– Почему, мой друг, я на авто не езжу, ты спросил? Ну так… Долго объяснять.
Ну отчего же? Расскажу как-нибудь.
Рассказать сейчас? А есть ли у тебя время меня слушать? Как тот Пятачок? До пятницы совершенно свободен? Ну валяй, слушай. Объясню.
Во-первых, у меня есть ноги. Я, что удивительно, на них могу ходить. Ходить своими ногами – это прекрасно. Анекдот знаешь? Следующий!!! Что тебе, бабуля? Доктор, я к вам с ногами. С ногами? Так с ногами – это хорошо. Вот без ног плохо, да… Следующий!!!
Я люблю ими ходить. Я не инвалид на инвалидных колясках ездить.
Во-вторых, у меня есть самое чудесное изобретение всех времён и народов. Которого нет гениальней нигде ни в какой цивилизации. Велосипед у меня есть. Точнее, у меня их четыре. Один парадный, я с него пылинки сдуваю. Езжу только по праздникам. Второй так, будничный, рабочий. Я его на обычные поездки юзаю. Есть ещё старенький, но дивно сохранившийся, выпуска шысят пятого года. Правда, друг мой. Он мне ровесник. Летает как песня. Ничего ему не делается. У него даже имя есть. Он называется “Мымра дома”.
Какая мымра? Жена моя. Это она придумала. Я её так не называл. Ты, говорит, что на это старьё опять сел? А, говорит, типа поняла. Это бабам твоим сигнал. Как на нём проедешь по деревне, они увидят, так и сигнал – Мымра дома. Правильно я понимаю?
Границ моему веселью тогда не было. Разве что по земле от смеха не катался, а так – ревел навзрыд, как смешно было.
Увековечилась фишка сия в названии велосипеда. Так он с тех пор и называется.
Ещё у меня есть один зимний. Я на нём в сложную ледовую обстановку езжу. Зимой.
У него шины пошире, и посадка пониже. Чтоб падать комфортней, если чё. А вообще-то я зимой не падаю. Долгие годы тренировки.
Вот. Всесезонная такая техника.
Да денег-то у меня достаточно. Купить эту груду железа – хоть завтра. Не новую, но среднего пошиба – осилю.
Только нет. Я имел три автомобиля. Не одновременно, конечно, а так, по очереди. И все три у меня были только для того, чтоб я понял. Что мне не нужно ни одного. Все три у меня большую часть своей жизни в гараже простояли. Так, раза два в год до папы-мамы доеду за сто километров, и опять в стойло.
Я так прикинул – по нынешним временам на гипотетический рубль полученного удовольствия от полёта своей жопы над асфальтом, сидя в мягком кресле, ты вкладываешь в эту шайтан-технику рублей двести кровных и вполне реальных. На всё это железо, бензин, масла-фильтра, ремонт-шремонт, справки-осаги, штрафы-техосмотры… тьфу, блевать тянет, как вспомнишь. А ты представь, товарищ, скока всякой шоблы-грёблы тебе кормить приходится. Которая ко всей этой инфраструктуре присосалась-не оторвёшь. Бензинщики там, гаишники, техосмотрщики, страховщики, автослесари, врачи, юристы, похеристы – такая армия, взглядом не окинешь. И всем им дай-подай. Правда, блевать тянет.
Тут один приятель меня на днях пожалел. Вот, говорит, вижу я, как ты каждое божье утро мимо меня на велосипеде ездишь. Мучаешься, типа. Давай, говорит, я тебе свою ласточку недорого отдам. Бери, пока я добрый.
И тут мне опять смешно стало. Честно. Да это ты со своей ласточкой, говорю, мучаешься. Я что не проеду, ты то под ней лежишь, почки студишь, то над ней согнувшись, поклоны бьёшь, радикулит зарабатываешь. Даже если едешь в ней, недвижимо усевшись, и то какой-нибудь геморрой подхватишь.
А у меня – красота. Физические нагрузки, ветер в харю, калории сжигаются, кровь движется, деньги не тратятся. А ты говоришь – ласточка. Она-то, может, по себе и ласточка, а ты, уж прости великодушно, в ней как индюк обрюзгший. Засунь её себе…
Я же на велосипед сажусь, как королева Елизавета на трон. С чувством немого восторга и с трепетом предвкушения полёта. Своими, друг мой, силами полёта, заметьте. А не на какой-то там вонючей бензиновой тяге. Нет, друг мой, не надо мне никаких электровелов, не надо этих самоходных тележек даже на кошерном электричестве. Только своей мускульной мощью, только, простите, этим самым внутренним паром.
Тут в чём цимес, товарищ? Жрём слишком много по нынешним временам, нельзя так. И не то, чтоб много, как сильно калорийно. Энергия современного рациона тратится не полностью. Оседает где не надо в организмах. Холестерин там, жиры, три подбородка. Пузо через ремень свисает.
