«Жизнь — это не то что нужно спасти. Жизнь — это лабиринт, из которого нужно найти выход.» (с)
«Вы можете получить все, что вам нужно, если только это вам и вправду нужно (с)
0.
Я… Я? Я еще здесь? Ненавижу это тело. Оно мне врет.
1.
Я теряю связи-нити-костыли-опоры.
Раздвигаю шоры-шторы, шоры штор.
Улетаю в занавеске... шакалом – какого черта? - Шагалом. Из серовского окна. Маргаритой? Да, Маргаритой лучше всего (не боровом ведь).
2.
Ненавижу симуляторы.
Жать, крутить, кнопки, стики. джой! Никакого джоя — одна нервотрепка. Ни вправо не посмотреть, ни влево. А прямо еще страшней. Лететь к миссии, лететь, чтоб разбиться. А думать? А думать, как раз не надо. Надо тысячу раз разбиться, чтоб научиться правильно жать, давить, дергать…
Ненавижу симуляторы. Я летаю без них.
3.
Лечу. Лечу, тычусь. Одна дверь, другая. Разные. Какой смысл? Ну ладно, так всегда было. Смешно. Надо выбрать и они тебе попытаются сказать. Знаешь? Подставь правильную! Нет - мозг не пудри!
Эту дверь знаю, та — чужая. Следующая — моя реальность, потом моя реальность, из которой я убежал. Потом — моя, в которой не был. Наконец, та, в которой не буду. Останавливаюсь и зависаю. Почему? Почему не буду?
Не захочу. Не захочу? Не захочу потом чего-то, а чем заполнить не знаю. Тем, что будет. А что, что там будет? Буду там я, моя тень, мой враг? Но она тоже моя? Я с ней живу. Но… снаружи. Не забыть бы додумать. Потом.
А вот — нереальность. Мне туда. Сейчас туда. В поток больного сознания. Убаюкай меня, перевари и выплюни, исцеленного.
4.
Я падаю-падаю-падаю. Высоко, глубоко и очень вширь. Вы появляетесь рядом со мной и сосредоточенно падаете вместе. Вас много. У многих магриттовские лица с яблоками, с птицами. Причем, птицы машут крыльями. Я вас знаю, знаю. Тебя знаю, тебя, а тебя нет. Знаю-знаю-знаю, не знаю. Хватит! Перестаньте сопровождать меня! Это мое личное падение! Я оплатил отдельную палату!
5.
Как только я начинал подниматься в небо, небо начинало падать на меня. Я прятался.
6.
Страшная штука лифт. Она извращает. Она поднимает и опускает, независимо от возможности самому подняться или опуститься.
7.
В детстве я часто летал. Часто. Я и сейчас летаю. Но редко. И не так, как в детстве. В детстве нужно было лишь почувствовать момент, холодок в животе, пара движений, и ты в потоке. Сейчас я долго собираюсь с силами. Я, вообще, не понимаю, как такой мешок с… ну, скажем, туша, может летать. Это мешает. Но я себя успокаиваю – это просто дано, свыше. (Вопрос веры? Не лезь в эту тему, дурак! Лучше падай). Главное, не разучиться. Сейчас будет поток — боль в подмышках адская, но я срываюсь с ветки, делаю пять-шесть судорожных взмахов и на полпути к земле ловлю поток. Полетел. Тяжело и со страхом. Как дракон. В смысле, тяжело, как дракон. Кстати, а где моя тень? Какой силуэт она имеет на поверхности? Поднимаюсь над деревьями, проводами, над полем. Как же страшно! Ну зачем, зачем мне это нужно? Весь мой полет — борьба со страхом, с собой. Впрочем, как и жизнь. Никакого восторга я не испытываю, никакое счастье меня не распирает. Я просто почему-то твердо знаю: пока можешь летать, надо летать! И жду, когда же можно будет приземлиться. А иногда я падаю. И это классно, потому как я уже не лечу, а спасаюсь. Натыкаюсь на ветку, запутываюсь в проводах, теряю поток. Я уже не лечу, я спасаюсь... и это не так страшно, потому что исход предрешен. На мне уже никакой ответственности, от меня ничего не зависит. Только вниз! Вниз в асфальт, к чертовой матери, или в лужу асфальтовую, смотря в каком времени падаю. Проснусь-то в кровати! Да? Обязательно проснусь? Опять думаю… Да падай уже, расслабься!
