Что такое счастье…
Булатов думал о том, что такое счастье. Он лежал на своей одноместной безбожно скрипящей кровати, вертел босой ногой в воздухе и, подложив под голову руки, размышлял:
- Вот взять, к примеру, меня. Счастлив ли я?
У Булатова в его реальности было полторы сотни рублей, пара чистых носков, трусы уже не первой свежести, игрушечная голова оленя, надевающаяся на палец, и телефон старой модели с нецветным дисплеем. Также он написал несколько рассказов и сценарий полнометражного фильма, но уже не вспоминал о них. Булатов оглядел комнату: две кровати, два стола, стулья, две полки, шкаф, окно, на обоях дырка – все как обычно. Поколебавшись, Булатов, решил, что, все-таки, счастлив, поскольку способен еще радоваться таким мелочам, как жаркое солнце и прохладный душ. В подтверждение этому он подошел к окну и что есть мочи крикнул:
- Панки Хой!
В тоже время в реальности Минаева было все то, о чем Булатов давно мечтал. Минаев ездил на красной мазде, зашибал на престижной работе бабло, снимал девушек, пил дорогие спиртные напитки и вел беззаботный образ жизни. Булатов подумал, что Минаев, определенно, доволен своим положением и возможностями. Но счастлив ли он? Булатов часто видел Минаева хмурым: то неприятности на работе, то мазда требовала ремонта, и пил он чаще с горя, чтобы забыться и не думать о кризисе и о курсе доллара, скачущем, как бешенный необъезженный бык на родео. Булатов взял телефон с твердым намерением позвонить Минаеву и спросить у него, считает ли он себя счастливым. Звонок не состоялся.
- Недостаточно средств на вашем лицевом счете – Возвестил не особо приятный женский голос.
Досадно, но не самое страшное, что может случиться. Булатов не стал горевать, он вышел из комнаты и направился к Щербинину. Щербинин регулярно пополнял баланс и отличался щедростью и добродушием, он написал два полнометражных сценария, о которых помнил и мечтал продать, и каждое лето снимался в одной - двух картинах, не считая коротких эпизодов и рабочих короткометражок. О счастье он знал много.
По дороге Булатов встретил Тюжина. Тот жевал бутерброд и слушал громкую музыку.
- Что для тебя счастье? – Спросил Булатов. Тюжин вытащил один наушник. Булатов повторил вопрос.
- Терпеть не могу философские понятия и термины! – Был ответ Тюжина. – Этим философам нечем заниматься, вот они и ломают головы. Нет, чтобы субботник устроить, дерево посадить, детям конфеты подарить, придумают черти что, а ты мучайся потом. По мне так меньше парься и больше делай.
- Ну, а в чем для тебя состоит счастье? – Не унимался Булатов.
- Не знаю, тому же Колосову для счастья совсем немного надо: в икс бокс поиграть, поваляться на пляже, позагорать, кино хорошее посмотреть, с друзьями потусоваться.
- Колосов – реальный чел! – Согласился Булатов.
- А я человек амбициозный, у меня куча идей и планов, если хотя бы десятая часть из них осуществится, я буду безмерно счастлив!
- Ты крут! – Похвалил Булатов!
- Хватит рушить мой воспаленный мозг! – Опомнился Тюжин. – Мы лясы точим, а тут, между прочим, моя любимая песня по «Нашему радио». – И он вставил наушник обратно, откусил бутерброд и, жуя его, активно замотал головой в такт музыки.
Булатов отправился дальше.
Щербинин был дома, сидел за компьютером, смотрел сериал, на столе стояла кружка с недопитым чаем.
- Джим! Заходи! – Обрадовался он появлению Булатова. Булатов зашел. Сел.
- Рассказывай! – Скомандовал Щербинин.
- Мне бы позвонить… - робко начал Булатов. Щербинин молча протянул телефон. Булатов ловко набрал номер, стал ждать.
- Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети. – Возвестил все тот же неприятный женский голос.
- Вот блин! – Раздосадовано произнес Булатов, возвращая Щербинину телефон. – Слушай, чувак, что такое счастье? Не поверишь, весь день гружусь по этому поводу.
Щербинин потянулся, предвкушая долгую беседу, выдержал актерскую паузу.
- У вас философия что ли?
- Да нет, я для себя.
- Серьезно?
- Серьезней не бывает.
