Я лежал и думал. «Думал» — это слишком громко сказано. Я как будто раздвоился, и часть меня могла наблюдать оставшуюся со стороны. Это странное чувство, и мне тяжело его объяснить, но иногда такое на меня накатывает: появляется способность думать отстраненно, воспринимать себя как бы сквозь пелену, теряя часть своей самости, что ли. Это хрупкое состояние в основном возникает, когда я на грани нервного срыва и, как любое неустойчивое состояние равновесия (всегда любил математику), оно при малейшем отклонении уже не вернется в исходное. То есть при любом внешнем воздействии я готов сорваться в истерику, дав выплеск потенциальной психологической энергии, накопленной до максимума (до локального максимума, если говорить о состояниях неустойчивого равновесия и снова вспомнить математику).
Я лежал, физически абсолютно расслабленный, мысли мои пытались сорваться в бесконтрольный полёт, мозг периодически пробовал их возвращать на исходную и заставлять виться вокруг сложившейся ситуации. Они боялись, они очень боялись обдумывать случившееся. Боялись осознать, что это происходит со мной, нарушить ту защитную оболочку, которую я, осознанно или нет, выстроил вокруг себя. Как там было у нашего политического классика? «Шаг вперёд, два шага назад». Тем не менее некоторые мысли пытались «жить» в сложившейся ситуации и сами настойчиво требовали от меня обдумывания.
Чем Сегодня отличается от любого другого дня, если не знать о Завтра? Если не спать всю ночь, то, когда начинается Завтра по ощущениям? А, если спать? После полуночи, с первыми петухами, с зарёй?
Подумай, что бы ты хотел изменить. О чём пожалеешь? Ты думал об этом отвлечённо, понимая, что это всего лишь некая гимнастика для ума. Что ж, думай теперь в реалиях. Надо же, какой ты «правильный» становишься. И какой предсказуемый. И мысли у тебя банальные. Хрень какая-то.
Ладно, теперь о высоком. А Ты есть? Ты меня встретишь? Это ведь Ты меня зовёшь, будет неловко не встретить гостя. Какая чушь. Бравада. Я прожил всю жизнь и ни на шаг не приблизился к Тебе. А всё потому, что в глубине души я был уверен — тебя нет, просто не может быть. А все эти копошения вокруг да около одним помогают управлять себе подобными, другим помогают просто выживать... Третьим — уподобляться. Всё же есть и эта категория. Я бы хотел быть среди третьих. Я б хотел иметь готовую матрицу действий, в рамках которой у меня нет ни выбора, ни помыслов. Тогда мир был бы в моей душе. Не то, что сейчас. Взять хотя бы те же помыслы. «Не возжелай жены ближнего своего». Нет, это не о том, чтоб не спать с кем ни попадя, это о том, чтоб помыслов даже не было! Мысль о мужней жене уже кощунственна. Так? Боже, о чём я думаю. Это так не актуально сейчас. Прости.
Наверное, если всё же Он есть, то меня ждёт ад. Глупая мысль тут же побежала дальше, пытаясь представить неведомое. В её аду куча сковород, целое поле нескончаемое. Красно-чёрное в ярких протуберанцах поле с жёлто-белыми раскалёнными кругами сковород повсюду… Мы летим над ним. Очень вежливо, но крепко держащий мой локоть чёрт в смокинге (ну да, ну да, с куриной косточкой в нагрудном кармане) и с мордой Хеллбоя обращается ко мне: «Вот и Ваша, сэр». Мы приземляемся у пустой сковороды, и вдруг я понимаю, что это не сковорода, а джакузи. Чёрт наклоняется ко мне и доверительно шепчет в самое ухо: «Воду можете сделать попрохладней, вот регуляторы». В соседней ванне, приподнимается над пеной Мэрилин Монро и машет мне: «Хелло, мистер президент!». Сбоку из бочки офуро раздается возглас Диогена: «Наконец, Боржоми налили. Хорошо-то как!». «Здесь можно жить…» - звучит бодрый голос сзади, и я понимаю кто это, даже не оборачиваясь. «Пена дней», — успеваю прочесть надпись под одной из кнопок адского джакузи, и всё кончается. Наваждение проходит, и я снова гоню мысли назад, в Сегодня, которое лихорадочно хочет забыть о Завтра или, наоборот, уйти уже в него полностью и перестать быть.
До Завтра два часа.
До Завтра час. А что изменится через час? Ничего. Реальное изменение произойдет в конкретный час, который я не буду сейчас вспоминать даже. Значит, я изначально не о том переживаю. Дело не в Завтра, а в близости События. Нет, это обманное рассуждение. Конечно, я понимаю, такого-то числа во столько-то часов наступит час Ч и произойдет событие Х (не буду, не буду, не буду называть). Можно уточнить секунды, но это не интересно. Так вот, после того, когда я понимаю дату, час и минуты События, а дата эта наступит Завтра, я заменяю всю конструкцию словом «Завтра». И только по мере приближения Завтра, а потом его наступления, час и минуты «вытикивают» на передний план. Сегодня, в час Ч. А что, если у часа не будет минут? Ноль-ноль минут? (Так и есть, только не думай об этом).
Бом! Завтра наступает.
Бом! Бом! Завтра больше нет. Слово потеряло значение.
Бом! Бом! Бом! Последние секунды Сегодня!
