Кривошеев как-то пришел к Александру Николаевичу, и меж ними случился научный спор.
Посреди оного Александр Николаевич вскочил вдруг с ногами на стул и закукарекал, стуча ладонями себя по бедрам, будто его руки в одночасье превратились в крылья.
Созерцая приключившуюся с оппонентом метаморфозу, Кривошеев подумал: «А ведь так он намного естественней выглядит».
Кто я?
Задумался Кривошеев как-то, что в нем от Бога, а что от Сатаны. Однако предаваться долго размышлениям на эту тему не стал, поскольку вдруг не на шутку испугался.
«А как случиться, - рассудительно подумал он, - что не от Бога и Сатаны, а от дурака».
Вера
Кривошеев в юности нет-нет да и удивлялся, почему никто замечать не хочет, насколько умнее он всех, и только с возрастом, став солиднее и ума поднабравшись, сообразил, что виной всему присущая людям зависть. Именно она вкупе с умственной недалекостью не дает им возможность признать его превосходство над ними.
Однако в отчаяние Кривошеев не впал, потому как в школе еще усвоил, что в истории человечества случалось немало подобных случаев, и поэтому крепко-накрепко был убежден, что рано или поздно люди прозреют до такой степени, что не на шутку станут биться между собой за право носить его на руках.
Я помню, я стоял перед окном
тяжелого шестого отделенья
и видел парк — не парк, а так, в одном
порядке как бы правильном деревья.
Я видел жизнь на много лет вперед:
как мечется она, себя не зная,
как чаевые, кланяясь, берет.
Как в ящике музыка заказная
сверкает всеми кнопками, игла
у черного шиповика-винила,
поглаживая, стебель напрягла
и выпила; как в ящик обронила
иглою обескровленный бутон
нехитрая механика, защелкав,
как на осколки разлетелся он,
когда-то сотворенный из осколков.
Вот эроса и голоса цена.
Я знал ее, но думал, это фата-
моргана, странный сон, галлюцина-
ция, я думал — виновата
больница, парк не парк в окне моем,
разросшаяся дырочка укола,
таблицы Менделеева прием
трехразовый, намека никакого
на жизнь мою на много лет вперед
я не нашел. И вот она, голуба,
поет и улыбается беззубо
и чаевые, кланяясь, берет.
2
Я вымучил естественное слово,
я научился к тридцати годам
дыханью помещения жилого,
которое потомку передам:
вдохни мой хлеб, «житан» от слова «жито»
с каннабисом от слова «небеса»,
и плоть мою вдохни, в нее зашито
виденье гробовое: с колеса
срывается, по крови ширясь, обод,
из легких вытесняя кислород,
с экрана исчезает фоторобот —
отцовский лоб и материнский рот —
лицо мое. Смеркается. Потомок,
я говорю поплывшим влево ртом:
как мы вдыхали перья незнакомок,
вдохни в своем немыслимом потом
любви моей с пупырышками кожу
и каплями на донышках ключиц,
я образа ее не обезбожу,
я ниц паду, целуя самый ниц.
И я забуду о тебе, потомок.
Солирующий в кадре голос мой,
он только хора древнего обломок
для будущего и охвачен тьмой...
А как же листья? Общим планом — листья,
на улицах ломается комедь,
за ней по кругу с шапкой ходит тристья
и принимает золото за медь.
И если крупным планом взять глазастый
светильник — в крупный план войдет рука,
но тронуть выключателя не даст ей
сокрытое от оптики пока.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