- Ну, тогда ты обратился по адресу! – Радостно произнес Щербинин. – По факту это вопрос серьезный и требующий тщательного разбора. У Фрейда, сам знаешь, к чему все сводится, я вот тут недавно Бодлера перечитывал…
На этих словах Булатов встал и стремительно направился к двери.
- Ты куда? – Удивился Щербинин.
- К Орловичу. Совсем забыл, я же обещал ему карточку на метро. – Отмазался Булатов и выскочил в коридор. Но Щербинина было уже не остановить, он стал цитировать Бодлера стенам:
- Бывало, по зыбям скользящие матросы
средь плаванья берут, чтоб стало веселей,
великолепных птиц, ленивых альбатросов,
сопровождающих стремленье кораблей.
Как только он людьми на палубу поставлен,
лазури властелин, неловок и уныл,
старается ступать, и тащатся бесславно
громады белые отяжелевших крыл.
Воздушный странник тот,- какой он неуклюжий!
Та птица пышная,- о, как смешит она!
Эй, трубкою тупой мазни его по клюву,
шагнув, передразни калеку-летуна...
Поэт похож на них,- царей небес волнистых:
им стрелы не страшны и буря им мила.
В изгнанье,- на земле,- средь хохота и свиста
мешают им ходить огромные крыла.
С каждым словом его голос становился все уверенней и проникновенней. Он просмаковал последний катрен, играя не только интонациями, но и мимикой, и жестами. Поставив уверенную финальную точку своего выступления, Щербинин раскланялся воображаемым слушателям, и в его голове зазвучали аплодисменты.
- Не стоит. – Скромно произнес Щербинин и снова уставился в монитор компьютера. Он был счастлив.
Булатов, действительно, направился к Орловичу. Тому было тридцать восемь, он родился в Беларуси, трижды поступал во ВГИК на сценариста, пока не поступил, через него прошел весь отечественный кинематограф последних пяти лет. Кому как не Орловичу рассказывать о счастье? Булатов открыл дверь и тут же почувствовал запах алкоголя. Орлович восседал на кровати в трусах и пил горькую!
- Булатов, твою мать! – Приветствовал он гостя. – Водку будешь?
- Да я только спросить хотел… - Протянул Булатов.
- Ты что, рехнулся? – Возмутился Орлович. – Кто ж на трезвую голову спрашивает?
Отказать было невозможно. Орловичу вообще неудобно отказывать, человек он такой.
Булатов сел на стул. Как по волшебству в руках Орловича оказался второй граненый стакан, который мгновенно наполнился до краев. «Из воздуха что ли? – Подумал Булатов. – Просто маг какой-то!»
Но удивляться было нечему – опыт, его, как говорится, не пропьешь, хотя в данном контексте подобная фраза выглядит странно.
Через час Булатов и Орлович сидели, обнявшись, оба в трусах, пели что-то народное, то ли «Ой, цветет калина», то ли «Черный ворон».
Булатов повеселел, забыл о своих размышлениях, хотелось даже танцевать. Затем приехал Алехин. Сообразили на троих. Орлович рассказывал историю о том, как Басков пропел ему сортире: «Пустите звезду в туалет», когда Орлович зашел в кабинку, чтобы пописать. Алехин рассказывал о своем гениальном романе и о том, как он любит женские прелести, Булатов же впервые за свои двадцать два года обнаружил себя с сигаретой, стоящего и с наслаждением выпускающего в атмосферу струи никотинного дыма. Сидели до утра.
Когда Булатова выписали из больницы с диагнозом «острое отравление алкоголем», на пороге его встречали все те же Орлович и Алехин. В руках у них было по бутылке светлого пива, в пакете лежали, ожидая своей очереди, еще две бутылки водки. Орлович улыбнулся и сказал:
- С возвращением тебя, Булатов!
Булатов подумал о том, что счастье – это иметь таких верных друзей, которые тебя и в больницу отвезут и до дома проводят. Он уверенно шагнул, взял у Алехина бутылку и сделал жадный глоток. Вопрос о счастье упал в пропасть, где и захлебнулся….
18. 07. 2009 г.
Небо.
Горы.
Небо.
Горы.
Необъятные просторы с недоступной высоты. Пашни в шахматном порядке, три зеленые палатки, две случайные черты. От колодца до колодца желтая дорога вьется, к ней приблизиться придется - вот деревья и кусты. Свист негромкий беззаботный, наш герой, не видный нам, движется бесповоротно. Кадры, в такт его шагам, шарят взглядом флегматичным по окрестностям, типичным в нашей средней полосе. Тут осина, там рябина, вот и клен во всей красе.