Я никогда не разбиваюсь.
Я просыпаюсь до рокового момента, и я счастлив, что не летаю!
Неужели это память какой-то древней курицы-недострауса? Птеродактиля долбанного? Неужели во мне так сильно живет динозавр с куриными мозгами?
Я не летаю. Так и запишите в вашей анкете! Во всяком случае, больше не летаю!
8.
Я наполняю свою жизнь заново. Нет, это слишком громко сказано, хотя я вполне представляю подобное. Это страшно. Это процесс. Долгий неуверенный. Или, наоборот, молниеносный.
У меня нет такой дыры, которую не надо зарастить, замазать, заполнить, напечатать на 3D-принтере заплатку. Это брешь. Брешь, которая мешает выздороветь. Сбитый, сломанный стержень, трещинки, потеря костылей. Чуть Сальвадор, чуть Пабло.
С другой стороны, я понимаю, что кризис миновал. Я неизбежно и уверенно возвращаюсь на этот свет. А многое уже не имеет смысла. Многое переоценено, передумано и выкинуто, как мусор. Или, наоборот, из мусора вытащено, вычищено и присвоено. Но такого мало. Дыры, бреши. Пустота. Как стена Измаила после взятия города. (Кстати, насколько она была разрушена? Плевать – красиво вышло и к черту историков).
Если опять заполнять и выкидывать, то можно стать другим. Совсем другим. Переоценка ценностей. Я хочу быть другим, я боюсь быть другим. Боюсь привыкать, жалеть, разбивать коленки, стучаться в двери, которые обходил. Спокойней стать прежним. Стыдно, но спокойней. Стыдно даже не потому, что был плохим, а потому что был шанс стать лучше (даже не лучше - иным), но испугался. Чего? Работы и неудачи. Нового. Неизведанного. Множества развилок. Даже не так. Просто можно стать сильно другим и потерять себя сегодняшнего. Пусть стократно лучшим стать, но для меня-то сегодняшнего это… все равно смерть. Не, спасибо, только что оттуда. Где момент перехода меня сегодняшнего в меня завтрашнего? На чем мы договоримся, разругаемся или молча плюнем друг другу под ноги? А, может, обнимемся на прощанье? О чем я потом буду жалеть? Я вчерашний обязательно буду. А меня сегодняшнего может и не тронуть деликатность момента.
Ориентиры. Можно долго и правильно их выращивать и увязнуть, а можно быренько восстановить из старого – память возвращается. Накидать в брешь именно старого материала – вон, сколько обломков, обрывков и тумана, тумана вокруг... слипнется, склеится и понеслось... Лечу!!! Возвращаюсь в себя до болезни. Обидно! А как иначе?
Вот и звонок с работы…
— Можешь говорить? Очень нужен!
— М-м-огу? Могу. Уже все могу.
Голос от долгого молчания сел и прорезалась хрипотца, которую я всегда хотел иметь на постоянку. Я вернулся.
Небо.
Горы.
Небо.
Горы.
Необъятные просторы с недоступной высоты. Пашни в шахматном порядке, три зеленые палатки, две случайные черты. От колодца до колодца желтая дорога вьется, к ней приблизиться придется - вот деревья и кусты. Свист негромкий беззаботный, наш герой, не видный нам, движется бесповоротно. Кадры, в такт его шагам, шарят взглядом флегматичным по окрестностям, типичным в нашей средней полосе. Тут осина, там рябина, вот и клен во всей красе.
Зелень утешает зренье. Монотонное движенье даже лучше, чем покой, успокаивает память. Время мерится шагами. Чайки вьются над рекой. И в зеленой этой гамме...
- Стой.
Он стоит, а оператор, отделяясь от него, методично сводит в кадр вид героя своего. Незавидная картина: неопрятная щетина, второсортный маскхалат, выше меры запыленный. Взгляд излишне просветленный, неприятный чем-то взгляд.
