Савин, как пить дать, хлебнул тем вечером лишнее. Иначе не объяснить, что он ни с того ни с сего очутился на закатанном в бетон берегу реки, где, сознание вдруг заговорило с ним. Он обвел рассеянным взглядом водные дали и подумал со вздохом: «Здесь лишь вот она воля-вольная».
Тут в стороне, посреди песчаной косы, примыкавшей под прямым углом к городской набережной, замечает он одинокий источник света, возбудивший такое любопытство, что ноги сами понесли его на косу.
Вблизи притягательный огонек оказался рыбацким костром, о чем свидетельствовал рыбий хвост, торчавший из начинающей закипать воды в донельзя закопченном котелке.
Подле костра валялся чурбак с лежавшей на нем алюминиевой ложкой. Савин по-хозяйски зачерпнул ею из котелка рыбное варево, попробовал его на вкус и, заключив, что похлебка будет готова не скоро, не выпуская из рук ложку, сел на обрубок и уставился на пламя.
Из охватившей его неподвижности вывели чьи-то шаги. Он поднял голову и увидел перед собой, как всегда, одетого с иголочки однокашника Быкова, с которым не один год были напрочь разорваны всякие связи.
- Салют, товарищ, - улыбаясь, сказал однокурсник.
Не похоже было, что он озадачен встречей, да и Савин в свою очередь не очень-то удивился, увидев друга юности в непредвиденном месте и даже кивнул так, будто они расстались не далее, чем вчера:
- Привет! – хотя и подумал с досадой: «Что за хрень! Этот хлыщ как здесь оказался?».
Через это и буркнул потом неприязненно:
- Какими ветрами сюда занесло?
- На огонек заглянул, - сделав вид, что не замечает враждебного тона, миролюбиво ответствовал Быков и присел на округлый валун по другую сторону костра, предварительно постелив на него носовой платок.
– О чем задумался, Кулибин?
- Жизнь заела, - проворчал Савин. - Ориентацию в ней теряю.
- Эк, у тебя все запущено, - ухмыльнулся Быков. – Ты еще о жизненных ценностях и целях заговори. Вот уж о чем предоставь решать создателю, а сам бы озаботился чем-нибудь попроще, как денег, например, побольше подзаработать.
«Ни хрена человек по-прежнему не сечет в реале, - рассудил про себя Савин. – Порассуждать с умным видом в чем он не бум-бум – это вот всегда пожалуйста».
- У тебя в голове, по всему видно, симулякр жизни, - продолжал Быков, словно не замечая угрюмого вида однокорытника. – А скажи-ка мне, друг любезный, чего ты добиваешься?
«Чтоб голову перестали морочить», - едва не вырвалось у Савина, но сдержавшись, он проговорил раздумчиво:
- Рассчитываю реальность в дне сегодняшнем обнаружить, а то по ящику талдычат черт знает что. Ну, там про общество, законность и всё такое. На деле всё оказывается обычным лоходромом.
- Так это для олухов. Чтобы блуждали они средь родных осин до конца дней своих, - с вальяжностью человека, привыкшего к своему благополучию, заметил Быков, - а то, что ты реальностью зовешь, не более чем осредненное состояние умов. Да что говорить, когда в одного и того же Бога всяк по-своему верит. Что делать - жизнь наша, как колесо обозрения: сначала перед тобой открываются захватывающие дали, а через какую-нибудь минуту они опять скрываются в небытие.
В отблесках костра лицо Быкова выражало безмятежную уверенность.
- Контрнародность из тебя так и прет…
- Вспомни еще православие и про самодержавие не забудь.
- Смотрю, не иначе как ты большая шишка теперь? – прищурился на однокашника Савин.
- Не сказать, чтоб совсем очень, но спица не последняя в колесе. Словом, тоже как-то генерирую историю, а тебя вот занимают исключительно тексты про нее. Между нами, кстати, вся разница в этом.
«Тут он, пожалуй, прав», - снисходительно подумал Савин, но внешне ничем не выразил своего одобрения.
- Узнать бы вот, на чем всё это держится…
- А про это ты лучше не думай, - перебил Быков, - не то умом тронешься, или сопьешься вдрызг, а может и то и другое сразу. Такими вопросами правильней не заморачиваться и, тем более, не слушать кто какую пургу несет. Само собой, кто-то дирижирует людским кагалом. Как без этого! Без надзора он, того и гляди, опять какую-нибудь революцию учудит. Когда еще люмпенам душу отвести?!
