того, что что-то, типа, изменилось. А ничего и не изменилось. Люди, которые были друг к другу привязаны, так и остаются привязаны – не отвяжешь и без всяких женитьбов-разводов. А те, которые по ошибке, так тем хоть семнадцать штампов поставьте в аусвайс, ближе не становятся.
Тут он рассуждал как мужик. Что чувствуют при этом дамы, он не знал. Он дамой не был. Он, как мог, влезал в шкуру их мужиков. Ему в их шкуре неуютно. Он не понимал, будучи в их шкуре, где находится.
4. Культ разговоров. Кто не глухонемой, обязательно о чём-то постоянно разговаривают, уговаривают, отговаривают и т. п. Давай об этом поговорим – это у них на каждом шагу. Единожды сказав, никто никого не услышит. Обязательно надо тереть каждую мелочь и немелочь по семнадцать раз. Такие эти тумбаюмбцы непонятливые. Такая дурь, прямо кушать не могу, думал он. Субдуральная гематома какая-то.
5. Культ праведного суда. Особо ретивые пациенты и их продвинутые родственники нипочём не верят в судьбину их тяжкую.Попав, часто по собственной дури, куда-нибудь в ДТП. Или нарушив элементарные требования безопасности. У них обязательно виноват врач, безалаберный, неумелый и думающий только как бы сбрить с пациента бабла. Да я вас тут всех засужу!!! – так галавесят на всю больницу продвинутые тумбаюмбцы. Себя и своих легкомысленных родственников виноватыми никогда не считая.
Он сам в своей жизни болел долго и со вкусом. Перенёс несколько сложных и не очень сложных операций. В том числе и в одной московской клинике. И нигде, ни в каком лечебном учреждении, никогда никому не давал никаких денег. Никогда их с него никто не требовал. Ему, наверно, везло на докторов. И медсестёр. И вообще на людей. Поэтому этот культ его особо царапал по живому. Не то, чтоб кушать не мог, а прямо какой-то пролапс митрального клапана, не меньше.
6. Культ работы. Вот чего-чего, а без любимой работы там, на Чунга-чанге никак. Положительные герои днюют и ночуют на работе. Все-то их мысли не иначе как о работе, они рвутся на неё из всех декретных отпусков и больничных, привносят свою лепту в чужую работу, суют нос по мере возможности в чужие обязанности, нарушая при этом и субординацию, и служебную этику и всякую такую безопасность и стерильность. Проявляют человеческий героизм и самоотверженность. Порой неуместную и никчёмную. Но считают себя исключительно правыми. За что иногда получают по фэйсу. Но это их работа. И всё. Без лишних сомнений.
Он любил свою работу. Но не до такой же степени. Его друзья и знакомые относились к работе по-разному. Но тоже далеко не так. Может, думал он, нам всем просто не досталось в земных юдолях такой зашибенной работы. У него, по меньшей мере, такой работы никогда не было. Их он сменил раз десять по разным житейским обстоятельствам. Иные и того больше.
Ещё несколько незначительных культов обитателей этой чунга-чанги он отметил, смотря сей телевизионный шедевр. Но они мелки и не особо нуждаются в лапароскопии, думал он.
В его пустой избе, кроме мелькающих кадров на экране небольшого телевизора, ничего не подавало признаков жизни. Тихонько посвистывала метель зимним ненастным вечером, засыпая его село горбящимися сугробами. Четырёхлетний взрослый кот и две стерилизованные кошки помоложе сыто растянулись по своим подоконниками и блаженно спали.
Рубинштейн сидел на полу. Он, если смотрел телевизор, всегда сидел на полу. На любимом коврике, рядом с большим пустующим диваном. Он повторял про себя магические медицинские термины, которые предстоит ему изучить в следующей жизни. И думал о тех инопланетянах, которые тоже болели, выздоравливали и умирали.
Царь Дакии,
Господень бич,
Аттила, -
Предшественник Железного Хромца,
Рождённого седым,
С кровавым сгустком
В ладони детской, -
Поводырь убийц,
Кормивший смертью с острия меча
Растерзанный и падший мир,
Работник,
Оравший твердь копьём,
Дикарь,
С петель сорвавший дверь Европы, -
Был уродец.
