“Бережёного Бог бережёт”.
Бог бережёт то, что ещё не украли, а то, что украли, сторожил чёрт.
“Бедность не порок”.
Бедность не порок сердца, а сердечная недостаточность денег.
“В гостях хорошо, а дома лучше”.
В гостях хорошо, а дома без гостей лучше.
“В здоровом теле – здоровый дух”.
В здоровом теле - бабий дух, там сексом пахнет.
“В семье не без урода”.
В каждой русской интеллигентной семье не без евреев.
“В тесноте, да не в обиде”.
Лучше со всеми в переполненном трамвае, чем одному в гробу.
"Волков бояться – в лес не ходить".
Те, кто волков не боятся, долго по лесу не ходят.
"Все болезни от нервов".
А смерть от их полного отсутствия.
"Всяк по-своему с ума сходит".
Но умный сходит по ступенькам.
"Где дрова рубят, там и щепки летят".
Те, кто деньги пилят, потом лес рубят.
"Видна сова по полету".
Женщина видна по тому, что она не ест, а мужчина по тому, что он пьёт.
"Глаза без души слепы, уши без сердца глухи".
Душе глаза, что сердцу уши.
"Глаза — зеркало души".
А уши - вход в женскую душу или две дырки в голове мужчины.
"Душа — всему мера".
После 100 гр. беседы малодушные, а после 2 л. задушевные.
"Ему палец в рот не клади".
И ей в рот,.... тоже ничего не суй.
"Золотой был человек: мухи не обидел".
Золотой человек, не обижай муху,
а то из неё сделают слона и он обидит тебя.
"И гладок, да гадок".
Хоть ловелас, да пи....с.
"Сидит да глазами хлопает".
Сидит, ушами танцует, да глазами аплодирует.
"Сидит как гость".
Сидит как кость в горле.
"Таких со свечкой поискать".
Таким и свечку подержать.
"Тяжёл на подъём".
В рай с чемоданами, а в ад налегке.
"Встречают по одежке, провожают по уму".
Встретила по одёжке, оценила по уму, прощался без одежды и без ума от неё.
"Всяк своим умом живёт".
А он жил с её телом.
“Голова — всему начало”.
А глупая голова - всему конец.
"Голова у ног ума не просит".
И ноги у головы ума не просят, они просят покоя.
"Есть ум — есть и рубль".
А у Эйнштейна было три рубля.
"У страха глаза велики".
А любовь бесстрашна, и потому слепа.
"Хорошо там, где нас нет".
Хорошо нам, где вас нет.
"Семь пятниц на неделе".
И только раз в году отпуск длинною 365 дней.
"Седина в бороду — бес в ребро".
Седина в бороду — бес в ребро, а жена по морде.
"Работа дураков любит".
Работа дураков любит и любовь эта взаимна.
"Что упало, то пропало".
Что пропало, то плохо лежало.
"Баба пляшет, а дед плачет".
Баба пляшет, а дед плачет - яйца мешают.
"Где бес не сможет, туда бабу пошлёт".
Чем мужик не сможет, туда бабу пошлёт.
"Давай дружить: то я к тебе, то ты меня к себе".
Давай дружить: то я тебя, то ты меня на себе.
"Едет, как горшки везёт" (очень медленно).
Едет, как на горшок садится (очень быстро).
"За всё берётся, да всё не удаётся".
За всё берётся левой рукой.
"Кабы бабушка не бабушка, так была б она дедушкой".
Кабы бабушка с бабушкой, так не была б она с дедушкой.
"Мал золотник, да дорог".
"Мал золотник, да мой", - подумала Маша и встала с кровати.
"С вечера девка, с полуночи молодка, на заре хозяюшка".
С вечера косые девки, с полуночи косые бабы, а утром старуха с косой.
"Так зазнался, что и чёрту не брат".
Так взБЕСился, что и чёрту брат.
"Такая рожа, что сама на оплеуху напрашивается".
Такая рожа, что не кулак за ней, а она за кулаком бегает.