- Вот же бляди! – с чувством выругался Савин и стиснул кулаки.
- О ком ты? – не понял Быков.
- Про начальников наших. Пора за горло их брать.
Однокурсник заливисто расхохотался и, задыхаясь от смеха, проговорил:
- Они-то при чем? Те, кого ты начальниками называешь, всего лишь возглавляют движуху, какая народу по сердцу. Ну, и конечно, стоят они в круговой поруке плечом к плечу. Куда ж деваться?! Тут, брат, две налицо философии: одна у едущих в машине или, на худой случай, в автобусе, а другая у мерзнущих на остановках.
- Ты хоть в церковь ходишь? – вскипел Савин, сверля однокурсника недобрым взглядом. – В Бога веришь?
- В бригантину я верю, - поднял палец Быков. - Помнишь, как по пьяни горланили воодушевленно? - и напел фальцетом. - В флибустьерском дальнем синем море бригантина поднимает паруса.
При словах популярной в оное время песни Савин ностальгически зажмурился, чтобы представить любимое пиратами двухмачтовое судно, а когда открыл глаза, обнаружил негаданно, что стоит в подъезде дома, где не был уже много лет, перед дверью, за которой прятался паскудный краснобай Быков. Нащупывая топор, ладно пристроенный в веревочной петле подмышкой, Савин недвусмысленно осознал, что ему теперь предстоит решить, тварь он дрожащая или право имеет.
И как он медлил, то мужи те,
по милости к нему Господней,
взяли за руку его, и жену его, и двух
дочерей его, и вывели его,
и поставили его вне города.
Бытие, 19, 16
Это вопли Содома. Сегодня они слышны
как-то слишком уж близко. С подветренной стороны,
сладковато пованивая, приглушенно воя,
надвигается марево. Через притихший парк
проблеснули стрижи, и тяжелый вороний карк
эхом выбранил солнце, дрожащее, как живое.
Небо просто читается. Пепел и птичья взвесь,
словно буквы, выстраиваются в простую весть,
что пора, брат, пора. Ничего не поделать, надо
убираться. И странник, закутанный в полотно,
что б его ни спросили, вчера повторял одно:
Уходи. Это пламя реальней, чем пламя Ада.
Собирайся. На сборы полдня. Соберешься – в путь.
Сундуки да архивы – фигня. Населенный пункт
предназначен к зачистке. Ты выживешь. Сущий свыше
почему-то доволен. Спасает тебя, дружок.
Ты ли прежде писал, что и сам бы здесь все пожог?
Что ж, прими поздравленья. Услышан. Ты складно пишешь.
Есть одно только пламя, писал ты, и есть одна
неделимая, но умножаемая вина.
Ты хотел разделить ее. Но решено иначе.
Вот тебе к исполненью назначенная судьба:
видеть все, и, жалея, сочувствуя, не судя,
доносить до небес, как неправедники свинячат.
Ни священник, ни врач не поможет – ты будешь впредь
нам писать – ты же зряч, и не можешь того не зреть,
до чего, как тебе до Сириуса, далеко нам.
Даже если не вслух, если скажешь себе: молчи,
даже если случайно задумаешься в ночи, -
все записывается небесным магнитофоном.
Ты б слыхал целиком эту запись: густой скулеж
искалеченных шавок, которым вынь да положь
им положенное положительное положенье.
Ты б взвалил их беду, тяжелейшую из поклаж?
Неуместно, безвестно, напрасно раздавлен - дашь
передышку дыре, обрекаемой на сожженье.
Начинай с тривиального: мой заблеванных алкашей,
изумленному нищему пуговицу пришей, -
а теперь посложнее: смягчай сердца убежденных урок,
исповедуй опущенных, увещевай ментов, -
и сложнейшее: власть. С ненавистных толпе постов
поправляй, что придумает царствующий придурок:
утешай обреченных, жалей палачей и вдов…
А не можешь – проваливай. Знать, еще не готов.
Занимайся своими письменными пустяками.
И глядишь, через годы, возьми да и подфарти
пониманье, прощенье и прочее. Но в пути
лучше не оборачивайся. Превратишься в камень.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