Зелень утешает зренье. Монотонное движенье даже лучше, чем покой, успокаивает память. Время мерится шагами. Чайки вьются над рекой. И в зеленой этой гамме...
- Стой.
Он стоит, а оператор, отделяясь от него, методично сводит в кадр вид героя своего. Незавидная картина: неопрятная щетина, второсортный маскхалат, выше меры запыленный. Взгляд излишне просветленный, неприятный чем-то взгляд.
Зритель видит дезертира, беглеца войны и мира, видит словно сквозь прицел. Впрочем, он покуда цел. И глухое стрекотанье аппарата за спиной - это словно обещанье, жизнь авансом в час длиной. Оттого он смотрит чисто, хоть не видит никого, что рукою сценариста сам Господь хранит его. Ну, обыщут, съездят в рожу, ну, поставят к стенке - все же, поразмыслив, не убьют. Он пойдет, точней, поедет к окончательной победе...
Впрочем, здесь не Голливуд. Рассуждением нехитрым нас с тобой не проведут.
Рожа.
Титры.
Рожа.
Титры.
Тучи по небу плывут.
2.
Наш герой допущен в банду на урезанных правах. Банда возит контрабанду - это знаем на словах. Кто не брезгует разбоем, отчисляет в общий фонд треть добычи. Двое-трое путешествуют на фронт, разживаясь там оружьем, камуфляжем и едой. Чужд вражде и двоедушью мир общины молодой.
Каждый здесь в огне пожарищ многократно выживал потому лишь, что товарищ его спину прикрывал. В темноте и слепоте мы будем долго прозябать... Есть у нас, однако, темы, что неловко развивать.
Мы ушли от киноряда - что ж, тут будет череда экспозиций то ли ада, то ли страшного суда. В ракурсе, однако, странном пусть их ловит объектив, параллельно за экраном легкий пусть звучит мотив.
Как вода течет по тверди, так и жизнь течет по смерти, и поток, не видный глазу, восстанавливает мир. Пусть непрочны стены храма, тут идет другая драма, то, что Гамлет видит сразу, ищет сослепу Шекспир.
Вечер.
Звезды.
Синий полог.
Пусть не Кубрик и не Поллак, а отечественный мастер снимет синий небосклон, чтоб дышал озоном он. Чтоб душа рвалась на части от беспочвенного счастья, чтоб кололи звезды глаз.
Наш герой не в первый раз в тень древесную отходит, там стоит и смотрит вдаль. Ностальгия, грусть, печаль - или что-то в том же роде.
Он стоит и смотрит. Боль отступает понемногу. Память больше не свербит. Оператор внемлет Богу. Ангел по небу летит. Смотрим - то ль на небо, то ль на кремнистую дорогу.
Тут подходит атаман, сто рублей ему в карман.
3.
- Табачку?
- Курить я бросил.
- Что так?
- Смысла в этом нет.
- Ну смотри. Наступит осень, наведет тут марафет. И одно у нас спасенье...
- Непрерывное куренье?
- Ты, я вижу, нигилист. А представь - стоишь в дозоре. Вой пурги и ветра свист. Вахта до зари, а зори тут, как звезды, далеки. Коченеют две руки, две ноги, лицо, два уха... Словом, можешь сосчитать. И становится так глухо на душе, твою, блин, мать! Тут, хоть пальцы плохо гнутся, хоть морзянкой зубы бьются, достаешь из закутка...
- Понимаю.
- Нет. Пока не попробуешь, не сможешь ты понять. Я испытал под огнем тебя. Ну что же, смелость - тоже капитал. Но не смелостью единой жив пожизненный солдат. Похлебай болотной тины, остуди на льдине зад. Простатиты, геморрои не выводят нас из строя. Нам и глист почти что брат.
- А в итоге?
- Что в итоге? Час пробьет - протянешь ноги. А какой еще итог? Как сказал однажды Блок, вечный бой. Покой нам только... да не снится он давно. Балерине снится полька, а сантехнику - говно. Если обратишь вниманье, то один, блин, то другой затрясет сквозь сон ногой, и сплошное бормотанье, то рычанье, то рыданье. Вот он, братец, вечный бой.
- Страшно.
- Страшно? Бог с тобой. Среди пламени и праха я искал в душе своей теплую крупицу страха, как письмо из-за морей. Означал бы миг испуга, что жива еще стезя...
- Дай мне закурить. Мне...