"Щёголь Ивашка: что ни год, то рубашка".
Могуч у Мирзы , что ни ночь, то трусы.
"У Бога правда одна".
У Бога правда одна на троих.
"Фома плачет, а жена скачет".
На ком скачут жёны, те не плачут.
"Цветёт старость сединою".
Отцвела старость сединою ромашек и облысела с одуванчиками.
"Цыплят по осени считают".
А "Цыплят табака" круглый год считают украшением меню.
"Это нашего поля ягода".
И один в поле воин, если это "Нашеполе".
"Я рад гостям за чужим столом".
Я рад врагам за чужим гробом.
"Баба с воза - кобыле легче".
В молодости, когда от него ушла первая жена, которая была на двадцать лет старше, он был приятно удивлён, но, когда через сорок лет ушла последняя, которая была моложе на тридцать лет, он смертельно расстроился, подумал: "Баба с воза, а коню не легче". И умер.
Здесь, на земле,
где я впадал то в истовость, то в ересь,
где жил, в чужих воспоминаньях греясь,
как мышь в золе,
где хуже мыши
глодал петит родного словаря,
тебе чужого, где, благодаря
тебе, я на себя взираю свыше,
уже ни в ком
не видя места, коего глаголом
коснуться мог бы, не владея горлом,
давясь кивком
звонкоголосой падали, слюной
кропя уста взамен кастальской влаги,
кренясь Пизанской башнею к бумаге
во тьме ночной,
тебе твой дар
я возвращаю – не зарыл, не пропил;
и, если бы душа имела профиль,
ты б увидал,
что и она
всего лишь слепок с горестного дара,
что более ничем не обладала,
что вместе с ним к тебе обращена.
Не стану жечь
тебя глаголом, исповедью, просьбой,
проклятыми вопросами – той оспой,
которой речь
почти с пелен
заражена – кто знает? – не тобой ли;
надежным, то есть, образом от боли
ты удален.
Не стану ждать
твоих ответов, Ангел, поелику
столь плохо представляемому лику,
как твой, под стать,
должно быть, лишь
молчанье – столь просторное, что эха
в нем не сподобятся ни всплески смеха,
ни вопль: «Услышь!»
Вот это мне
и блазнит слух, привыкший к разнобою,
и облегчает разговор с тобою
наедине.
В Ковчег птенец,
не возвратившись, доказует то, что
вся вера есть не более, чем почта
в один конец.
Смотри ж, как, наг
и сир, жлоблюсь о Господе, и это
одно тебя избавит от ответа.
Но это – подтверждение и знак,
что в нищете
влачащий дни не устрашится кражи,
что я кладу на мысль о камуфляже.
Там, на кресте,
не возоплю: «Почто меня оставил?!»
Не превращу себя в благую весть!
Поскольку боль – не нарушенье правил:
страданье есть
способность тел,
и человек есть испытатель боли.
Но то ли свой ему неведом, то ли
ее предел.
___
Здесь, на земле,
все горы – но в значении их узком -
кончаются не пиками, но спуском
в кромешной мгле,
и, сжав уста,
стигматы завернув свои в дерюгу,
идешь на вещи по второму кругу,
сойдя с креста.
Здесь, на земле,
от нежности до умоисступленья
все формы жизни есть приспособленье.
И в том числе
взгляд в потолок
и жажда слиться с Богом, как с пейзажем,
в котором нас разыскивает, скажем,
один стрелок.
Как на сопле,
все виснет на крюках своих вопросов,
как вор трамвайный, бард или философ -
здесь, на земле,
из всех углов
несет, как рыбой, с одесной и с левой
слиянием с природой или с девой
и башней слов!
Дух-исцелитель!
Я из бездонных мозеровских блюд
так нахлебался варева минут
и римских литер,
что в жадный слух,
который прежде не был привередлив,
не входят щебет или шум деревьев -
я нынче глух.
О нет, не помощь
зову твою, означенная высь!
