Путь на работу у Леонида Салазкина отличался своей неизменностью. Вначале приходилось огибать две похожие друг на друга, как близнецы братья, высотки, потом пересекать на перекрестке двухполосное шоссе, за которым почти сразу высилась железнодорожная насыпь с уходившими в обе стороны в неизвестные дали рельсами, намертво связанными с пропитанными креозотом шпалами, а дальше… Правда, для последующего повествования остаток пути не имеет никакого значения, хотя как сказать.
В общем, в один прекрасный день… Впрочем, нет, прекрасным назвать его язык не поворачивается. Прикиньте сами, едва Салазкин пересек шоссе, путь ему преградил товарный поезд. Не долго думая Леонид, пока над его головой грохотали вагоны, пошел себе вдоль насыпи, из-за чего на работу путь его пролег по другому маршруту. И что же?
Приходит он в цех, и мастер вместо того, чтоб сказать доброе утро или, на худой конец, обычное здрасте, встречает его отборным матом, из которого толком понять ничего невозможно, одно совершенно ясно Салазкин крупно в чем-то проштрафился.
Неизвестностью, впрочем, Леонид мучился недолго. Оказалось, что накануне, доводя до нужного размера партию лекал, он перепутал допуска: вместо плюсового выполнил контрольную поверхность в минус. Брак был позорным и безотменным.
Откровенно говоря, матерная брань мастера мало тронула Салазкина. Она не зашла в глубь сознания, а скользнула по касательной - уж очень сильное удивление присутствовало в чувствах. Ведь, как ни крути, трудно было Леониду найти себе место из-за мысли, как на него, слесаря-инструментальщика пятого разряда, нашла эдакая нелепая заморочка. Не мальчик вроде – сороковник перешагнул, не какой-то там желторотый сосунок, а умудренный жизненными невзгодами матерый мужчина, начинавший уже испытывать тягости кризиса среднего возраста, правда, пока еще без тотальной его смысловой девальвации, и вдруг такую промашку учудить. Если б хоть спьяну, а то ведь трезвым как стеклышко был. Как затмение нашло. Словом, имелась причина от чего весь день прибывать в подавленном настроении.
Возникшей, казалось бы, на ровном месте загвоздки объяснение нашлось только поздним вечером, когда Леонид забрался в постель, чтобы выспаться в преддверии нового рабочего дня.
Едва он смежил глаза, тут же, как по мановению волшебной палочки, всё вдруг в одночасье яснее ясного сделалось, как если бы он, наконец, заглянул смело в пропасть, в которой заведомо нет дна. Прям-таки будто пелена с глаз спала. Сразу ведь можно было скумекать, что несусветную глупость совершил он, когда изменил утром испытанный временем маршрут на работу. «Икебана, твою мать, - восторженно выругался про себя Салазкин. – Просто как оказалось на деле, аж дух захватывает. Ой, как не любит судьба, когда вмешиваемся в ее дела со своими хотелками». Ну, уж теперь, пересечет ему товарняк дорогу, он искать обходных путей не станет – переждет, когда прогрохочет мимо последний вагон, и пойдет проверенной годами дорогой, а то, чуть искривил силовые линии судьбы, пожалте бриться, – реальность мигом сделала счет один один.
Еще он подумал, что давно бы пора догадаться об этом. Вот ведь три года подряд когда-то пытался поступать в институт и всякий раз срезался на первом же вступительном экзамене.
Так и не сподобилось стать инженером. На роду, выходит, написано быть слесарем. Спорить с долей своей гиблое дело, только время терять и здоровье - все равно настоит на своем она.
И настолько Салазкин увлекся своими раздумьями, что, когда на ум ему пришла, неизвестно с какого перепуга, покойная бабка по отцовской линии, скрупулезно почитавшая разного рода святых, переключился с энтузиазмом на церковные дела.
