Про индийского раджу, значит. Вот уж кто мудрым человеком был. Жаль, имя его никак не припомню, да это и ни к чему – оно и так всем известно. Или нет? Ладно, неважно. В общем, про его министра теперь. Устраивает тот как-то своим подчиненным выволочку и увлекается настолько, что брякает нечто несусветное: мол, никто работать не хочет, а он один за всех отдуваться не намерен. Одним словом, будь сам он раджой, мигом бы в этом долбаном царстве-государстве европейский порядок установил. Такой вот опрометчивый поступок с его стороны случился.
Те, кому по штату днем и ночью бодрствовать положено, в данной ситуации срабатывают четко и доводят слова не в меру распустившего язык госслужащего до ушей раджи, который при этом даже бровью не ведет. Благодарит, конечно, он работников спецслужб за отличное выполнение обязанностей, но никаких указаний в отношении откровенного крамольника им не дает.
Однако вечером является он на дом к возмутителю спокойствия, вроде бы глянуть на его бытовые условия и, вообще, пообщаться в неформальной обстановке. Ясное дело, не с пустыми руками приходит, а приносит бутылку очень даже неплохого вискаря, конечно, не совсем люксового, а такой, что по чину хозяину дома положено. На востоке с такими, для нас кажущимися мелочами, строго. Там тонко ситуацию чувствуют.
Надо сказать, про бунтарские слова свои министр к тому времени благополучно забыл напрочь. Сказал, ну, и сказал, и гадает он теперь к чему бы это на ночь глядя визит высокого начальства, но, понятно, старательно изображает неподдельную радость: достает новенькую скатерть, соответствующие моменту бокалы, закуску кой-какую. В конце концов, садятся они за стол, и, слово за слово, беседа меж ними вскоре как по маслу пошла про то да сё. Короче, за жизнь.
Министр, слава богу, не первый год был в политике. Сечет он фишку, что недаром затеяна вроде бы ни о чем беседа, а куда она заведет, врубиться не в состоянии – разговор такой, что всё вокруг да около.
Раджа говорит вдруг:
- Ты вот мужчина сам по себе видный, но до сих пор, по непонятной причине мне, холостой, а представь-ка, что ты обзавелся семьей и у тебя теперь мал мала меньше пять-шесть детишек. Или нет, все десять для ровного счета. Вот какая картина теперь вырисовывается: старший сын выкатывает тебе предъяву, мол, замучился он на мерсе ездить, давно пора пересесть в ломбарджини, дочь желает на красной дорожке в Каннах покрасоваться, третьему отпрыску подавай какую-то пещеру виртуальной реальности, а двое других таких ништяков требуют, что все твои доходы лет за десять беспорочной службы покажутся каплей в море, шестому или седьмому… Короче, последние твои кровинки еще говорить не умеют, но тоже какие-никакие права качают. И главное, ты один в этом дурдоме, потому как твоя жена неизвестно в честь чего вечером не является домой и на твои звонки смартфон отвечает механическим голосом: «Абонент вне доступа связи». Возникает супруга только под утро, и на лице у нее невооруженным глазом видны последствия весело проведенной ночи. Как ты из этой ситуации выкрутишься? Только нечего хиханьками да хаханьками отмазываться, ты по сути ответь.
Министр тут крепко задумывается. Чувствует он, что подвох здесь, но в чем просечь не может. Одно понимает отчетливо, что он по-крупному влип, но во что, пока еще тоже никак не возьмет в толк, поэтому осторожненько начинает издали, мол, слышал когда-то эту байку, но подтекст ее до сих пор для меня темный лес, и не будет ли его высокопоставленный собеседник любезен пролить кое-какой свет на этот загадочный ребус.
Раджа темнить не стал, прямо ответил:
- Дети – это народ, жена – сумасбродный министр, а муж - всем владыка.
Сказал, как отрезал, и ушел, даже вискарь не допил.
