Мой друг купил робота.
Нет-нет, все гораздо банальней. Он купил робот-пылесос. Выбрал какую-то дорогущую модель и… завел себе уборщика. У кота был траур. Он не понимал, зачем им нужен этот жесткий холодный Третий. Я уверен, что кот так и назвал злосчастного робота: Третий-Лишний. В первую же ночь кот гордо удалился из дома. Впрочем, на этом описание отношений кот-пылесос заканчиваются, ибо мы не собираемся провести в этом доме более одной ночи. Хотя дом этот я очень люблю, и он вполне заслуживает особого к себе внимания. Но, пожалуй, в следующий раз. Дом стоит на старой, тихой улице. С одной стороны, в самом центре, с другой - чуть в стороне от суеты. Старый двухэтажный кирпичный дом, со стенами в метр толщиной. Причем там, где штукатурка обвалилась (в местах стока дождевой воды, например) видно, что кирпич не простой, а плинфа. Это византийский тонкий квадратный кирпич. В моем городе многие дома даже начала прошлого века строили все еще из него. В таком доме прохладно летом и тепло зимой. Но самое главное достоинство дома состоит в том, что у него есть внутренний дворик с садиком. Этот садик… Нет, как-нибудь в другой раз. Вернемся к моему другу. Надо сказать, что он уже давно живет один. Он совсем не нелюдимый, наоборот, весьма общителен и обладает хорошим чувством юмора. Просто так печально сложилось, а ввиду своей полной самодостаточности, это одиночество не особо его и парило. Забияка рыжий кот и он – вот, собственно, много лет, как и все обитатели дома с высоченными потолками, толстенными стенами, высокими рассохшимися дверьми и скрипучими половицами. Надо ли говорить, что эта холостяцкая квартира отнюдь не сияла чистотой и ухоженностью? Так вот в тот, можно сказать, свой первый день рождения, робот пировал. Он обжирался пылью, ворчливо сжевывал сухих мух и комаров, пихался в плинтус, пытаясь добраться до лакомого кусочка в самом углу и начисто стирал тропинки, которые неделями прокладывали в пустыне квартиры кот и его хозяин, двигаясь между оазисами кухни, туалета и спальни. Столовая и гостевая комнаты были объявлены как терра инкогнита и заперты от искушения. Идиллия, что говорить? Один сидит за компом и моделирует очередной 3-D храм, другой деловито работает по дому. Кот воюет в сопредельных территориях вне дома. И тишина. Полная тишина. Робот очередной раз тыркнулся в ножку этажерки, пытаясь добраться до соблазнительного дохлого паучка, и тут на него грохнулась какая-то рухлядь сверху – рулоны, книги, линейки и прочее. Друг было встрепенулся, хотел встать и пойти посмотреть, в чем дело, но отвлекся на зазвонивший телефон.
В пять утра... Я говорил, что дом стоит в тихом центре? Так вот, в пять утра там слышен только шелест паучьих лапок и умиротворенное посапывание недавно заснувшего хозяина. И вдруг громко и отчетливо звучит весьма властный голос:
– Уберите с меня посторонний предмет!
Надо ли говорить, что хозяин дома подскочил аж до потолка, окончательно проснувшись только вновь оказавшись на кровати? В холодном поту, прижав руку к груди, чтоб не выронить бешено колотящееся сердце, он долго сидел, пытаясь осознать, что именно он слышал. Слов спросонья он не разобрал, но речь-то была человеческая! Тишина вновь разливалась по дому, заползала в голову, убеждая, что ничего не было, все привиделось. Друг прилег, натянул одеяло под подбородок и вдруг снова отчетливо услышал:
– Уберите с меня посторонний предмет!
Я говорил, что у него очень хорошее чувство юмора? Это не правда, потому что через десять минут он, хихикая и повизгивая, уже рассказывал по телефону эту зловещую историю вашему покорному слуге, подняв его с постели и убедив, что все пока живы и здоровы, но позвонить он должен был именно сейчас. А, может, просто дело в стрессе. Не каждый пылесос по ночам разговаривает!
Той ночью позвонили невпопад.
Я спал, как ствол, а сын, как малый веник,
И только сердце разом – на попа,
Как пред войной или утерей денег.
Мы с сыном живы, как на небесах.
Не знаем дней, не помним о часах,
Не водим баб, не осуждаем власти,
Беседуем неспешно, по мужски,
Включаем телевизор от тоски,
Гостей не ждем и уплетаем сласти.
Глухая ночь, невнятные дела.
Темно дышать, хоть лампочка цела,
Душа блажит, и томно ей, и тошно.