Большеголовый,
Щуплый, как дитя,
Он походил на карлика –
И копоть
Изрубленной мечами смуглоты
На шишковатом лбу его лежала.
Жёг взгляд его, как греческий огонь,
Рыжели волосы его, как ворох
Изломанных орлиных перьев.
Мир
В его ладони детской был, как птица,
Как воробей,
Которого вольна,
Играя, задушить рука ребёнка.
Водоворот его орды крутил
Тьму человечьих щеп,
Всю сволочь мира:
Германец – увалень,
Проныра – беглый раб,
Грек-ренегат, порочный и лукавый,
Косой монгол и вороватый скиф
Кладь громоздили на его телеги.
Костры шипели.
Женщины бранились.
В навозе дети пачкали зады.
Ослы рыдали.
На горбах верблюжьих,
Бродя, скикасало в бурдюках вино.
Косматые лошадки в тороках
Едва тащили, оступаясь, всю
Монастырей разграбленную святость.
Вонючий мул в очёсках гривы нёс
Бесценные закладки папских библий,
И по пути колол ему бока
Украденным клейнодом –
Царским скиптром
Хромой дикарь,
Свою дурную хворь
Одетым в рубища патрицианкам
Даривший снисходительно...
Орда
Шла в золоте,
На кладах почивала!
Один Аттила – голову во сне
Покоил на простой луке сидельной,
Был целомудр,
Пил только воду,
Ел
Отвар ячменный в деревянной чаше.
Он лишь один – диковинный урод –
Не понимал, как хмель врачует сердце,
Как мучит женская любовь,
Как страсть
Сухим морозом тело сотрясает.
Косматый волхв славянский говорил,
Что глядя в зеркало меча, -
Аттила
Провидит будущее,
Тайный смысл
Безмерного течения на Запад
Азийских толп...
И впрямь, Аттила знал
Свою судьбу – водителя народов.
Зажавший плоть в железном кулаке,
В поту ходивший с лейкою кровавой
Над пажитью костей и черепов,
Садовник бед, он жил для урожая,
Собрать который внукам суждено!
Кто знает – где Аттила повстречал
Прелестную парфянскую царевну?
Неведомо!
Кто знает – какова
Она была?
Бог весть.
Но посетило
Аттилу чувство,
И свила любовь
Своё гнездо в его дремучем сердце.
В бревенчатом дубовом терему
Играли свадьбу.
На столах дубовых
Дымилась снедь.
Дубовых скамей ряд
Под грузом ляжек каменных ломился.
Пыланьем факелов,
Мерцаньем плошек
Был озарён тот сумрачный чертог.
Свет ударял в сарматские щиты,
Блуждал в мечах, перекрестивших стены,
Лизал ножи...
Кабанья голова,
На пир ощерясь мёртвыми клыками,
Венчала стол,
И голуби в меду
Дразнили нежностью неизречённой!
Уже скамейки рушились,
Уже
Ребрастый пёс,
Пинаемый ногами,
Лизал блевоту с деревянных ртов
Давно бесчувственных, как брёвна, пьяниц.
Сброд пировал.
Тут колотил шута
Воловьей костью варвар низколобый,
Там хохотал, зажмурив очи, гунн,
Багроволикий и рыжебородый,
Блаженно запустивший пятерню
В копну волос свалявшихся и вшивых.
Звучала брань.
Гудели днища бубнов,
Стонали домбры.
Детским альтом пел
Седой кастрат, бежавший из капеллы.
И длился пир...
А над бесчинством пира,
Над дикой свадьбой,
Очумев в дыму,
Меж закопчённых стен чертога
Летал, на цепь посаженный, орёл –
Полуслепой, встревоженный, тяжёлый.
Он факелы горящие сшибал
Отяжелевшими в плену крылами,
И в лужах гасли уголья, шипя,
И бражников огарки обжигали,
И сброд рычал,
И тень орлиных крыл,
Как тень беды, носилась по чертогу!..
Средь буйства сборища
На грубом троне
Звездой сиял чудовищный жених.
Впервые в жизни сбросив плащ верблюжий
С широких плеч солдата, - он надел
И бронзовые серьги и железный
Венец царя.
Впервые в жизни он
У смуглой кисти застегнул широкий
Серебряный браслет
И в первый раз
Застёжек золочённые жуки
Его хитон пурпуровый пятнали.
