Это не тот Коля, что из предыдущего рассказа. Это другой Коля. Тоже ныне покойный, к сожалению.
Правда, некоторые восточные мудрости и религии, где-то в Индии и окрестностях, не приветствуют сожалеть об ушедших в лучший мир. На то он мир и лучший, чтоб там им было лучше.
Но это лучше ушедшим. Нам, оставшимся в подлунном мире, не очень так чтоб. У нас, земных, остаётся заметная брешь в карме. Когда уходят те, о ком потом долго вспоминаешь. Тем более, вспоминаешь тепло, как о части собственной жизни.
Но – оставим лирические отступления и перейдём ближе к тёплым воспоминаниям.
Коля был разгильдяем. Весёлым таким, чисто русским разгильдяем. Любителем красного словца, ни на кого не держащим зла, щедрым на кесарево, когда дело касалось необходимости принять стакан для расширения душевных горизонтов. В общем, рубаха парень был Коля. Свой в доску.
От него мне досталось несколько словесных комбинаций, которыми я пользуюсь, при случае, по сей день. Коля был мастер метко вербально характеризовать некоторые повседневные вещи. Он не повторял банальности, затёртые народные аллюзии и навязчивые спорные истины. Он использовал свои слова.
Например, люблю я его перл “воткнуть глаз”. Это означает вроде простое действие, обычно имеющее смысл “оценить, посмотреть”. Но с точки зрения такого ухаря, как Коля, это звучит именно как “воткнуть глаз”.
– Как ты, Коль, думаешь, провода там не схлёстнуты? – Дык… Палыч… надо дойти, воткнуть глаз, там и скажу точно.
Коля, с тех пор, как я был с ним знаком, работал монтёром. Телефонной связи. Когда ещё телефоны были только проводными да кабельными. Провода, в особенности в сельской местности, были ржавыми, столбы – гнилыми, связь – не скажу какая за отсутствием подходящих приличных слов. Основная неисправность у связиста была проста как мир – либо где-то не было контакта, либо этот контакт был там, где его быть не должно. Над этим “где-то” мы с Колей и нашими коллегами тогда и работали.
В общем, наша деятельность была насыщена поводами для применения Колиного краснобайства и расширения душевных горизонтов.
********************************
Частенько приходит мне на память такая хохма, связанная с Колей.
Едем мы с ним из какой-то деревни с ремонтных работ на грузовике. Зимой. В кабине трое – водитель, я и Коля. Въехали в наш райцентр, движемся по окраинам.
Навстречу нам, по проезжей части (тротуар замело, не пройти) идут прохожие. Дело житейское, зимой, бывает, кроме большой дороги, снег нигде не чистят. Водитель рулит аккуратно, иногда пробавляясь лёгким матерком в адрес коммунальных служб и слишком беспечных граждан.
И вот среди этих граждан видим – идёт не спеша Алла.
Это одна красивая дама, работающая в Белом Доме. В местной власти, то бишь.
Дама уважаемая, такая вся положительная и не без женского шарма.
– О!!! – Коля увидел Аллу. – Алка. Я с ней спал, – заявляет Коля во всеуслышание.
Мы с водителем Женей переглянулись. Грузовик в этот момент попал на дорожный ухаб и мы дружно клацнули челюстями от нежданного толчка.
Я засомневался в его сентенции сразу. Я Аллу знал довольно неплохо. Она когда-то была моей соседкой. Мы даже встречались на каком-то новогоднем корпоративе. Моя тогдашняя жена тоже работала в Белом Доме и я был мобилизован туда по протоколу. Подвыпив, я с Аллой даже танцевал вприжимку очень вызывающе и это было строго поставлено мне на вид по возвращению с пьянки.
Коля демонстрировал нам свою широко улыбающуюся довольную ряху и смаковал эффект от своего сенсационного сообщения.
Алла не могла спать с Колей. По всем предпосылкам и послессылкам. По всем человеческим параметрам. Это было неправдой, которую мне, как благородному мужу (по Акунину), следовало опровергнуть.
– Коля. Ты лжёшь (*здесь было употреблено другое слово). Этого не было, потому что не могло быть никогда. Алла на тебя, охламона хренова, и не посмотрела бы. Если б на земле не осталось ни одного мужика, кроме тебя, она бы и тогда тебя игнорировала. (Этот я переиначил слова одной моей любимой женщины, которая примерно так высказалась о своём начальнике). Ты, блин, уёдрище страшное, а не герой ея романа. И не будешь им никогда.