А министр ни хрена в тему так и не въехал и от греха подальше на другой день устраивается в ашрам, якобы для медитации и духовного обновления. В Индии принято так, чуть какие непонятки по жизни, сразу в ашрам. Думал, покантуется там недельку другую и обратно государственными делами займется, однако быстро вошел во вкус тамошней жизни и решил, на фиг ему сдалось каждый день в чужие проблемы впрягаться, а тут, глядишь, в ожидании окончательного просветления ни сегодня завтра тебя бодхисатвой объявят. Он и буддой не прочь бы заделаться, но им по рождению становятся, да и то раз лишь в пять тысяч лет, и к тому же, если очень повезет.
Вот так мудрый раджа без всякого насилия со своей стороны, иначе говоря, не пролив ни капли крови, изящно избавился от строптивого министра. Всё потому, что умел работать с людьми и всякий раз умудрялся предвидеть, что от кого ожидать, чтобы всякое дело принимало нужный ему оборот.
Здесь, на земле,
где я впадал то в истовость, то в ересь,
где жил, в чужих воспоминаньях греясь,
как мышь в золе,
где хуже мыши
глодал петит родного словаря,
тебе чужого, где, благодаря
тебе, я на себя взираю свыше,
уже ни в ком
не видя места, коего глаголом
коснуться мог бы, не владея горлом,
давясь кивком
звонкоголосой падали, слюной
кропя уста взамен кастальской влаги,
кренясь Пизанской башнею к бумаге
во тьме ночной,
тебе твой дар
я возвращаю – не зарыл, не пропил;
и, если бы душа имела профиль,
ты б увидал,
что и она
всего лишь слепок с горестного дара,
что более ничем не обладала,
что вместе с ним к тебе обращена.
Не стану жечь
тебя глаголом, исповедью, просьбой,
проклятыми вопросами – той оспой,
которой речь
почти с пелен
заражена – кто знает? – не тобой ли;
надежным, то есть, образом от боли
ты удален.
Не стану ждать
твоих ответов, Ангел, поелику
столь плохо представляемому лику,
как твой, под стать,
должно быть, лишь
молчанье – столь просторное, что эха
в нем не сподобятся ни всплески смеха,
ни вопль: «Услышь!»
Вот это мне
и блазнит слух, привыкший к разнобою,
и облегчает разговор с тобою
наедине.
В Ковчег птенец,
не возвратившись, доказует то, что
вся вера есть не более, чем почта
в один конец.
Смотри ж, как, наг
и сир, жлоблюсь о Господе, и это
одно тебя избавит от ответа.
Но это – подтверждение и знак,
что в нищете
влачащий дни не устрашится кражи,
что я кладу на мысль о камуфляже.
Там, на кресте,
не возоплю: «Почто меня оставил?!»
Не превращу себя в благую весть!
Поскольку боль – не нарушенье правил:
страданье есть
способность тел,
и человек есть испытатель боли.
Но то ли свой ему неведом, то ли
ее предел.
___
Здесь, на земле,
все горы – но в значении их узком -
кончаются не пиками, но спуском
в кромешной мгле,
и, сжав уста,
стигматы завернув свои в дерюгу,
идешь на вещи по второму кругу,
сойдя с креста.
Здесь, на земле,
от нежности до умоисступленья
все формы жизни есть приспособленье.
И в том числе
взгляд в потолок
и жажда слиться с Богом, как с пейзажем,
в котором нас разыскивает, скажем,
один стрелок.
Как на сопле,
все виснет на крюках своих вопросов,
как вор трамвайный, бард или философ -
здесь, на земле,
из всех углов
несет, как рыбой, с одесной и с левой
слиянием с природой или с девой
и башней слов!
Дух-исцелитель!
Я из бездонных мозеровских блюд
так нахлебался варева минут
и римских литер,
что в жадный слух,
который прежде не был привередлив,
не входят щебет или шум деревьев -
я нынче глух.
О нет, не помощь
зову твою, означенная высь!
Тех нет объятий, чтоб не разошлись
как стрелки в полночь.
