- Дюша, открывай, это мы, - в домофоне звучал веселый голос Сашки.
- Мы?
Саша пришел без предупреждения. От прозвища «Дюша» Аделину бросило в жар. «Дюша-индюша», толстая и кудахтает. Оно и раньше ей не нравилось, но Сашке она об этом не говорила. Терпела. Но сейчас оно сверлом воткнулось в висок.
В квартиру ввалился заметно располневший бывший муж с крупным карапузом на руках. Мальчик держал игрушечный пистолет. Осмотрев коридор и отметив присутствие в нем неизвестной тети, он не задумываясь наставил пистолет на нее. Аделина не могла выговорить ни слова – вопросы застряли в горле.
- Милка умотала на учебу, мелкого некуда девать. А мне надо на час буквально. – Саша умело раздевал ребенка.
Белокурый толстенький малыш прижался к отцу и спрятал лицо в его рубашку, торчавшую из расстегнутой куртки. Аделина заметила, что рубашки на малыше и на отце были одной и той же расцветки. Впрочем, белые жиденькие волосенки на их головах также будто были созданы одним и тем же мастером.
Аделина в растерянности смотрела на мальчика. Теоретически она конечно знала о его существовании, но видела его впервые. Сейчас ей было не до гостей и не до чужих детей. Она терла воспаленные глаза и пыталась вспомнить, когда они виделись с Сашкой последний раз? Год назад? Полтора? Как же его разнесло-то.
- Вот познакомьтесь, это Максим Александрович Повеликин, - проигнорировав растерянный вид Аделины, продолжал Саша, сделав голос забавно-детским, – А это тетя Дюша.
Саша показал пальцем на Аделину, потом погладил сына по спине, потрепал за полные плечики, и сказал все тем же игрушечным голосом, чтобы он слушался тетю, и что папа скоро придет. Малыш моргал бесцветными глазками и кривил лицо, уже понимая, к чему все идет. Внезапно раздался протяжный детский крик, заглушивший окончательно все попытки Аделины хоть как-то возразить.
- Даже не думай его здесь оставлять! – заявила она.
- Да перестань. – Ухмыльнулся Сашка, - дай ему конфету какую-нибудь или пряник. У тебя пряник-то хотя бы есть? Или все как раньше?
- Вафли есть, - скатилась к привычным оправдывающимся интонациям Аделина. Она не могла сопротивляться нахрапу.
- Вот, дай ему, пусть грызет. От сладкого мы Повеликины становимся тихими.
Саша это говорил, перекрикивая сына и набирая чей-то номер на мобильном телефоне. Дверь захлопнулась. Ужас ребенка от громкого звука усилился и он завыл еще пронзительнее. Аделина вспомнила - в спальне валялся старый плюшевый заяц. Семейная реликвия. Несколько поколений детей в их семье укладывали этого зайца спать и пели ему колыбельные. Одно ухо, правда, было надорвано и шерсть свалялась.
- Хочешь? – осторожно спросила Аделина Максимку, протянув игрушку. Повеликин младший перестал кричать и сосредоточил взгляд на зайце. Взял цепкими пухлыми ручонками, пощупал пластмассовый нос, потрепал хвостик, оторвал окончательно ухо. Отшвырнув в угол остатки зайца, быстро убежал на кухню. Там он схватился за штору, спрятал в нее лицо и начал снова плакать. Пачка вафель сыграла решающую роль - Максим Александрович уселся на коврике и принялся строить дом из хрупких брусочков. Аделина наблюдала за уменьшенной копией Сашки и думала, как хорошо, если бы это она, а не какая-то посторонняя женщина, родила его. Как бы жизнь была веселее и легче - она бы читала ему книжки и водила в садик.
- А у меня рак, – громко сказала Аделина малышу.
- Ак, ак, - повторил Максимка и потащил вафлю в рот.
Слово «рак» в устах ребенка превращалось в что-то уже не страшное, мультяшное, забавное. «Ак», сказанное Максимкой не могло быть смертью.
