В больнице №26 города Санкт-Петербурга работала медицинской сестрой милая и красивая девушка Мариночка, она считалась самой лучшей и обаятельной девушкой на всем гастроотделении, и ухаживала за больными так, словно ей это доставляло удовольствие.
Марина приходила на работу утром и дежурила целые сутки, работа ей нравилась, хотя и считалась низкооплачиваемой, но она ее не желала бросать, так как была опытной сестрой милосердия, и делилась опытом с другими.
Приходя на работу, она думала постоянно о своем новом возлюбленном, которого повстречала недавно в своей жизни. В перерывах она отдыхала в сестринской, и там болтала со своими подругами медсестрами обо всем, в том числе и о своей сильной любви и страсти. Весь вечер накануне красавица Марина сильно ревновала своего молодого человека к одной известной Питерской проститутке, с которой у него еще до нее завязался роман, она знала, что он ей изменяет, но до поры мерилась с этим.
Она не дождалась своего парня и пошла утром на дежурство в больницу, он всегда обещал ее провожать до работы и обратно, но сегодня этого не произошло, и Марина сходила с ума.
Этой ночью, ее молодой человек зажигал по полной, в объятиях молодой и юной проститутки, по имени Юля, и не застав под утро свою любимую дома, он поехал к ней в больницу на свидание, но наша Мариночка не ждала никого, она дежурила у себя на гастроотделении иногда вспоминая и нервничая, желая, во что бы, то не стало наставить рога своему возлюбленному прямо на рабочем месте.
Она толком не выспалась после этой бессонной ночи, и не знала, что ей делать, у нее было всегда много поклонников, она всегда пользовалась большим успехом у мужчин, и один из них работал, на другом отделении главврачом, и часто посещал Мариночку.
Ее поклонник главврач ждал милую Марину ослепленный ее красотой, и желал ее уже давно, но она ему отказывала и ломалась когда он к ней приставал в сестринской. Но в этот день все складывалось иначе, Марина встретилась с ним в коридоре заплаканная и расстроенная, и глав врач захотел ее успокоить, ему очень хотелось обладать такой внеземной красотой по имени Марина.
Он попытался ее успокоить, а она страдала еще пуще, от этого у главврача заблестели глаза, он понимал, что Марина может сегодня быть ласкова с ним и отдаться ему, для этого надо немного всего лишь сочувствие и нежность.
Он обнял ее и приговаривал:
– Милая, не расстраивайся, я помогу тебе, расскажи мне все, - лаская и обнимая, завел к себе в кабинет.
- Я ревную, я так ревную его, - продолжала плакать медсестричка, а он продолжал ее ласкать, проникая своей рукой под белый халатик сестры милосердия, она ничего не понимала, лаская прелестные упругие груди красавицы врач шептал ей на ушко:
- Моя Мариночка! Я вас так желаю! - облизывал языком ее ушки, и запустил свою руку, в промежность между ее ножек, этим доставил медсестре массу удовольствия.
Она не ломалась, а наслаждалась сладкой любовной мукой желая забыть про все на свете. С Мариной творилось, что- то просто немыслимое, она отдавалась главврачу, изгибалась и стонала, а он мучил её как безумный, и продолжал творить с нею всё что хотел, имел её, вставляя ей снова и снова, она просила:
- Еще, еще!
Она так хотела изменить, делала это с удовольствием отдаваясь со страстью. Марина лежала на диване с раздвинутыми ногами когда всё кончилось, и немогла придти в себя от того что сейчас с ней случилось, она никому не давала, и вот с ней это произошло, с новым любовником который до нее так давно домогался.
Она отдалась главврачу в первый раз, а затем ему напомнила:
- Всё было прекрасно, мой дорогой! Но, я сейчас на работе и должна её выполнять!
– Я прекрасно вас понимаю, Мариночка!
