Вот незадача – завтра в командировку. И куда?! Был бы город как город, а то захолустье проб негде ставить. Одно радует, неподалеку он. К тому же, вроде, на один день – туда и обратно. Ну это только, если никакая заковыка вдруг не случится. Тогда возможно там и заночевать придется. В общем, от греха подальше придется взять смену белья. Это никогда не помешает. Да и не одна я еду.
Соломин, конечно, весь из себя такой деловой, но, что у него на уме, иди знай. Ему, правда, за сорок с большим хвостиком. Ну так известно, седина в бороду – бес в ребро. На последнем корпоративе он странно как-то поглядывал в мою сторону. Так что…
Только вот какой гарнитурчик взять: голубенький или красный. В красном, само собой, я сексуальней, особенно грудь эффектно смотрится. Голубой тоже ничего. Жаль, не тот сейчас случай. С мужика, дык, станет! Еще подумает, будто я специально приготовилась к интиму с ним. Нет! Решено, беру белые кружевные трусики и в тон им бюстгальтер. Предстану, если что, эдакой скромницей. Захочешь – не подкопаешься. Ну это так, на всякий пожарный.
Честно говоря, даже смешно подумать, я и Соломин в одной постели. Он вообще не в моем вкусе. Кто ему позволит какие-то вольности. Тем паче у меня принцип - на работе никаких романов…
Но ведь всякое может случиться...
Зато меня умничку никто и ничто врасплох никогда не застанет.
Юрка, как ты сейчас в Гренландии?
Юрка, в этом что-то неладное,
если в ужасе по снегам
скачет крови
живой стакан!
Страсть к убийству, как страсть к зачатию,
ослепленная и зловещая,
она нынче вопит: зайчатины!
Завтра взвоет о человечине...
Он лежал посреди страны,
он лежал, трепыхаясь слева,
словно серое сердце леса,
тишины.
Он лежал, синеву боков
он вздымал, он дышал пока еще,
как мучительный глаз,
моргающий,
на печальной щеке снегов.
Но внезапно, взметнувшись свечкой,
он возник,
и над лесом, над черной речкой
резанул
человечий
крик!
Звук был пронзительным и чистым, как
ультразвук
или как крик ребенка.
Я знал, что зайцы стонут. Но чтобы так?!
Это была нота жизни. Так кричат роженицы.
Так кричат перелески голые
и немые досель кусты,
так нам смерть прорезает голос
неизведанной чистоты.
Той природе, молчально-чудной,
роща, озеро ли, бревно —
им позволено слушать, чувствовать,
только голоса не дано.
Так кричат в последний и в первый.
Это жизнь, удаляясь, пела,
вылетая, как из силка,
в небосклоны и облака.
Это длилось мгновение,
мы окаменели,
как в остановившемся кинокадре.
Сапог бегущего завгара так и не коснулся земли.
Четыре черные дробинки, не долетев, вонзились
в воздух.
Он взглянул на нас. И — или это нам показалось
над горизонтальными мышцами бегуна, над
запекшимися шерстинками шеи блеснуло лицо.
Глаза были раскосы и широко расставлены, как
на фресках Дионисия.
Он взглянул изумленно и разгневанно.
Он парил.
Как бы слился с криком.
Он повис...
С искаженным и светлым ликом,
как у ангелов и певиц.
Длинноногий лесной архангел...
Плыл туман золотой к лесам.
"Охмуряет",— стрелявший схаркнул.
И беззвучно плакал пацан.
Возвращались в ночную пору.
Ветер рожу драл, как наждак.
Как багровые светофоры,
наши лица неслись во мрак.
1963
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