Опять загудел домофон. Ребенок встрепенулся, надеясь, что это папа и ринулся в коридор. На повороте споткнулся, влетел в косяк, и выпуклым лобиком ударился. Аделина взяла ребенка на руки, но он вырывался и кричал. На лбу образовалась заметная шишка. В трубке домофона кричали не менее надрывно, чем Максимка:
- Сейчас же откройте! Немедленно! – требовал женский голос.
- Ошиблись, - ответила Аделина и повесила трубку. Но домофон начал гудеть настырнее.
- Я сейчас с полицией приду! – пообещал голос.
- Вы в какую квартиру? – удивилась Аделина, подумав, что это наверное в семьдесят седьмую, они часто путали номер.
- В вашу! Отдайте ребенка! Иначе хуже будет! – угрожая, женщина начала задыхаться от гнева.
- А вот и мама, - сообщила она Максимке, нажав кнопку на трубке.
В квартиру влетела растрепанная высокая девушка и вырвала ребенка из рук Аделины, и начала его порывисто расцеловывать.
- Вы наверное Мила? – спросила Аделина, надеясь скорее на перемирие, чем на ответ.
- А это еще что? Какой ужас! – вскрикнула девушка, увидев шишку на лбу у ребенка.
Еще вчера Аделина в подобной ситуации предложила бы чаю, угостила, успокоила. И еще она наверняка бы сказала, что всегда рада помочь посидеть с малышом. Она же интеллигентный человек. А значит мудрая, милосердная. Так ей всю жизнь говорила мама. И вот голос мамы в голове опять требовал всепрощения. Но что-то за прошедшую ночь изменилось.
- Значит так, чтобы я не видела здесь больше ни вас, ни вашего мужа, ни вашего ребенка. Это понятно? – твердо произнесла Аделина.
- Я даже не могла представить, что он такое вытворит… - бормотала в ответ Мила, быстро обувая и одевая сына.
- Я предупредила. И еще у меня будет к вам настоятельная просьба побыстрее решать вопрос с вашими кредитами, ваша ипотечная квартира формально моя! Так что не советую нарушать договоренности. Это тоже ясно? – продолжила еще более сурово Аделина. По вытянувшемуся лицу Милы, Аделина поняла, что «интеллигентный и порядочный» Саша наплел ей про ипотеку что-то другое.
- Я не в курсе. Честно, - упавшим голосом сказала Мила. Она вдруг тоже что-то такое поняла. И волны ненависти к Аделине разгладились. Ей стало неловко.
- А еще у меня рак, - вдруг сказала Аделина. Она протянула Максимке игрушечный пистолет, который он забыл. Малыш маленькой пухлой ручонкой схватил его и начал нажимать на курок, целясь в Аделину. Возле матери он был совершенно счастлив.
- Рак? В смысле болезнь? – не поняла Мила.
- Да. – Спокойно пояснила Аделина.
- Извините, - лицо Милы вспыхнуло прямо сквозь толстый слой пудры. Дернув сына за руку, она потащила его к двери и поспешила уйти. Ей не хотелось больше смотреть этой странной женщине в глаза. Слово «рак» внушало неприятное опасение подцепить смерть словно грипп или чуму.
Аделина закрыла дверь на все замки, подняла семейного зайца, оторванное помятое ухо и поплелась на кухню. Она уже представляла, как через пол часа позвонит Сашка и начнет отчитывать. Как же она устала от него. И от голоса мамы в голове. И от бесед с Ручкиным. И от своей беспомощности. Может и хорошо, что ее не будет больше? Природа избавляется от лишних, чтобы остальным дышалось легко.
Сашка позвонил не через пол часа, а поздно вечером.
- Ты насчет рака серьезно? – говорил он по громкой связи.
В темной спальне, свернувшись калачиком, Аделина слушала его дребезжащий и дергающийся, словно плохо натянутая струна, голос, с самой юности как будто стариковский, назидательный и ввинчивающийся в голову. Было тяжело в браке привыкать к голосу Сашки, она долго не могла избавиться от привычки сравнивать его с Мишиным бархатным голосом, спокойным, тихим, уверенным.