Он кубками вливал в себя вино
И мясо жирное терзал руками.
Был потен лоб его.
С блестящих губ
Вдоль подбородка жир бараний стылый,
Белея, тёк на бороду его.
Как у совы полночной,
Округлились
Его, вином налитые глаза.
Его икота била.
Молотками
Гвоздил его железные виски
Всесильный хмель.
В текучих смерчах – чёрных
И пламенных –
Плыл перед ним чертог.
Сквозь черноту и пламя проступали
В глазах подобья шаткие вещей
И рушились в бездонные провалы.
Хмель клал его плашмя,
Хмель наливал
Железом руки,
Темнотой – глазницы,
Но с каменным упрямством дикаря,
Которым он создал себя,
Которым
В долгих битвах изводил врагов,
Дикарь борол и в этом ратоборстве:
Поверженный,
Он поднимался вновь,
Пил, хохотал, и ел, и сквернословил!
Так веселился он.
Казалось, весь
Он хочет выплеснуть себя, как чашу.
Казалось, что единым духом – всю
Он хочет выпить жизнь свою.
Казалось,
Всю мощь души,
Всю тела чистоту
Аттила хочет расточить в разгуле!
Когда ж, шатаясь,
Весь побагровев,
Весь потрясаем диким вожделеньем,
Ступил Аттила на ночной порог
Невесты сокровенного покоя, -
Не кончив песни, замолчал кастрат,
Утихли домбры,
Смолкли крики пира,
И тот порог посыпали пшеном...
Любовь!
Ты дверь, куда мы все стучим,
Путь в то гнездо, где девять кратких лун
Мы, прислонив колени к подбородку,
Блаженно ощущаем бытие,
Ещё не отягчённое сознаньем!..
Ночь шла.
Как вдруг
Из брачного чертога
К пирующим донёсся женский вопль...
Валя столы,
Гудя пчелиным роем,
Толпою свадьба ринулась туда,
Взломала дверь и замерла у входа:
Мерцал ночник.
У ложа на ковре,
Закинув голову, лежал Аттила.
Он умирал.
Икая и хрипя,
Он скрёб ковёр и поводил ногами,
Как бы отталкивая смерть.
Зрачки
Остеклкневшие свои уставя
На ком-то зримом одному ему,
Он коченел,
Мертвел и ужасался.
И если бы все полчища его,
Звеня мечами, кинулись на помощь
К нему,
И плотно б сдвинули щиты,
И копьями б его загородили, -
Раздвинув копья,
Разведя щиты,
Прошёл бы среди них его противник,
За шиворот поднял бы дикаря,
Поставил бы на страшный поединок
И поборол бы вновь...
Так он лежал,
Весь расточённый,
Весь опустошённый
И двигал шеей,
Как бы удивлён,
Что руки смерти
Крепче рук Аттилы.
Так сердца взрывчатая полнота
Разорвала воловью оболочку –
И он погиб,
И женщина была
В его пути тем камнем, о который
Споткнулась жизнь его на всём скаку!
Мерцал ночник,
И девушка в углу,
Стуча зубами,
Молча содрогалась.
Как спирт и сахар, тёк в окно рассвет,
Кричал петух.
И выпитая чаша
У ног вождя валялась на полу,
И сам он был – как выпитая чаша.
Тогда была отведена река,
Кремнистое и гальчатое русло
Обнажено лопатами, -
И в нём
Была рабами вырыта могила.
Волы в ярмах, украшенных цветами,
Торжественно везли один в другом –
Гроб золотой, серебряный и медный.
И в третьем –
Самом маленьком гробу –
Уродливый,
Немой,
Большеголовый
Покоился невиданный мертвец.
Сыграли тризну, и вождя зарыли.
Разравнивая холм,
Над ним прошли
Бесчисленные полчища азийцев,
Реку вернули в прежнее русло,
Рабов зарезали
И скрылись в степи.
И чёрная
Властительная ночь,
В оправе грубых северных созвездий,
Осела крепким
Угольным пластом,
Крылом совы простёрлась над могилой.
1933, 1940
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
Дизайн: Юлия Кривицкая
Продолжая работу с сайтом, Вы соглашаетесь с использованием cookie и политикой конфиденциальности. Файлы cookie можно отключить в настройках Вашего браузера.