Не жгу свечи,
когда, разжав железные объятья,
будильники, завернутые в платья,
гремят в ночи!
И в этой башне,
в правнучке вавилонской, в башне слов,
все время недостроенной, ты кров
найти не дашь мне!
Такая тишь
там, наверху, встречает златоротца,
что, на чердак карабкаясь, летишь
на дно колодца.
Там, наверху -
услышь одно: благодарю за то, что
ты отнял все, чем на своем веку
владел я. Ибо созданное прочно,
продукт труда
есть пища вора и прообраз Рая,
верней – добыча времени: теряя
(пусть навсегда)
что-либо, ты
не смей кричать о преданной надежде:
то Времени, невидимые прежде,
в вещах черты
вдруг проступают, и теснится грудь
от старческих морщин; но этих линий -
их не разгладишь, тающих как иней,
коснись их чуть.
Благодарю...
Верней, ума последняя крупица
благодарит, что не дал прилепиться
к тем кущам, корпусам и словарю,
что ты не в масть
моим задаткам, комплексам и форам
зашел – и не предал их жалким формам
меня во власть.
___
Ты за утрату
горазд все это отомщеньем счесть,
моим приспособленьем к циферблату,
борьбой, слияньем с Временем – Бог весть!
Да полно, мне ль!
А если так – то с временем неблизким,
затем что чудится за каждым диском
в стене – туннель.
Ну что же, рой!
Рой глубже и, как вырванное с мясом,
шей сердцу страх пред грустною порой,
пред смертным часом.
Шей бездну мук,
старайся, перебарщивай в усердьи!
Но даже мысль о – как его! – бессмертьи
есть мысль об одиночестве, мой друг.
Вот эту фразу
хочу я прокричать и посмотреть
вперед – раз перспектива умереть
доступна глазу -
кто издали
откликнется? Последует ли эхо?
Иль ей и там не встретится помеха,
как на земли?
Ночная тишь...
Стучит башкой об стол, заснув, заочник.
Кирпичный будоражит позвоночник
печная мышь.
И за окном
толпа деревьев в деревянной раме,
как легкие на школьной диаграмме,
объята сном.
Все откололось...
И время. И судьба. И о судьбе...
Осталась только память о себе,
негромкий голос.
Она одна.
И то – как шлак перегоревший, гравий,
за счет каких-то писем, фотографий,
зеркал, окна, -
исподтишка...
и горько, что не вспомнить основного!
Как жаль, что нету в христианстве бога -
пускай божка -
воспоминаний, с пригоршней ключей
от старых комнат – идолища с ликом
старьевщика – для коротанья слишком
глухих ночей.
Ночная тишь.
Вороньи гнезда, как каверны в бронхах.
Отрепья дыма роются в обломках
больничных крыш.
Любая речь
безадресна, увы, об эту пору -
чем я сумел, друг-небожитель, спору
нет, пренебречь.
Страстная. Ночь.
И вкус во рту от жизни в этом мире,
как будто наследил в чужой квартире
и вышел прочь!
И мозг под током!
И там, на тридевятом этаже
горит окно. И, кажется, уже
не помню толком,
о чем с тобой
витийствовал – верней, с одной из кукол,
пересекающих полночный купол.
Теперь отбой,
и невдомек,
зачем так много черного на белом?
Гортань исходит грифелем и мелом,
и в ней – комок
не слов, не слез,
но странной мысли о победе снега -
отбросов света, падающих с неба, -
почти вопрос.
В мозгу горчит,
и за стеною в толщину страницы
вопит младенец, и в окне больницы
старик торчит.
Апрель. Страстная. Все идет к весне.
Но мир еще во льду и в белизне.
И взгляд младенца,
еще не начинавшего шагов,
не допускает таянья снегов.
Но и не деться
от той же мысли – задом наперед -
в больнице старику в начале года:
он видит снег и знает, что умрет
до таянья его, до ледохода.
март – апрель 1970
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