Смотрю в глазок, а там белым-бела
Стоит она, кого там нету точно,
Поскольку третий год, как умерла.
Глядит – не вижу. Говорит – а я
Оглох, не разбираю ничего –
Сам хоронил! Сам провожал до ямы!
Хотел и сам остаться в яме той,
Сам бросил горсть, сам укрывал плитой,
Сам резал вены, сам заштопал шрамы.
И вот она пришла к себе домой.
Ночь нежная, как сыр в слезах и дырах,
И знаю, что жена – в земле сырой,
А все-таки дивлюсь, как на подарок.
Припомнил все, что бабки говорят:
Мол, впустишь, – и с когтями налетят,
Перекрестись – рассыплется, как пудра.
Дрожу, как лес, шарахаюсь, как зверь,
Но – что ж теперь? – нашариваю дверь,
И открываю, и за дверью утро.
В чужой обувке, в мамином платке,
Чуть волосы длинней, чуть щеки впали,
Без зонтика, без сумки, налегке,
Да помнится, без них и отпевали.
И улыбается, как Божий день.
А руки-то замерзли, ну надень,
И куртку ей сую, какая ближе,
Наш сын бормочет, думая во сне,
А тут – она: то к двери, то к стене,
То вижу я ее, а то не вижу,
То вижу: вот. Тихонечко, как встарь,
Сидим на кухне, чайник выкипает,
А сердце озирается, как тварь,
Когда ее на рынке покупают.
Туда-сюда, на край и на краю,
Сперва "она", потом – "не узнаю",
Сперва "оно", потом – "сейчас завою".
Она-оно и впрямь, как не своя,
Попросишь: "ты?", – ответит глухо: "я",
И вновь сидит, как ватник с головою.
Я плед принес, я переставил стул.
(– Как там, темно? Тепло? Неволя? Воля?)
Я к сыну заглянул и подоткнул.
(– Спроси о нем, о мне, о тяжело ли?)
Она молчит, и волосы в пыли,
Как будто под землей на край земли
Все шла и шла, и вышла, где попало.
И сидя спит, дыша и не дыша.
И я при ней, реша и не реша,
Хочу ли я, чтобы она пропала.
И – не пропала, хоть перекрестил.
Слегка осела. Малость потемнела.
Чуть простонала от утраты сил.
А может, просто руку потянула.
Еще немного, и проснется сын.
Захочет молока и колбасы,
Пройдет на кухню, где она за чаем.
Откроет дверь. Потом откроет рот.
Она ему намажет бутерброд.
И это – счастье, мы его и чаем.
А я ведь помню, как оно – оно,
Когда полгода, как похоронили,
И как себя положишь под окно
И там лежишь обмылком карамели.
Как учишься вставать топ-топ без тапок.
Как регулировать сердечный топот.
Как ставить суп. Как – видишь? – не курить.
Как замечать, что на рубашке пятна,
И обращать рыдания обратно,
К источнику, и воду перекрыть.
Как засыпать душой, как порошком,
Недавнее безоблачное фото, –
УмнУю куклу с розовым брюшком,
Улыбку без отчетливого фона,
Два глаза, уверяющие: "друг".
Смешное платье. Очертанья рук.
Грядущее – последнюю надежду,
Ту, будущую женщину, в раю
Ходящую, твою и не твою,
В посмертную одетую одежду.
– Как добиралась? Долго ли ждала?
Как дом нашла? Как вспоминала номер?
Замерзла? Где очнулась? Как дела?
(Весь свет включен, как будто кто-то помер.)
Поспи еще немного, полчаса.
Напра-нале шаги и голоса,
Соседи, как под радио, проснулись,
И странно мне – еще совсем темно,
Но чудно знать: как выглянешь в окно –
Весь двор в огнях, как будто в с е вернулись.
Все мамы-папы, жены-дочеря,
Пугая новым, радуя знакомым,
Воскресли и вернулись вечерять,
И засветло являются знакомым.
Из крематорской пыли номерной,
Со всех погостов памяти земной,
Из мглы пустынь, из сердцевины вьюги, –
Одолевают внешнюю тюрьму,
Переплывают внутреннюю тьму
И заново нуждаются друг в друге.
Еще немного, и проснется сын.
Захочет молока и колбасы,
Пройдет на кухню, где сидим за чаем.
Откроет дверь. Потом откроет рот.
Жена ему намажет бутерброд.
И это – счастье, а его и чаем.
– Бежала шла бежала впереди
Качнулся свет как лезвие в груди
Еще сильней бежала шла устала
Лежала на земле обратно шла
На нет сошла бы и совсем ушла
Да утро наступило и настало.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