- Туго? То-то, друг. В бою без друга ну, практически, нельзя. Завтра сходим к федералам, а в четверг - к боевикам. В среду выходной. Авралы надоели старикам. Всех патронов не награбишь...
- И в себя не заберешь.
- Ловко шутишь ты, товарищ, тем, наверно, и хорош. Славно мы поговорили, а теперь пора поспать. Я пошел, а ты?
- В могиле буду вволю отдыхать.
- Снова шутишь?
- Нет, пожалуй.
- Если нет, тогда не балуй и об этом помолчи. Тут повалишься со стула - там получишь три отгула, а потом небесный чин даст тебе посмертный номер, так что жив ты или помер...
- И не выйдет соскочить?
- Там не выйдет, тут - попробуй. В добрый час. Но не особо полагайся на пейзаж. При дворе и на заставе - то оставят, то подставят; тут продашь - и там продашь.
- Я-то не продам.
- Я знаю. Нет таланта к торговству. Погляди, луна какая! видно камни и траву. Той тропинкой близко очень до Кривого арыка. В добрый час.
- Спокойной ночи. Может, встретимся.
- Пока.
4.
Ночи и дни коротки - как же возможно такое? Там, над шуршащей рекою, тают во мгле огоньки. Доски парома скрипят, слышится тихая ругань, звезды по Млечному кругу в медленном небе летят. Шлепает где-то весло, пахнет тревогой и тиной, мне уже надо идти, но, кажется, слишком светло.
Контуром черным камыш тщательно слишком очерчен, черным холстом небосвод сдвинут умеренно вдаль, жаворонок в трех шагах как-то нелепо доверчив, в теплой и мягкой воде вдруг отражается сталь.
Я отступаю на шаг в тень обессиленной ивы, только в глубокой тени мне удается дышать. Я укрываюсь в стволе, чтоб ни за что не смогли вы тело мое опознать, душу мою удержать.
Ибо становится мне тесной небес полусфера, звуки шагов Агасфера слышу в любой стороне. Время горит, как смола, и опадают свободно многия наши заботы, многия ваши дела.
Так повзрослевший отец в доме отца молодого видит бутылочек ряд, видит пеленок стопу. Жив еще каждый из нас. В звуках рождается слово. Что ж ты уходишь во мглу, прядь разминая на лбу?
В лифте, в стоячем гробу, пробуя опыт паденья, ты в зеркалах без зеркал равен себе на мгновенье. Но открывается дверь и загорается день, и растворяешься ты в спинах идущих людей...
5.
Он приедет туда, где прохладные улицы, где костел не сутулится, где в чешуйках вода. Где струится фонтан, опадая овалами, тает вспышками алыми против солнца каштан.
Здесь в небрежных кафе гонят кофе по-черному, здесь Сезанн и Моне дышат в каждом мазке, здесь излом кирпича веет зеленью сорною, крыши, шляпы, зонты отступают к реке.
Разгорается день. Запускается двигатель, и автобус цветной, необъятный, как мир, ловит солнце в стекло, держит фары навыкате, исчезая в пейзаже, в какой-то из дыр.
И не надо твердить, что сбежать невозможно от себя, ибо нету другого пути, как вводить и вводить - внутривенно, подкожно этот птичий базар, этот рай травести.
Так давай, уступи мне за детскую цену этот чудный станок для утюжки шнурков, этот миксер, ничто превращающий в пену, этот таймер с заводом на пару веков.
Отвлеки только взгляд от невнятной полоски между небом и гаснущим краем реки. Серпантин, а не серп, и не звезды, а блёстки пусть нащупает взгляд. Ты его отвлеки -
отвлеки, потому что татары и Рюрик, Киреевский, Фонвизин, Сперанский, стрельцы, ядовитые охра и кадмий и сурик, блядовитые дети и те же отцы, Аввакум с распальцовкой и Никон с братвою, царь с кошачьей башкой, граф с точеной косой, три разбитых бутылки с водою живою, тупорылый медведь с хитрожопой лисой, Дима Быков, Тимур - а иначе не выйдет, потому что, браток, по-другому нельзя, селезенка не знает, а печень не видит, потому что генсеки, татары, князья, пусть я так не хочу, а иначе не слышно.
Пусть иначе не слышно - я так не хочу. Что с того, что хомут упирается в дышло? Я не дышлом дышу. Я ученых учу.
Потому что закат и Георгий Иванов. И осталось одно - плюнуть в Сену с моста. Ты плыви, мой плевок, мимо башенных кранов, в океанские воды, в иные места...
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
