я стою на крыше питерской многоэтажки… скомканный воздух жадно обволакивает мои легкие прохладой… снег падает как титры уходящей осени становясь 25-ым кадром в зимнем пейзаже… люди словно комбинации цифр в электронных часах спешат не замечая происходящего и так же не заметно заполняя шрифт снегопада исчезают становясь частью чего-то целого… окна мокнут свастикой желтого искусственного света отражая всю бедность этого игрушечно-кортонного города…
машины словно строчки не дописанного произведения вгрызаются в пустоту скользким росчерком фар путаясь в перекрестках… улицах… по которым мы гуляли прячась в морозы гранита… серые дома и малоухоженые дворы будто подсказки прошлого пропадают в арках выдыхая метель словно веретено детства… озябшая и стянутая льдом Нева… набережные… хаос метро… это наш с тобой город…
город втоптанный в болото которое и 300 лет спустя затягивает в свою трясину обезличивая и подавляя каждого кто пытается противостоять отлаженному за эти годы механизму…
я стою на крыше… звуки сталкиваются друг с другом и как все вокруг обезличиваются, порождая невнятную массу …
город в котором мы были счастливы дыша паутиной мороси… крошками солнца… замирая в тумане снега… время терялось в календарном безразличии и все вокруг становилось второстепенным…
серый горизонт как и весь этот город захлебнулся между небом и землей…
“тебя больше нет…” пустота внизу поглощает свет… беспорядочная геометрия домов…
следы оставленные прохожим впитывают снег и тонут в монотонности …
скорость ветра… сила притяжения… стать частью пейзажа… художником настоящего… я открываю глаза… утро…как и я одинокий город и никого рядом…
Зверинец коммунальный вымер.
Но в семь утра на кухню в бигуди
Выходит тетя Женя и Владимир
Иванович с русалкой на груди.
Почесывая рыжие подмышки,
Вития замороченной жене
Отцеживает свысока излишки
Премудрости газетной. В стороне
Спросонья чистит мелкую картошку
Океанолог Эрик Ажажа -
Он только из Борнео.
Понемножку
Многоголосый гомон этажа
Восходит к поднебесью, чтобы через
Лет двадцать разродиться наконец,
Заполонить мне музыкою череп
И сердце озадачить.
Мой отец,
Железом завалив полкоридора,
Мне чинит двухколесный в том углу,
Где тримушки рассеянного Тёра
Шуршали всю ангину. На полу -
Ключи, колеса, гайки. Это было,
Поэтому мне мило даже мыло
С налипшим волосом...
У нас всего
В избытке: фальши, сплетен, древесины,
Разлуки, канцтоваров. Много хуже
Со счастьем, вроде проще апельсина,
Ан нет его. Есть мненье, что его
Нет вообще, ах, вот оно в чем дело.
Давай живи, смотри не умирай.
Распахнут настежь том прекрасной прозы,
Вовеки не написанной тобой.
Толпою придорожные березы
Бегут и опрокинутой толпой
Стремглав уходят в зеркало вагона.
С утра в ушах стоит галдеж ворон.
С локомотивом мокрая ворона
Тягается, и головной вагон
Теряется в неведомых пределах.
Дожить до оглавления, до белых
Мух осени. В начале букваря
Отец бежит вдоль изгороди сада
Вслед за велосипедом, чтобы чадо
Не сверзилось на гравий пустыря.
Сдается мне, я старюсь. Попугаев
И без меня хватает. Стыдно мне
Мусолить малолетство, пусть Катаев,
Засахаренный в старческой слюне,
Сюсюкает. Дались мне эти черти
С ободранных обоев или слизни
На дачном частоколе, но гудит
Там, за спиной, такая пропасть смерти,
Которая посередине жизни
Уже в глаза внимательно глядит.
1981
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