- Умру и все дела, ничего серьезного, – Аделина закрыла глаза, она вспоминала как он дожидался ее после лекций и провожал до дома, а она не знала, как от него отвязаться и иногда сбегала с последней лекции. Саша настаивал, чтобы они обязательно вместе готовились к экзаменам, объяснял теорию, заставлял учить, а она почему-то его слушалась. Так же почти, как маму. Иногда она делала вид, что слушает Сашу, а сама представляла на его месте Мишу Чацкого.
- А ты подумала что будет, если умрешь? Ты вообще понимаешь? - в голосе Сашки зарождались истерические альты.
- Ничего особенного. Вы с Милой родите еще парочку детишек, выплатите ипотеку и будете счастливы. Мама унаследует квартиру и будет обеспеченной пенсионеркой. На работе закроют мою вакансию кем-нибудь помоложе. – На глубоком выдохе тихо отвечала Аделина. Выговаривание слов давалось с трудом. Все тело хотело покоя и обездвиженности.
- Твоя мать еще и нашу квартиру унаследует. А мы останемся с ребенком на улице, вот что будет, – альты возобладали.
Господи, ну что ему еще надо? Что его так злит?
Аделина размышляла: вполне логично, что его новая жена оказалась юной и красивой девушкой. Становилось ясно, почему Сашка выбрал ее. На его месте она наверняка тоже выбрала бы Милу. А если еще и готовит хорошо, и свежие пряники у нее на кухне всегда есть, то вообще говорить нечего. Природа расчищает место для более перспективных самок. А самцы их выбирают, не отдавая себе отчета, инстинктивно. В природе вообще все очень правильно устроено, все сбалансировано. Нельзя сопротивляться ее законам, надо им следовать.
- Чего затихла? - после паузы спросил Саша, было слышно, как он закуривает.
- Там все уже решено, - ответила Аделина, открыв глаза и взглянув в темное окно. Она не могла понять, это еще вечер или уже ночь?
- Там – это где? – сплюнув, спросил Сашка. Скорее всего он стоял на улице. Порывы ветра начали заглушать его голос. Аделина ясно представляла выражение Сашкиного лица. Когда он злился, его глаза становились двумя гвОздиками, губы сжимались в смешной болтик, уши белели. Некрасивые уши. Лапушками. У Миши были выточенные аккуратным полукругом уши, срезанные снизу наискосок, с треугольными маленькими мочками, аккуратные, плотно прижатые к благородному черепу.
- Там. Наверху. – наконец ответила она.
- Глупости. – голос Сашки дрогнул.
- Врачи говорят, почку отрежут, - пояснила Аделина, - А потом рецидивы. Это место очень склонно к рецидивам. А почки всего две.
- Глупости, - повторил Сашка. В почках он ничего не смыслил. Врачей знакомых у него отродясь не было. Он их презирал и никогда к ним не ходил. Вывихи вправлял сам, царапины никогда не мазал никакими бактерицидными средствами, пил сырую воду из-под крана и купался в проруби зимой. И еще ездил на какие-то занятия по «тантрической энергии», забивал полки книгами по эзотерике.
- Глупости, - согласилась Аделина, все еще размышляя, как смешны попытки идти против природы. И против судьбы.
- Надо искать другие методы. – Сказал Сашка, уже выстроив свой план. - Сначала мы поедем к нотариусу. Ты напишешь на мое имя завещание. А потом к Палеодору.
Аделина только собралась возразить, но связь выключилась. Она смотрела на погасший экранчик телефона и вдруг громко сказала ему: «Вот и напишу в завещании, что ты гад и урод! И никаких чтобы тебе квартир!»