Тех нет объятий, чтоб не разошлись
как стрелки в полночь.
Не жгу свечи,
когда, разжав железные объятья,
будильники, завернутые в платья,
гремят в ночи!
И в этой башне,
в правнучке вавилонской, в башне слов,
все время недостроенной, ты кров
найти не дашь мне!
Такая тишь
там, наверху, встречает златоротца,
что, на чердак карабкаясь, летишь
на дно колодца.
Там, наверху -
услышь одно: благодарю за то, что
ты отнял все, чем на своем веку
владел я. Ибо созданное прочно,
продукт труда
есть пища вора и прообраз Рая,
верней – добыча времени: теряя
(пусть навсегда)
что-либо, ты
не смей кричать о преданной надежде:
то Времени, невидимые прежде,
в вещах черты
вдруг проступают, и теснится грудь
от старческих морщин; но этих линий -
их не разгладишь, тающих как иней,
коснись их чуть.
Благодарю...
Верней, ума последняя крупица
благодарит, что не дал прилепиться
к тем кущам, корпусам и словарю,
что ты не в масть
моим задаткам, комплексам и форам
зашел – и не предал их жалким формам
меня во власть.
___
Ты за утрату
горазд все это отомщеньем счесть,
моим приспособленьем к циферблату,
борьбой, слияньем с Временем – Бог весть!
Да полно, мне ль!
А если так – то с временем неблизким,
затем что чудится за каждым диском
в стене – туннель.
Ну что же, рой!
Рой глубже и, как вырванное с мясом,
шей сердцу страх пред грустною порой,
пред смертным часом.
Шей бездну мук,
старайся, перебарщивай в усердьи!
Но даже мысль о – как его! – бессмертьи
есть мысль об одиночестве, мой друг.
Вот эту фразу
хочу я прокричать и посмотреть
вперед – раз перспектива умереть
доступна глазу -
кто издали
откликнется? Последует ли эхо?
Иль ей и там не встретится помеха,
как на земли?
Ночная тишь...
Стучит башкой об стол, заснув, заочник.
Кирпичный будоражит позвоночник
печная мышь.
И за окном
толпа деревьев в деревянной раме,
как легкие на школьной диаграмме,
объята сном.
Все откололось...
И время. И судьба. И о судьбе...
Осталась только память о себе,
негромкий голос.
Она одна.
И то – как шлак перегоревший, гравий,
за счет каких-то писем, фотографий,
зеркал, окна, -
исподтишка...
и горько, что не вспомнить основного!
Как жаль, что нету в христианстве бога -
пускай божка -
воспоминаний, с пригоршней ключей
от старых комнат – идолища с ликом
старьевщика – для коротанья слишком
глухих ночей.
Ночная тишь.
Вороньи гнезда, как каверны в бронхах.
Отрепья дыма роются в обломках
больничных крыш.
Любая речь
безадресна, увы, об эту пору -
чем я сумел, друг-небожитель, спору
нет, пренебречь.
Страстная. Ночь.
И вкус во рту от жизни в этом мире,
как будто наследил в чужой квартире
и вышел прочь!
И мозг под током!
И там, на тридевятом этаже
горит окно. И, кажется, уже
не помню толком,
о чем с тобой
витийствовал – верней, с одной из кукол,
пересекающих полночный купол.
Теперь отбой,
и невдомек,
зачем так много черного на белом?
Гортань исходит грифелем и мелом,
и в ней – комок
не слов, не слез,
но странной мысли о победе снега -
отбросов света, падающих с неба, -
почти вопрос.
В мозгу горчит,
и за стеною в толщину страницы
вопит младенец, и в окне больницы
старик торчит.
Апрель. Страстная. Все идет к весне.
Но мир еще во льду и в белизне.
И взгляд младенца,
еще не начинавшего шагов,
не допускает таянья снегов.
Но и не деться
от той же мысли – задом наперед -
в больнице старику в начале года:
он видит снег и знает, что умрет
до таянья его, до ледохода.
март – апрель 1970
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
