публикация удалённого произведения после небольшой доработки
* * *
Уже то, что с такой фамилией он жил и работал там, где он жил и работал, было пердимоноклем. Искривлением пространства. Когнитивным диссонансом. Или чем там ещё.
Жил он в небольшом селе в среднерусской глухомани, далеко от всяких культурных и некультурных столиц.
Он любил русскую зиму, русское поле, русский лес, русскую баню, русский чёрный хлеб. И вообще русский дух. Русскую водку, правда, он не любил. Генетическая предрасположенность не позволяла ему обладать всей широтой загадочной русской души. Водку и традиционный русский бардак он не любил.
Следующий парадокс заключался в том, что его всё это устраивало. Никакой другой судьбы он себе не представлял. Благо, родственников за океаном, или там, в святых южных землях, у него не было. Посему сбить его с панталыку было, к счастью, некому.
Работал он простым киповцем на небольшом деревообрабатывающем заводике. И по совместительству там же электриком. Не начальником и даже не инженером. Вроде как “Марк Шнейдер был маркшейдер”. Только ещё проще.
И вот у него на заводике в этом году случилась невероятная штука.
Наверху решили, что хватит жить как попало.
Вышла директива жить по трудовому кодексу.
То есть раньше тоже жили по какому-то там кодексу. Не совсем российскому, а, скорей, восточно-курдистанскому. То есть, как хозяевам в голову взбредёт.
Хозяева, когда со своих гор спустились, кроме этого своего кодекса, иной производственной дисциплины не представляли. Нормы, законы и выплаты фильтровали по своему менталитету настоящих джигитов. Или там, кого ещё.
Но времена изменились. Видимо, сверху погрозили пальчиком, администрация сменилась, метла обновилась.
Раньше он выходил на работу после Нового года сразу его, родимого, встретив. Числа третьего января. За работу в праздничные для всей страны дни не платили ни копейки.
В этом году, невиданное дело, он отгуливал все дней десять новогодних каникул как белый человек, от звонка до звонка. Потому что по кодексу.
Но это ему не понравилось.
Потому что было не весело.
Потому, что стар уже, наверное, он стал, для таких праздничных марафонов.
Раньше, бывало, выйдет третьего, все каникулы ломит-трудится, пока страна пьёт и гуляет. Мысли исключительно о матчасти и о текущих в этой матчасти процессах .
А тут, праздно шатаясь и лёжа на диване, мысли полезли страшные.
В частности, а почему не весело-то? Должно быть весело, празднично, ан нет.
А потому, решил мыслитель внутри него, что резко уменьшилась нужность людей друг другу. Либо уменьшилась, либо совсем пропала иллюзия нужности, которая дурманила мозги в детстве, отрочестве и юности.
Как-то так.
Следующая страшная мысль.
А кому, собственно, конкретно он нужен? Вот так, что без его и не дыхнуть свободно. Уж не говоря про чувство немого восторга, видимо, умершее всерьёз и надолго во всей этой ойкумене.
Начал он анализировать конкретно.
Сам себе, видимо, он ещё нужен. Сам себя он может развеселить и ввергнуть в чувство немого восторга. Но это ненадолго, не на десять праздных дней.
И, потом, самоудовлетворение не зависит от праздников. Оно может проявиться в любой момент, как вспышка сверхновой. Ненадолго.
Оно появляется, если он прыгнет выше своей попы. Ну, скажем покультурней, планки. В работе, творчестве, отдыхе и взаимоотношениях с людьми. С дамами, например.
Далее.
Родные и близкие.
Мама. Ей-то, конечно, он нужен. Очень нужен. По-другому нельзя и не бывает. По определению. Хоть мам не выбирают, с мамой ему повезло.
Но мама далеко. Она жила в большом губернском городе. Он бывал у неё раза два-три в году. В эти дни надо бы ему было съездить, да котов было не с кем оставить. И за соседскими тоже надо было следить, потому что соседи уехали по своим, условно говоря, мамам.
У него были хорошие соседи. Друг другу никогда в просьбах по-соседски не отказывали.
Есть у него де-факто жена. Ей он давно был не нужен, житие у них шло параллельными непересекающимися галсами. Бог с ней, подумал он.
Дети. Один живёт отдельно и самостоятельно, приезжает редко, примерно как он к маме. Сыну, конечно, он был нужен. Но, желательно, на расстоянии и несколько поодаль от его магистральной жизненной дороги.
В эти каникулы родителей сын вниманием не почтил, улетел куда-то во Францию к какой-то своей подруге.