Вот первобытно-общинный чел скока ходил-двигался чтоб еду найти? Корешок какой-нибудь выкопать, дичь поймать. Морока одна. В виде двигательной активности. Так пузо через ремень не свисало. Дров набери, воды наноси. Сейчас же обленился электорат, ряхи в телевизор не влезают.
Не хочу я так. Я ходить люблю. Я воду ношу вёдрами с родника. Дрова люблю колоть для бани. Землю копать лопатой. Зимой ходить в лес на лыжах. И тому подобное.
Но всех больше я люблю велосипед. Я, друг мой, не Аполлон, конечно, по сложению. Атлетическим станом не могу похвастаться. Но кто бы я был без велосипеда? Без регулярного подъёма на горки? В любую горку в нашем селе – легко. Мне жалко подшипники кареток да цепи со звёздочками, а себя не жалко. Поверишь ли, дорогой товарищ, я тащусь. Не в смысле скорости подъёма, а телесно и душевно. Звучит по-мазохистски, но ничего. Это просто здорово.
Вот ещё. До твоей пятницы далеко ещё? Тогда внимай далее.
Чисто практическое соображение. Представь – надо тебе и мне из точки А в пределах нашего большого села попасть в точку Б. Допустим, у меня вел во дворе дома, а у тебя авто в гараже дома напротив. Лето. Либо осень. Я не буду брать зиму, хотя и зимой эта мысль тоже порой справедлива.
Так вот. Я вывожу велосипед, сел, поехал в точку Б. Тебе надо открыть гараж, зимой очистив снег перед воротами. Если авто не слишком умное, проверить всякие уровни жидкостей, давление в шинах, завести-прогреть мотор, закрыть гараж, вырулить по ухабам на большую дорогу, только потом наподдать газу. Если дорожная обстановка позволит его наподдать. Я к тому времени по не совсем большим дорогам проеду треть пути до Б. Ты, конечно, на авто доберёшься быстрей в конечном итоге. Но на сколько быстрей? Самое большее, минут на десять. Это я серьёзно. Село большое, километров пять от края до края. И в нём разница будет – минут десять. Ты что, за эти десять минут вторую жизнь успеешь прожить? Я не вижу смысла в обычной обстановке пользоваться авто в таких условиях, вот хоть тресни. Да я и пешком дойду под любым дождём и снегом из А в Б прекрасно. Время жизни в масштабах её длительности, по большому счёту, у нас потратится одинаково.
Ладно, друг мой. Вижу, утомил я тебя. Не все это могут усвоить на фоне общестадных представлений о мире. И о человеке в этом мире. Подумай, только слегка, не парясь, о том, что я сказал. Вылезай из авто, бросай курить и вставай на лыжи. Это зимой. И садись на велосипед. И зимой, и летом.
Здесь, на земле,
где я впадал то в истовость, то в ересь,
где жил, в чужих воспоминаньях греясь,
как мышь в золе,
где хуже мыши
глодал петит родного словаря,
тебе чужого, где, благодаря
тебе, я на себя взираю свыше,
уже ни в ком
не видя места, коего глаголом
коснуться мог бы, не владея горлом,
давясь кивком
звонкоголосой падали, слюной
кропя уста взамен кастальской влаги,
кренясь Пизанской башнею к бумаге
во тьме ночной,
тебе твой дар
я возвращаю – не зарыл, не пропил;
и, если бы душа имела профиль,
ты б увидал,
что и она
всего лишь слепок с горестного дара,
что более ничем не обладала,
что вместе с ним к тебе обращена.
Не стану жечь
тебя глаголом, исповедью, просьбой,
проклятыми вопросами – той оспой,
которой речь
почти с пелен
заражена – кто знает? – не тобой ли;
надежным, то есть, образом от боли
ты удален.
Не стану ждать
твоих ответов, Ангел, поелику
столь плохо представляемому лику,
как твой, под стать,
должно быть, лишь
молчанье – столь просторное, что эха
в нем не сподобятся ни всплески смеха,
ни вопль: «Услышь!»
Вот это мне
и блазнит слух, привыкший к разнобою,
и облегчает разговор с тобою
наедине.
В Ковчег птенец,
не возвратившись, доказует то, что
вся вера есть не более, чем почта
в один конец.
Смотри ж, как, наг
и сир, жлоблюсь о Господе, и это
одно тебя избавит от ответа.
Но это – подтверждение и знак,
что в нищете
влачащий дни не устрашится кражи,
что я кладу на мысль о камуфляже.
Там, на кресте,
не возоплю: «Почто меня оставил?!»
Не превращу себя в благую весть!
Поскольку боль – не нарушенье правил:
страданье есть
способность тел,
и человек есть испытатель боли.
Но то ли свой ему неведом, то ли
ее предел.
