Москва. Таганская кольцевая. Еду на встречу. Плотно. Многолюдно. Женские, мужские силуэты-статисты, юные и пожилые. Вот молодая пара, ярко, броско одеты. Зацепило взгляд. Некогда особо, думаю о своем. Стою в куче на площадке вагона и чувствую движение состава, слышу гул и свист, отражающийся о стенки тоннеля. Короткий быстрый перегон. Все. Подтормаживает. Строй перемещается. Не зевай, готовься на выход. В кадре появилось пространство перрона, облицованного в гладкий гранит. Быстро выхожу, лавирую между телами, портфелями, каблуками. Куда ты с тележкой, старичок, тут 120 на спидометре! Он кряхтит, но справляется с маневром, с общим ритмом движения. Запрыгнул на ступень эскалатора. Да держись уже. Руки подрагивают - возраст. Угораздило ему в такое приключение. Справился, поплыл вверх. Еще и еще кто-то. Вот и моя ступенька. Стою, уткнувшись в гражданина спереди. Расстояние 30 сантиметров от моего носа до того места, где кажется должны заканчиваться его бедра и начинаться колени. От роста зависит. Брюки классические шерстяные, возрастные. Не профессорские… в общем, средние такие брюки… “Ноги средние? Ну тогда их надо прятать”. О чем я! И к таким брюкам синие модные кроссовки. Разглядываю рифленую подошву. Слегка поношены. Давно, но аккуратно носит. Фрейд бы сказал… но может ошибался? Шерстяные брюки и кроссовки, полупальто. Ровно стоит, в руке пакет. Определяю возраст, скользя вверх по спине. Взгляд упирается в оголенный стриженный затылок с проседью. Ровный, прямой, по границе темно-серая кепка. Ну естественно. Не Дартаньян. Где ты живешь? Куда плывешь на эскалаторе? Пакет. Простой такой, там немного вязаных вещей, а поверх них две тетради формата А4, истрепанные, исписанные. Заглянуть бы туда, что в них. Его рука? Пожалуй. А может и нет. Тоже едет на встречу. Может с сыном студентом, дочерью? Приятелем по конторе? Все еще плывем вверх. 30 сантиметров в спину. Не нужно придвигаться, чтобы почувствовать запах. Человек, пропитанный запахом жизни в тесной квартире на Таганке. Какой-то сладко горелый запах, отдающий печеньем. Ты чокнутый парфюмер! Ну подустал гражданин жить на белом свете, так ведь встроился в эскалатор, на свою законную ступеньку, четко по времени. Все путем. Вот бы увидеть его лицо!
Кончился подъем. Мы ритмично шагнули навстречу болтающимся тяжелым дверям на выход. Пахнуло свежестью и сыростью ноября Московских площадей. Тот самый внезапно замешкался, полуобернулся ( почувствовал взгляд?), но я не успела уловить его профиль. Профиль пожилого человека в шерстяных брюках с пакетом, в котором лежат тетради в желтой и розовой обложке.
Прощай миллионный. Я никогда ничего не узнаю о тебе.
Я помню, я стоял перед окном
тяжелого шестого отделенья
и видел парк — не парк, а так, в одном
порядке как бы правильном деревья.
Я видел жизнь на много лет вперед:
как мечется она, себя не зная,
как чаевые, кланяясь, берет.
Как в ящике музыка заказная
сверкает всеми кнопками, игла
у черного шиповика-винила,
поглаживая, стебель напрягла
и выпила; как в ящик обронила
иглою обескровленный бутон
нехитрая механика, защелкав,
как на осколки разлетелся он,
когда-то сотворенный из осколков.
Вот эроса и голоса цена.
Я знал ее, но думал, это фата-
моргана, странный сон, галлюцина-
ция, я думал — виновата
больница, парк не парк в окне моем,
разросшаяся дырочка укола,
таблицы Менделеева прием
трехразовый, намека никакого
на жизнь мою на много лет вперед
я не нашел. И вот она, голуба,
поет и улыбается беззубо
и чаевые, кланяясь, берет.
2
Я вымучил естественное слово,
я научился к тридцати годам
дыханью помещения жилого,
которое потомку передам:
вдохни мой хлеб, «житан» от слова «жито»
с каннабисом от слова «небеса»,
и плоть мою вдохни, в нее зашито
виденье гробовое: с колеса
срывается, по крови ширясь, обод,
из легких вытесняя кислород,
с экрана исчезает фоторобот —
отцовский лоб и материнский рот —
лицо мое. Смеркается. Потомок,
я говорю поплывшим влево ртом:
как мы вдыхали перья незнакомок,
вдохни в своем немыслимом потом
любви моей с пупырышками кожу
и каплями на донышках ключиц,
я образа ее не обезбожу,
я ниц паду, целуя самый ниц.
И я забуду о тебе, потомок.
Солирующий в кадре голос мой,
он только хора древнего обломок
для будущего и охвачен тьмой...
А как же листья? Общим планом — листья,
на улицах ломается комедь,
за ней по кругу с шапкой ходит тристья
и принимает золото за медь.
И если крупным планом взять глазастый
светильник — в крупный план войдет рука,
но тронуть выключателя не даст ей
сокрытое от оптики пока.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
Дизайн: Юлия Кривицкая
Продолжая работу с сайтом, Вы соглашаетесь с использованием cookie и политикой конфиденциальности. Файлы cookie можно отключить в настройках Вашего браузера.