Веселья и внимания папеньке с маменькой не добавив.
Но папенька всё понимает и особо ничего не требует. Он сам таким был в его возрасте.
Дочь, живущая с маменькой, вниманием папеньку балует чаще. Но тоже в границах собственного понимания частной жизни. Оно у неё оформляется всё шире и шире в её подростковом девичьем цветущем периоде.
Он с ней видится часто и беседует непринуждённо о разном. Это неплохо. Это добавило оптимизма в его жалкое праздное времяпровождение. То ей помоги нарядить ёлку, то подпаяй проводок у гирлянды, то развесь, папенька, туда-сюда блёстки. Ей он был пока нужен.
Есть у него любимая женщина. Хорошая, любимая и любящая. Временами. Потому, что, пребывая в зрелом возрасте, она обладала редкостным по нынешним временам идеализмом восприятия мира.
С одной стороны это очень хорошо. К ней не прилипало никакого негатива из этой взбалмошной ойкумены. Ни одной пылинки пошлости, бескультурья и цинизма извне.
Но с другой стороны это было порой невыносимо. Потому, что он в её глазах редко бывал идеален. Он не мог быть идеальным. Он был немного поэтом и немного музыкантом. Он пел в ансамбле народной песни “Жаворонок”, потому, что русскую песню он тоже очень любил. По своему творческому складу он впитывал из ойкумены малую толику низовых жанров по всяким таким краснобайским потребностям. Поэтому он иногда говорил не то, мыслил не так, поступал не так, как стоило бы. Любил не так.
Любовь, по её идеальным стандартам, должна быть такая-то и такая-то.
Он-то, дурак, думал, что она должна быть большая, светлая и чистая. Он искренне считал, что его любовь к ней таковая и была.
Но она так не считала. Точнее, бывали времена, когда она так не считала. Времена эти наступали, когда его действия либо бездействия шли вразрез с её стандартами.
Он иногда допускал досадные ляпы и промахи в своей к ней большой и светлой.
Во дни сомнений, ляпов и промахов их любовь прерывалась. Иногда на несколько дней, иногда года на полтора.
Потом кривая судьба выпрямлялась, ляпы и промахи забывались и любовь очищалась и просветлялась вновь.
Но в эти долгие праздничные дни был как раз период прерывания отношений. По какому-то досадному несоблюдению им, козлищем этаким, её высоких планок и строгих подходов к предмету.
С этой стороны праздника и веселья не наблюдалось совсем.
Но он знал, что ей он нужен. Заочно, призрачно, дистанционно, но нужен. Потому, что она хорошая. Любимая. И любящая. Не умея принять его каким есть, но всё же.
Людям подальше он, наверное, тоже был нужен. Но поменьше. Друзей-товарищей детства, отрочества и юности рядом не было. Иных и вообще уже нет. На этом свете. Но тем, кто остался, он нужен. Только в праздные периоды это незаметно.
Из жизни друг друга просто так не выкинешь. Мы все часть нашей нынешней кармы, думал он. А это всерьёз и надолго. С новым годом, дорогие товарищи! Чувствуйте и вы нашу общую нужность друг другу, думал он.
Коллеги, соседи, случайные жизненные попутчики – он им тоже слегка нужен. Здесь процент нужности меньше, чем в первых двух категориях. Но на похороны, условно говоря, они явятся как штык. И потом почувствуют, реально почувствуют, что его с ними нет.
И он в таких же обстоятельствах, случившихся, не дай Бог, с ними, тоже почувствует, что появилась брешь в его карме.
Неизвестно, кто кого переживёт, думал он.
Как-то так.
А вообще, к чему все эти рассуждения о нужности да ненужности? Людей друг другу? Чел он существо стадное. Без стада, общества жить в большинстве случаев не может. Все друг другу нужны. Неосознанно, где-то там очень глубоко, на рефлекторном уровне, но нужны все и всем, думал он.
Банальщина, добавил он к своим думам.
Весело чтоб было? А что есть веселие? Зачем оно? Для выброса приятненьких гормонов в утробу? Чудно как-то. Дичь, честное слово.
И без гормонов жизнь, по большому счёту, праздник. Везение. Откуда чел приходит и куда потом уходит – есть ли там оно? Может, и есть.
Но он здесь и сейчас. И этого праздника у него не отнимешь. Его не пропьёшь.
Размышления эти промелькнули у него минут за пять-десять, пока не прервал их мелодичненький звоночек его маленького телефончика. Звучала Ich Hob Dich Zu Viel Lieb. Точнее, её аранжировка на гармони одного его приятеля, аккомпаниатора клуба. Которого выгнали оттедова за пьянку.