Она все еще лежала в темноте и смотрела в окно на звезды, проявившиеся в черном обрывке неба. Стала вспоминать названия созвездий. Медведица большая, Медведица малая. Ей представился каменный век, какая-нибудь умирающая женщина, завернутая в шкуры, лежала вот так же в пещере, зная, что ей мало осталось, ее порвала медведица, на которую эта женщина нечаянно напоролась в лесу, когда собирала коренья и ягоды, медведица защищала своего медвежонка и была агрессивна, и вот эта древняя женщина лежала и смотрела на такой же обрывок ночного неба на те же самые звезды, и надеялась на волшебную силу какого-нибудь божества, которое, по ее представлениям, наблюдает за ней и обязательно ищет способы ее спасти. Она думала, что просто надо принести божеству жертву побогаче и повкуснее, и тогда раны затянутся, рука снова отрастет. Ведь она еще так мало собрала ягод, и даже не успела принести потомство в свое племя.
Аделина протянула руку, зажгла торшер: по стенам и потолку разлился тусклый свет, перемешанный с тенями в запутанный узор. Она начала искать письма Миши. Светлые воспоминания скользили по лицу, порхали бабочками в глазах, полуулыбкой садились на сухие губы, бледными отсветами ложились на щеки. Она открывала ящики комода, доставала коробочки, папки, записные книжки, шкатулки, воспоминания нарастали. И вот во всем лице разлился ровный свет ярких дней ее юности. Нашлись потертые конверты, перевязанные голубой атласной лентой. Будто сверток с новорожденным младенцем - так и не окрепшим, так и не выращенным.
Это город. Еще рано. Полусумрак, полусвет.
А потом на крышах солнце, а на стенах еще нет.
А потом в стене внезапно загорается окно.
Возникает звук рояля. Начинается кино.
И очнулся, и качнулся, завертелся шар земной.
Ах, механик, ради бога, что ты делаешь со мной!
Этот луч, прямой и резкий, эта света полоса
заставляет меня плакать и смеяться два часа,
быть участником событий, пить, любить, идти на дно…
Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
Кем написан был сценарий? Что за странный фантазер
этот равно гениальный и безумный режиссер?
Как свободно он монтирует различные куски
ликованья и отчаянья, веселья и тоски!
Он актеру не прощает плохо сыгранную роль —
будь то комик или трагик, будь то шут или король.
О, как трудно, как прекрасно действующим быть лицом
в этой драме, где всего-то меж началом и концом
два часа, а то и меньше, лишь мгновение одно…
Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
Я не сразу замечаю, как проигрываешь ты
от нехватки ярких красок, от невольной немоты.
Ты кричишь еще беззвучно. Ты берешь меня сперва
выразительностью жестов, заменяющих слова.
И спешат твои актеры, все бегут они, бегут —
по щекам их белым-белым слезы черные текут.
Я слезам их черным верю, плачу с ними заодно…
Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
Ты накапливаешь опыт и в теченье этих лет,
хоть и медленно, а все же обретаешь звук и цвет.
Звук твой резок в эти годы, слишком грубы голоса.
Слишком красные восходы. Слишком синие глаза.
Слишком черное от крови на руке твоей пятно…
Жизнь моя, начальный возраст, детство нашего кино!
А потом придут оттенки, а потом полутона,
то уменье, та свобода, что лишь зрелости дана.
А потом и эта зрелость тоже станет в некий час
детством, первыми шагами тех, что будут после нас
жить, участвовать в событьях, пить, любить, идти на дно…
Жизнь моя, мое цветное, панорамное кино!
Я люблю твой свет и сумрак — старый зритель, я готов
занимать любое место в тесноте твоих рядов.
Но в великой этой драме я со всеми наравне
тоже, в сущности, играю роль, доставшуюся мне.
Даже если где-то с краю перед камерой стою,
даже тем, что не играю, я играю роль свою.
И, участвуя в сюжете, я смотрю со стороны,
как текут мои мгновенья, мои годы, мои сны,
как сплетается с другими эта тоненькая нить,
где уже мне, к сожаленью, ничего не изменить,
потому что в этой драме, будь ты шут или король,
дважды роли не играют, только раз играют роль.
И над собственною ролью плачу я и хохочу.
То, что вижу, с тем, что видел, я в одно сложить хочу.
То, что видел, с тем, что знаю, помоги связать в одно,
жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