Вот, скажем, богоугодность. Кто ее определяет? Служители культа, а они тоже люди, и что у кого из них на уме иди знай. Ушлый они народ попы. У них заморочек, что собак нерезанных: какой кто приход заполучит или там продвижение по служебной лестнице… Или взять, накройняк, как святых они себе выбирают. Ошибиться им – нечего делать. А ведь чего проще пройди с полсотни шагов по воде, будто по соху и народ тебе сам с ходу святым объявит. Церковником деваться тогда некуда будет, как миленькие запишут в праведники.
«Экий плюрализм у меня нынче в мыслях», - подивился Салазкин и даже почуял некую надежную мистическую связь меж праведниками и сегодняшними событиями. «Э-э-эх, - восхитился он, - плотно-то как все переплетено», - и спохватился тут же, утром рано вставать, а ночь не резиновая - выспаться не успеешь.
Однако обстоятельность потребовала подвести итог пертурбациям прошедшего дня, и он не придумал ничего лучшего, как дать себе торжественно слово, что теперь-то наученный горьким опытом ни под каким видом он никогда не изменит безопасный маршрут на работу и, заключив, усмехнувшись: «С кем-кем, а с эдакой проказницей судьбой спорить никакого резона нет. Ей перекроить ход событий раз плюнуть, и не хрен тут умничать», - заснул, наконец, безмятежным сном.
Закат, покидая веранду, задерживается на самоваре.
Но чай остыл или выпит; в блюдце с вареньем - муха.
И тяжелый шиньон очень к лицу Варваре
Андреевне, в профиль - особенно. Крахмальная блузка глухо
застегнута у подбородка. В кресле, с погасшей трубкой,
Вяльцев шуршит газетой с речью Недоброво.
У Варвары Андреевны под шелестящей юбкой
ни-че-го.
Рояль чернеет в гостиной, прислушиваясь к овации
жестких листьев боярышника. Взятые наугад
аккорды студента Максимова будят в саду цикад,
и утки в прозрачном небе, в предчувствии авиации,
плывут в направленьи Германии. Лампа не зажжена,
и Дуня тайком в кабинете читает письмо от Никки.
Дурнушка, но как сложена! и так не похожа на
книги.
Поэтому Эрлих морщится, когда Карташев зовет
сразиться в картишки с ним, доктором и Пригожиным.
Легче прихлопнуть муху, чем отмахнуться от
мыслей о голой племяннице, спасающейся на кожаном
диване от комаров и от жары вообще.
Пригожин сдает, как ест, всем животом на столике.
Спросить, что ли, доктора о небольшом прыще?
Но стоит ли?
Душные летние сумерки, близорукое время дня,
пора, когда всякое целое теряет одну десятую.
"Вас в коломянковой паре можно принять за статую
в дальнем конце аллеи, Петр Ильич". "Меня?" -
смущается деланно Эрлих, протирая платком пенсне.
Но правда: близкое в сумерках сходится в чем-то с далью,
и Эрлих пытается вспомнить, сколько раз он имел Наталью
Федоровну во сне.
Но любит ли Вяльцева доктора? Деревья со всех сторон
липнут к распахнутым окнам усадьбы, как девки к парню.
У них и следует спрашивать, у ихних ворон и крон,
у вяза, проникшего в частности к Варваре Андреевне в спальню;
он единственный видит хозяйку в одних чулках.
Снаружи Дуня зовет купаться в вечернем озере.
Вскочить, опрокинув столик! Но трудно, когда в руках
все козыри.
И хор цикад нарастает по мере того, как число
звезд в саду увеличивается, и кажется ихним голосом.
Что - если в самом деле? "Куда меня занесло?" -
думает Эрлих, возясь в дощатом сортире с поясом.
До станции - тридцать верст; где-то петух поет.
Студент, расстегнув тужурку, упрекает министров в косности.
В провинции тоже никто никому не дает.
Как в космосе.
1993
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