Кому ещё я там понадобился? – искренне недоумевая, спросил себя Рубинштейн.
Царь Дакии,
Господень бич,
Аттила, -
Предшественник Железного Хромца,
Рождённого седым,
С кровавым сгустком
В ладони детской, -
Поводырь убийц,
Кормивший смертью с острия меча
Растерзанный и падший мир,
Работник,
Оравший твердь копьём,
Дикарь,
С петель сорвавший дверь Европы, -
Был уродец.
Большеголовый,
Щуплый, как дитя,
Он походил на карлика –
И копоть
Изрубленной мечами смуглоты
На шишковатом лбу его лежала.
Жёг взгляд его, как греческий огонь,
Рыжели волосы его, как ворох
Изломанных орлиных перьев.
Мир
В его ладони детской был, как птица,
Как воробей,
Которого вольна,
Играя, задушить рука ребёнка.
Водоворот его орды крутил
Тьму человечьих щеп,
Всю сволочь мира:
Германец – увалень,
Проныра – беглый раб,
Грек-ренегат, порочный и лукавый,
Косой монгол и вороватый скиф
Кладь громоздили на его телеги.
Костры шипели.
Женщины бранились.
В навозе дети пачкали зады.
Ослы рыдали.
На горбах верблюжьих,
Бродя, скикасало в бурдюках вино.
Косматые лошадки в тороках
Едва тащили, оступаясь, всю
Монастырей разграбленную святость.
Вонючий мул в очёсках гривы нёс
Бесценные закладки папских библий,
И по пути колол ему бока
Украденным клейнодом –
Царским скиптром
Хромой дикарь,
Свою дурную хворь
Одетым в рубища патрицианкам
Даривший снисходительно...
Орда
Шла в золоте,
На кладах почивала!
Один Аттила – голову во сне
Покоил на простой луке сидельной,
Был целомудр,
Пил только воду,
Ел
Отвар ячменный в деревянной чаше.
Он лишь один – диковинный урод –
Не понимал, как хмель врачует сердце,
Как мучит женская любовь,
Как страсть
Сухим морозом тело сотрясает.
Косматый волхв славянский говорил,
Что глядя в зеркало меча, -
Аттила
Провидит будущее,
Тайный смысл
Безмерного течения на Запад
Азийских толп...
И впрямь, Аттила знал
Свою судьбу – водителя народов.
Зажавший плоть в железном кулаке,
В поту ходивший с лейкою кровавой
Над пажитью костей и черепов,
Садовник бед, он жил для урожая,
Собрать который внукам суждено!
Кто знает – где Аттила повстречал
Прелестную парфянскую царевну?
Неведомо!
Кто знает – какова
Она была?
Бог весть.
Но посетило
Аттилу чувство,
И свила любовь
Своё гнездо в его дремучем сердце.
В бревенчатом дубовом терему
Играли свадьбу.
На столах дубовых
Дымилась снедь.
Дубовых скамей ряд
Под грузом ляжек каменных ломился.
Пыланьем факелов,
Мерцаньем плошек
Был озарён тот сумрачный чертог.
Свет ударял в сарматские щиты,
Блуждал в мечах, перекрестивших стены,
Лизал ножи...
Кабанья голова,
На пир ощерясь мёртвыми клыками,
Венчала стол,
И голуби в меду
Дразнили нежностью неизречённой!
Уже скамейки рушились,
Уже
Ребрастый пёс,
Пинаемый ногами,
Лизал блевоту с деревянных ртов
Давно бесчувственных, как брёвна, пьяниц.
Сброд пировал.
Тут колотил шута
Воловьей костью варвар низколобый,
Там хохотал, зажмурив очи, гунн,
Багроволикий и рыжебородый,
Блаженно запустивший пятерню
В копну волос свалявшихся и вшивых.
Звучала брань.
Гудели днища бубнов,
Стонали домбры.
Детским альтом пел
Седой кастрат, бежавший из капеллы.
И длился пир...
А над бесчинством пира,
Над дикой свадьбой,
Очумев в дыму,
Меж закопчённых стен чертога
Летал, на цепь посаженный, орёл –
Полуслепой, встревоженный, тяжёлый.
Он факелы горящие сшибал
Отяжелевшими в плену крылами,
И в лужах гасли уголья, шипя,
И бражников огарки обжигали,
И сброд рычал,
И тень орлиных крыл,
Как тень беды, носилась по чертогу!..