Такую примерно тираду я ему по-дружески и высказал.
Коля утёр слюни с идиотски улыбающихся губ и спокойно парировал: Филь, не поверишь, но – спал.
Требуем подробностей – говорил наш с Женей пламенный взор, направленный прямо в Колино ничтоже сумняшееся чело.
Его поднятые брови и снисходительный простецкий взгляд говорил – вы, лишенцы, сироты сексуальные, импотенты, двух слов при Алле связать не способные, и плевком под моею подошвой не достойны распластаться. Щас я вас поучу, сопляков, как обращаться с Прекрасными Дамами.
И так тихонько излагает: в детском саду, каторжане. В одной кровати. Спал. Чего было, то было, не вырубишь топором.
– Я в детский сад с ней ходил. Она тогда всего боялась, дичилась, пряталась обычно по углам. В тихий час боялась спать одна на своей кровати. А моя стояла рядом. Вот она ко мне под одеяло и залезала. Это щас она гранд-дама, а тогда была страшненькая, вся кривая-косая, растрёпанная, такой чертёнок. Я сам её боялся в кровати. Честно, отцы. Вот так вот.
Наше ландо степенно проплыло мимо Аллы.
Я, аки благородный муж, продемонстрировал ей отдачу воинской чести. Как генерал на лимузине, медленно следовавший вдоль строя бравых воинов.
Алла помахала мне ручкой и улыбнулась.
Коля выдвинул вперёд свою небритую челюсть и скрёб грубой дланью щетину, непрерывно хмыкая.
Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето.
С дроботом мелким расходятся улицы в чоботах узких железных.
В черной оспе блаженствуют кольца бульваров...
Нет на Москву и ночью угомону,
Когда покой бежит из-под копыт...
Ты скажешь - где-то там на полигоне
Два клоуна засели - Бим и Бом,
И в ход пошли гребенки, молоточки,
То слышится гармоника губная,
То детское молочное пьянино:
- До-ре-ми-фа
И соль-фа-ми-ре-до.
Бывало, я, как помоложе, выйду
В проклеенном резиновом пальто
В широкую разлапицу бульваров,
Где спичечные ножки цыганочки в подоле бьются длинном,
Где арестованный медведь гуляет -
Самой природы вечный меньшевик.
И пахло до отказу лавровишней...
Куда же ты? Ни лавров нет, ни вишен...
Я подтяну бутылочную гирьку
Кухонных крупно скачущих часов.
Уж до чего шероховато время,
А все-таки люблю за хвост его ловить,
Ведь в беге собственном оно не виновато
Да, кажется, чуть-чуть жуликовато...
Чур, не просить, не жаловаться! Цыц!
Не хныкать -
Для того ли разночинцы
Рассохлые топтали сапоги,
Чтоб я теперь их предал?
Мы умрем как пехотинцы,
Но не прославим ни хищи, ни поденщины, ни лжи.
Есть у нас паутинка шотландского старого пледа.
Ты меня им укроешь, как флагом военным, когда я умру.
Выпьем, дружок, за наше ячменное горе,
Выпьем до дна...
Из густо отработавших кино,
Убитые, как после хлороформа,
Выходят толпы - до чего они венозны,
И до чего им нужен кислород...
Пора вам знать, я тоже современник,
Я человек эпохи Москвошвея, -
Смотрите, как на мне топорщится пиджак,
Как я ступать и говорить умею!
Попробуйте меня от века оторвать, -
Ручаюсь вам - себе свернете шею!
Я говорю с эпохою, но разве
Душа у ней пеньковая и разве
Она у нас постыдно прижилась,
Как сморщенный зверек в тибетском храме:
Почешется и в цинковую ванну.
- Изобрази еще нам, Марь Иванна.
Пусть это оскорбительно - поймите:
Есть блуд труда и он у нас в крови.
Уже светает. Шумят сады зеленым телеграфом,
К Рембрандту входит в гости Рафаэль.
Он с Моцартом в Москве души не чает -
За карий глаз, за воробьиный хмель.
И словно пневматическую почту
Иль студенец медузы черноморской
Передают с квартиры на квартиру
Конвейером воздушным сквозняки,
Как майские студенты-шелапуты.
Май - 4 июня 1931
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