Бом! Бом! Бом! Бом! До Завтра осталось несколько ударов!
Бом! Все! Завтра исчезло навсегда.
Бом! Сегодня умерло. Да здравствует Сегодня. Последнее Сегодня!
Я не буду подробно говорить о том полном хаосе мыслей, который нарастает и рвёт тебя на части за несколько часов перед казнью, когда ты, наконец, срываешься вниз из точки неустойчивого равновесия, о котором я упоминал в самом начале. Равно как не буду подробно писать и о том спокойствии, которое неожиданно опустилось на меня минут за пятнадцать до момента казни. Я уже никогда не смогу понять, продлилось бы это спокойствие до самого конца, смог бы я не сорваться снова и достойно встретить свой час? В последний момент меня амнистировали. Объявили в камере, никуда не конвоируя, не завязывая глаза, не показывая пахнущее смертью кресло. Все произошло без балагана и суеты — буднично и спокойно.
Вы думаете, я понял цену Сегодня? Промерил то огромное расстояние, которое отделяет его до Завтра? Не знаю. По моим ощущениям я пережил всё ровно так, как и представлял. Всё было похоже на ночь перед экзаменом, к которому ты не готов. Думаете, после такого приобретаешь вкус к жизни? Идет переосмысление? Наступает катарсис? Нет, не было такого. Разочарование, опустошение — да. Впрочем, у каждого, наверное, индивидуальная реакция на уверенность в отсутствии Завтра. До этого у меня отсутствовали Послезавтра, следующая неделя, месяц, три месяца. Но ощущение отсутствия Завтра не сравнить ни с чем. Жаль, что ничего это не меняет.
Альберт Фролов, любитель тишины.
Мать штемпелем стучала по конвертам
на почте. Что касается отца,
он пал за независимость чухны,
успев продлить фамилию Альбертом,
но не видав Альбертова лица.
Сын гений свой воспитывал в тиши.
Я помню эту шишку на макушке:
он сполз на зоологии под стол,
не выяснив отсутствия души
в совместно распатроненной лягушке.
Что позже обеспечило простор
полету его мыслей, каковым
он предавался вплоть до института,
где он вступил с архангелом в борьбу.
И вот, как согрешивший херувим,
он пал на землю с облака. И тут-то
он обнаружил под рукой трубу.
Звук – форма продолженья тишины,
подобье развивающейся ленты.
Солируя, он скашивал зрачки
на раструб, где мерцали, зажжены
софитами, – пока аплодисменты
их там не задували – светлячки.
Но то бывало вечером, а днем -
днем звезд не видно. Даже из колодца.
Жена ушла, не выстирав носки.
Старуха-мать заботилась о нем.
Он начал пить, впоследствии – колоться
черт знает чем. Наверное, с тоски,
с отчаянья – но дьявол разберет.
Я в этом, к сожалению, не сведущ.
Есть и другая, кажется, шкала:
когда играешь, видишь наперед
на восемь тактов – ампулы ж, как светочь
шестнадцать озаряли... Зеркала
дворцов культуры, где его состав
играл, вбирали хмуро и учтиво
черты, экземой траченые. Но
потом, перевоспитывать устав
его за разложенье колектива,
уволили. И, выдавив: «говно!»
он, словно затухающее «ля»,
не сделав из дальнейшего маршрута
досужих достояния очес,
как строчка, что влезает на поля,
вернее – доводя до абсолюта
идею увольнения, исчез.
___
Второго января, в глухую ночь,
мой теплоход отшвартовался в Сочи.
Хотелось пить. Я двинул наугад
по переулкам, уходившим прочь
от порта к центру, и в разгаре ночи
набрел на ресторацию «Каскад».
Шел Новый Год. Поддельная хвоя
свисала с пальм. Вдоль столиков кружился
грузинский сброд, поющий «Тбилисо».
Везде есть жизнь, и тут была своя.
Услышав соло, я насторожился
и поднял над бутылками лицо.
«Каскад» был полон. Чудом отыскав
проход к эстраде, в хаосе из лязга
и запахов я сгорбленной спине
сказал: «Альберт» и тронул за рукав;
и страшная, чудовищная маска
оборотилась медленно ко мне.
Сплошные струпья. Высохшие и
набрякшие. Лишь слипшиеся пряди,
нетронутые струпьями, и взгляд
принадлежали школьнику, в мои,
как я в его, косившему тетради
уже двенадцать лет тому назад.
«Как ты здесь оказался в несезон?»
Сухая кожа, сморщенная в виде
коры. Зрачки – как белки из дупла.
«А сам ты как?» "Я, видишь ли, Язон.
Язон, застярвший на зиму в Колхиде.
Моя экзема требует тепла..."
Потом мы вышли. Редкие огни,
небес предотвращавшие с бульваром
слияние. Квартальный – осетин.
И даже здесь держащийся в тени
мой провожатый, человек с футляром.
«Ты здесь один?» «Да, думаю, один».
Язон? Навряд ли. Иов, небеса
ни в чем не упрекающий, а просто
сливающийся с ночью на живот
и смерть... Береговая полоса,
и острый запах водорослей с Оста,
незримой пальмы шорохи – и вот
все вдруг качнулось. И тогда во тьме
на миг блеснуло что-то на причале.
И звук поплыл, вплетаясь в тишину,
вдогонку удалявшейся корме.
И я услышал, полную печали,
«Высокую-высокую луну».
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