Средь буйства сборища
На грубом троне
Звездой сиял чудовищный жених.
Впервые в жизни сбросив плащ верблюжий
С широких плеч солдата, - он надел
И бронзовые серьги и железный
Венец царя.
Впервые в жизни он
У смуглой кисти застегнул широкий
Серебряный браслет
И в первый раз
Застёжек золочённые жуки
Его хитон пурпуровый пятнали.
Он кубками вливал в себя вино
И мясо жирное терзал руками.
Был потен лоб его.
С блестящих губ
Вдоль подбородка жир бараний стылый,
Белея, тёк на бороду его.
Как у совы полночной,
Округлились
Его, вином налитые глаза.
Его икота била.
Молотками
Гвоздил его железные виски
Всесильный хмель.
В текучих смерчах – чёрных
И пламенных –
Плыл перед ним чертог.
Сквозь черноту и пламя проступали
В глазах подобья шаткие вещей
И рушились в бездонные провалы.
Хмель клал его плашмя,
Хмель наливал
Железом руки,
Темнотой – глазницы,
Но с каменным упрямством дикаря,
Которым он создал себя,
Которым
В долгих битвах изводил врагов,
Дикарь борол и в этом ратоборстве:
Поверженный,
Он поднимался вновь,
Пил, хохотал, и ел, и сквернословил!
Так веселился он.
Казалось, весь
Он хочет выплеснуть себя, как чашу.
Казалось, что единым духом – всю
Он хочет выпить жизнь свою.
Казалось,
Всю мощь души,
Всю тела чистоту
Аттила хочет расточить в разгуле!
Когда ж, шатаясь,
Весь побагровев,
Весь потрясаем диким вожделеньем,
Ступил Аттила на ночной порог
Невесты сокровенного покоя, -
Не кончив песни, замолчал кастрат,
Утихли домбры,
Смолкли крики пира,
И тот порог посыпали пшеном...
Любовь!
Ты дверь, куда мы все стучим,
Путь в то гнездо, где девять кратких лун
Мы, прислонив колени к подбородку,
Блаженно ощущаем бытие,
Ещё не отягчённое сознаньем!..
Ночь шла.
Как вдруг
Из брачного чертога
К пирующим донёсся женский вопль...
Валя столы,
Гудя пчелиным роем,
Толпою свадьба ринулась туда,
Взломала дверь и замерла у входа:
Мерцал ночник.
У ложа на ковре,
Закинув голову, лежал Аттила.
Он умирал.
Икая и хрипя,
Он скрёб ковёр и поводил ногами,
Как бы отталкивая смерть.
Зрачки
Остеклкневшие свои уставя
На ком-то зримом одному ему,
Он коченел,
Мертвел и ужасался.
И если бы все полчища его,
Звеня мечами, кинулись на помощь
К нему,
И плотно б сдвинули щиты,
И копьями б его загородили, -
Раздвинув копья,
Разведя щиты,
Прошёл бы среди них его противник,
За шиворот поднял бы дикаря,
Поставил бы на страшный поединок
И поборол бы вновь...
Так он лежал,
Весь расточённый,
Весь опустошённый
И двигал шеей,
Как бы удивлён,
Что руки смерти
Крепче рук Аттилы.
Так сердца взрывчатая полнота
Разорвала воловью оболочку –
И он погиб,
И женщина была
В его пути тем камнем, о который
Споткнулась жизнь его на всём скаку!
Мерцал ночник,
И девушка в углу,
Стуча зубами,
Молча содрогалась.
Как спирт и сахар, тёк в окно рассвет,
Кричал петух.
И выпитая чаша
У ног вождя валялась на полу,
И сам он был – как выпитая чаша.
Тогда была отведена река,
Кремнистое и гальчатое русло
Обнажено лопатами, -
И в нём
Была рабами вырыта могила.
Волы в ярмах, украшенных цветами,
Торжественно везли один в другом –
Гроб золотой, серебряный и медный.
И в третьем –
Самом маленьком гробу –
Уродливый,
Немой,
Большеголовый
Покоился невиданный мертвец.
Сыграли тризну, и вождя зарыли.
Разравнивая холм,
Над ним прошли
Бесчисленные полчища азийцев,
Реку вернули в прежнее русло,
Рабов зарезали
И скрылись в степи.
И чёрная
Властительная ночь,
В оправе грубых северных созвездий,
Осела крепким
Угольным пластом,
Крылом совы простёрлась над могилой.
1933, 1940
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