Медсестричка быстро поднялась с дивана, на котором главврач её имел впервые, надела свой халатик и удалилась, забыв надеть лифчик и прозрачные белые трусики.
Альберт Фролов, любитель тишины.
Мать штемпелем стучала по конвертам
на почте. Что касается отца,
он пал за независимость чухны,
успев продлить фамилию Альбертом,
но не видав Альбертова лица.
Сын гений свой воспитывал в тиши.
Я помню эту шишку на макушке:
он сполз на зоологии под стол,
не выяснив отсутствия души
в совместно распатроненной лягушке.
Что позже обеспечило простор
полету его мыслей, каковым
он предавался вплоть до института,
где он вступил с архангелом в борьбу.
И вот, как согрешивший херувим,
он пал на землю с облака. И тут-то
он обнаружил под рукой трубу.
Звук – форма продолженья тишины,
подобье развивающейся ленты.
Солируя, он скашивал зрачки
на раструб, где мерцали, зажжены
софитами, – пока аплодисменты
их там не задували – светлячки.
Но то бывало вечером, а днем -
днем звезд не видно. Даже из колодца.
Жена ушла, не выстирав носки.
Старуха-мать заботилась о нем.
Он начал пить, впоследствии – колоться
черт знает чем. Наверное, с тоски,
с отчаянья – но дьявол разберет.
Я в этом, к сожалению, не сведущ.
Есть и другая, кажется, шкала:
когда играешь, видишь наперед
на восемь тактов – ампулы ж, как светочь
шестнадцать озаряли... Зеркала
дворцов культуры, где его состав
играл, вбирали хмуро и учтиво
черты, экземой траченые. Но
потом, перевоспитывать устав
его за разложенье колектива,
уволили. И, выдавив: «говно!»
он, словно затухающее «ля»,
не сделав из дальнейшего маршрута
досужих достояния очес,
как строчка, что влезает на поля,
вернее – доводя до абсолюта
идею увольнения, исчез.
___
Второго января, в глухую ночь,
мой теплоход отшвартовался в Сочи.
Хотелось пить. Я двинул наугад
по переулкам, уходившим прочь
от порта к центру, и в разгаре ночи
набрел на ресторацию «Каскад».
Шел Новый Год. Поддельная хвоя
свисала с пальм. Вдоль столиков кружился
грузинский сброд, поющий «Тбилисо».
Везде есть жизнь, и тут была своя.
Услышав соло, я насторожился
и поднял над бутылками лицо.
«Каскад» был полон. Чудом отыскав
проход к эстраде, в хаосе из лязга
и запахов я сгорбленной спине
сказал: «Альберт» и тронул за рукав;
и страшная, чудовищная маска
оборотилась медленно ко мне.
Сплошные струпья. Высохшие и
набрякшие. Лишь слипшиеся пряди,
нетронутые струпьями, и взгляд
принадлежали школьнику, в мои,
как я в его, косившему тетради
уже двенадцать лет тому назад.
«Как ты здесь оказался в несезон?»
Сухая кожа, сморщенная в виде
коры. Зрачки – как белки из дупла.
«А сам ты как?» "Я, видишь ли, Язон.
Язон, застярвший на зиму в Колхиде.
Моя экзема требует тепла..."
Потом мы вышли. Редкие огни,
небес предотвращавшие с бульваром
слияние. Квартальный – осетин.
И даже здесь держащийся в тени
мой провожатый, человек с футляром.
«Ты здесь один?» «Да, думаю, один».
Язон? Навряд ли. Иов, небеса
ни в чем не упрекающий, а просто
сливающийся с ночью на живот
и смерть... Береговая полоса,
и острый запах водорослей с Оста,
незримой пальмы шорохи – и вот
все вдруг качнулось. И тогда во тьме
на миг блеснуло что-то на причале.
И звук поплыл, вплетаясь в тишину,
вдогонку удалявшейся корме.
И я услышал, полную печали,
«Высокую-высокую луну».
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.