Зритель видит дезертира, беглеца войны и мира, видит словно сквозь прицел. Впрочем, он покуда цел. И глухое стрекотанье аппарата за спиной - это словно обещанье, жизнь авансом в час длиной. Оттого он смотрит чисто, хоть не видит никого, что рукою сценариста сам Господь хранит его. Ну, обыщут, съездят в рожу, ну, поставят к стенке - все же, поразмыслив, не убьют. Он пойдет, точней, поедет к окончательной победе...
Впрочем, здесь не Голливуд. Рассуждением нехитрым нас с тобой не проведут.
Рожа.
Титры.
Рожа.
Титры.
Тучи по небу плывут.
2.
Наш герой допущен в банду на урезанных правах. Банда возит контрабанду - это знаем на словах. Кто не брезгует разбоем, отчисляет в общий фонд треть добычи. Двое-трое путешествуют на фронт, разживаясь там оружьем, камуфляжем и едой. Чужд вражде и двоедушью мир общины молодой.
Каждый здесь в огне пожарищ многократно выживал потому лишь, что товарищ его спину прикрывал. В темноте и слепоте мы будем долго прозябать... Есть у нас, однако, темы, что неловко развивать.
Мы ушли от киноряда - что ж, тут будет череда экспозиций то ли ада, то ли страшного суда. В ракурсе, однако, странном пусть их ловит объектив, параллельно за экраном легкий пусть звучит мотив.
Как вода течет по тверди, так и жизнь течет по смерти, и поток, не видный глазу, восстанавливает мир. Пусть непрочны стены храма, тут идет другая драма, то, что Гамлет видит сразу, ищет сослепу Шекспир.
Вечер.
Звезды.
Синий полог.
Пусть не Кубрик и не Поллак, а отечественный мастер снимет синий небосклон, чтоб дышал озоном он. Чтоб душа рвалась на части от беспочвенного счастья, чтоб кололи звезды глаз.
Наш герой не в первый раз в тень древесную отходит, там стоит и смотрит вдаль. Ностальгия, грусть, печаль - или что-то в том же роде.
Он стоит и смотрит. Боль отступает понемногу. Память больше не свербит. Оператор внемлет Богу. Ангел по небу летит. Смотрим - то ль на небо, то ль на кремнистую дорогу.
Тут подходит атаман, сто рублей ему в карман.
3.
- Табачку?
- Курить я бросил.
- Что так?
- Смысла в этом нет.
- Ну смотри. Наступит осень, наведет тут марафет. И одно у нас спасенье...
- Непрерывное куренье?
- Ты, я вижу, нигилист. А представь - стоишь в дозоре. Вой пурги и ветра свист. Вахта до зари, а зори тут, как звезды, далеки. Коченеют две руки, две ноги, лицо, два уха... Словом, можешь сосчитать. И становится так глухо на душе, твою, блин, мать! Тут, хоть пальцы плохо гнутся, хоть морзянкой зубы бьются, достаешь из закутка...
- Понимаю.
- Нет. Пока не попробуешь, не сможешь ты понять. Я испытал под огнем тебя. Ну что же, смелость - тоже капитал. Но не смелостью единой жив пожизненный солдат. Похлебай болотной тины, остуди на льдине зад. Простатиты, геморрои не выводят нас из строя. Нам и глист почти что брат.
- А в итоге?
- Что в итоге? Час пробьет - протянешь ноги. А какой еще итог? Как сказал однажды Блок, вечный бой. Покой нам только... да не снится он давно. Балерине снится полька, а сантехнику - говно. Если обратишь вниманье, то один, блин, то другой затрясет сквозь сон ногой, и сплошное бормотанье, то рычанье, то рыданье. Вот он, братец, вечный бой.
- Страшно.
- Страшно? Бог с тобой. Среди пламени и праха я искал в душе своей теплую крупицу страха, как письмо из-за морей. Означал бы миг испуга, что жива еще стезя...
- Дай мне закурить. Мне...
- Туго? То-то, друг. В бою без друга ну, практически, нельзя. Завтра сходим к федералам, а в четверг - к боевикам. В среду выходной. Авралы надоели старикам. Всех патронов не награбишь...
- И в себя не заберешь.
- Ловко шутишь ты, товарищ, тем, наверно, и хорош. Славно мы поговорили, а теперь пора поспать. Я пошел, а ты?