___
Здесь, на земле,
все горы – но в значении их узком -
кончаются не пиками, но спуском
в кромешной мгле,
и, сжав уста,
стигматы завернув свои в дерюгу,
идешь на вещи по второму кругу,
сойдя с креста.
Здесь, на земле,
от нежности до умоисступленья
все формы жизни есть приспособленье.
И в том числе
взгляд в потолок
и жажда слиться с Богом, как с пейзажем,
в котором нас разыскивает, скажем,
один стрелок.
Как на сопле,
все виснет на крюках своих вопросов,
как вор трамвайный, бард или философ -
здесь, на земле,
из всех углов
несет, как рыбой, с одесной и с левой
слиянием с природой или с девой
и башней слов!
Дух-исцелитель!
Я из бездонных мозеровских блюд
так нахлебался варева минут
и римских литер,
что в жадный слух,
который прежде не был привередлив,
не входят щебет или шум деревьев -
я нынче глух.
О нет, не помощь
зову твою, означенная высь!
Тех нет объятий, чтоб не разошлись
как стрелки в полночь.
Не жгу свечи,
когда, разжав железные объятья,
будильники, завернутые в платья,
гремят в ночи!
И в этой башне,
в правнучке вавилонской, в башне слов,
все время недостроенной, ты кров
найти не дашь мне!
Такая тишь
там, наверху, встречает златоротца,
что, на чердак карабкаясь, летишь
на дно колодца.
Там, наверху -
услышь одно: благодарю за то, что
ты отнял все, чем на своем веку
владел я. Ибо созданное прочно,
продукт труда
есть пища вора и прообраз Рая,
верней – добыча времени: теряя
(пусть навсегда)
что-либо, ты
не смей кричать о преданной надежде:
то Времени, невидимые прежде,
в вещах черты
вдруг проступают, и теснится грудь
от старческих морщин; но этих линий -
их не разгладишь, тающих как иней,
коснись их чуть.
Благодарю...
Верней, ума последняя крупица
благодарит, что не дал прилепиться
к тем кущам, корпусам и словарю,
что ты не в масть
моим задаткам, комплексам и форам
зашел – и не предал их жалким формам
меня во власть.
___
Ты за утрату
горазд все это отомщеньем счесть,
моим приспособленьем к циферблату,
борьбой, слияньем с Временем – Бог весть!
Да полно, мне ль!
А если так – то с временем неблизким,
затем что чудится за каждым диском
в стене – туннель.
Ну что же, рой!
Рой глубже и, как вырванное с мясом,
шей сердцу страх пред грустною порой,
пред смертным часом.
Шей бездну мук,
старайся, перебарщивай в усердьи!
Но даже мысль о – как его! – бессмертьи
есть мысль об одиночестве, мой друг.
Вот эту фразу
хочу я прокричать и посмотреть
вперед – раз перспектива умереть
доступна глазу -
кто издали
откликнется? Последует ли эхо?
Иль ей и там не встретится помеха,
как на земли?
Ночная тишь...
Стучит башкой об стол, заснув, заочник.
Кирпичный будоражит позвоночник
печная мышь.
И за окном
толпа деревьев в деревянной раме,
как легкие на школьной диаграмме,
объята сном.
Все откололось...
И время. И судьба. И о судьбе...
Осталась только память о себе,
негромкий голос.
Она одна.
И то – как шлак перегоревший, гравий,
за счет каких-то писем, фотографий,
зеркал, окна, -
исподтишка...
и горько, что не вспомнить основного!
Как жаль, что нету в христианстве бога -
пускай божка -
воспоминаний, с пригоршней ключей
от старых комнат – идолища с ликом
старьевщика – для коротанья слишком
глухих ночей.
Ночная тишь.
Вороньи гнезда, как каверны в бронхах.
Отрепья дыма роются в обломках
больничных крыш.
Любая речь
безадресна, увы, об эту пору -
чем я сумел, друг-небожитель, спору
нет, пренебречь.
Страстная. Ночь.
И вкус во рту от жизни в этом мире,
как будто наследил в чужой квартире
и вышел прочь!
И мозг под током!
И там, на тридевятом этаже
горит окно. И, кажется, уже
не помню толком,
о чем с тобой
витийствовал – верней, с одной из кукол,
пересекающих полночный купол.
Теперь отбой,
и невдомек,
зачем так много черного на белом?
Гортань исходит грифелем и мелом,
и в ней – комок
не слов, не слез,
но странной мысли о победе снега -
отбросов света, падающих с неба, -
почти вопрос.
В мозгу горчит,
и за стеною в толщину страницы
вопит младенец, и в окне больницы
старик торчит.
Апрель. Страстная. Все идет к весне.
Но мир еще во льду и в белизне.
И взгляд младенца,
еще не начинавшего шагов,
не допускает таянья снегов.
Но и не деться
от той же мысли – задом наперед -
в больнице старику в начале года:
он видит снег и знает, что умрет
до таянья его, до ледохода.
март – апрель 1970
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