- В могиле буду вволю отдыхать.
- Снова шутишь?
- Нет, пожалуй.
- Если нет, тогда не балуй и об этом помолчи. Тут повалишься со стула - там получишь три отгула, а потом небесный чин даст тебе посмертный номер, так что жив ты или помер...
- И не выйдет соскочить?
- Там не выйдет, тут - попробуй. В добрый час. Но не особо полагайся на пейзаж. При дворе и на заставе - то оставят, то подставят; тут продашь - и там продашь.
- Я-то не продам.
- Я знаю. Нет таланта к торговству. Погляди, луна какая! видно камни и траву. Той тропинкой близко очень до Кривого арыка. В добрый час.
- Спокойной ночи. Может, встретимся.
- Пока.
4.
Ночи и дни коротки - как же возможно такое? Там, над шуршащей рекою, тают во мгле огоньки. Доски парома скрипят, слышится тихая ругань, звезды по Млечному кругу в медленном небе летят. Шлепает где-то весло, пахнет тревогой и тиной, мне уже надо идти, но, кажется, слишком светло.
Контуром черным камыш тщательно слишком очерчен, черным холстом небосвод сдвинут умеренно вдаль, жаворонок в трех шагах как-то нелепо доверчив, в теплой и мягкой воде вдруг отражается сталь.
Я отступаю на шаг в тень обессиленной ивы, только в глубокой тени мне удается дышать. Я укрываюсь в стволе, чтоб ни за что не смогли вы тело мое опознать, душу мою удержать.
Ибо становится мне тесной небес полусфера, звуки шагов Агасфера слышу в любой стороне. Время горит, как смола, и опадают свободно многия наши заботы, многия ваши дела.
Так повзрослевший отец в доме отца молодого видит бутылочек ряд, видит пеленок стопу. Жив еще каждый из нас. В звуках рождается слово. Что ж ты уходишь во мглу, прядь разминая на лбу?
В лифте, в стоячем гробу, пробуя опыт паденья, ты в зеркалах без зеркал равен себе на мгновенье. Но открывается дверь и загорается день, и растворяешься ты в спинах идущих людей...
5.
Он приедет туда, где прохладные улицы, где костел не сутулится, где в чешуйках вода. Где струится фонтан, опадая овалами, тает вспышками алыми против солнца каштан.
Здесь в небрежных кафе гонят кофе по-черному, здесь Сезанн и Моне дышат в каждом мазке, здесь излом кирпича веет зеленью сорною, крыши, шляпы, зонты отступают к реке.
Разгорается день. Запускается двигатель, и автобус цветной, необъятный, как мир, ловит солнце в стекло, держит фары навыкате, исчезая в пейзаже, в какой-то из дыр.
И не надо твердить, что сбежать невозможно от себя, ибо нету другого пути, как вводить и вводить - внутривенно, подкожно этот птичий базар, этот рай травести.
Так давай, уступи мне за детскую цену этот чудный станок для утюжки шнурков, этот миксер, ничто превращающий в пену, этот таймер с заводом на пару веков.
Отвлеки только взгляд от невнятной полоски между небом и гаснущим краем реки. Серпантин, а не серп, и не звезды, а блёстки пусть нащупает взгляд. Ты его отвлеки -
отвлеки, потому что татары и Рюрик, Киреевский, Фонвизин, Сперанский, стрельцы, ядовитые охра и кадмий и сурик, блядовитые дети и те же отцы, Аввакум с распальцовкой и Никон с братвою, царь с кошачьей башкой, граф с точеной косой, три разбитых бутылки с водою живою, тупорылый медведь с хитрожопой лисой, Дима Быков, Тимур - а иначе не выйдет, потому что, браток, по-другому нельзя, селезенка не знает, а печень не видит, потому что генсеки, татары, князья, пусть я так не хочу, а иначе не слышно.
Пусть иначе не слышно - я так не хочу. Что с того, что хомут упирается в дышло? Я не дышлом дышу. Я ученых учу.
Потому что закат и Георгий Иванов. И осталось одно - плюнуть в Сену с моста. Ты плыви, мой плевок, мимо башенных кранов, в океанские воды, в иные места...
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
