Когда мы желаем, мы помним,а не желаем помнить, всё повторяется вновь.
КРОВАВЫЙ ХЛЕБ / К событиям в Новочеркасске 1962г. Взгляд из низов./
Небольшая историческая справка.
Бездарная сельскохозяйственная политика Хрущёва, привела к полному развалу села. Насильно забиралась живность из сельских дворов, коров, овец, коз. Под предлогом, общественное, то есть колхозное, совхозное животноводческое хозяйство, вполне может обеспечить всё население страны мясом и молоком, и изделиями из них. ( Всевозможные виды колбас, сыры, сметана и так далее.) Но, через некоторый период, было объявлено, о повышении цен на эти виды продукции. После Сталинских весенних и осенних ежегодных понижений цен, это оказалось неожиданно для населения. Кроме того прошла денежная реформа. С повышением курса рубля в десять раз.Прежний рубль стал считаться за десять копеек. И соответственно цены стали расти. Там где раньше была цена десять копеек, стала в новом варианте так же, стоить десять копеек (по прежнему курсу соответствовало рублю). Всё это сыграло на благосостоянии населения, и так обедневшего в период войны. Кроме того политика « кукуризации» сельского посевного клина вырвало огромное количество гектар из площади ранних зерновых. Засеянные кукурузой, горохом, данные площади не дали ожидаемого результата. Во-первых, данные культуры не были районированы, во вторых заняли место ржи и пшеницы, чем ослабили посевные мощности зерновых, кроме того год был дождлив, и бобовые, в данном случае горох погнил на корню. Кукуруза, так как она не была приспособлена к местным условиям, ( семена были завезены из Югославии) не дозрела и пошла всего лишь на корм скоту в виде силоса. Государство недополучило огромное количество пищевого зерна. Впоследствии, его хотели восполнить за счет урожаев целинных земель. Но это будет впоследствии, да и то, как в той поговорке, « Сумела наготовить да не сумела подать» Первые урожаи с целинных земель в большинстве случаев погнили на железнодорожных станциях, не готовы были хранилища, подвижной состав, да и элеваторы не готовы были к приёму такого урожая. Он гнил на станциях в буртах. Весь патриотический запал молодежи пропал даром. И те, кто ехал с песнями и великими надеждами, начиная с1957г, порой крадучись от начальства бежали по домам. Конечно, надо отдать должное, и справедливо сказать, много совхозов было создано на Казахстанской земле, и многие переселенцы остались в них жить. Но людская вера поколебалась в патриотизм и справедливость. А после этого наступил 1962г. С недородом и повальным засильем кукурузы. Отсюда недостаточное обеспечение продуктами питания. Что и привело к недовольству населения, местами переросшее в более активные действия, чем разговоры на собственной кухне. Новочеркасское кровавое событие, явилось одним из некоторых.
В 1965г мне пришлось побывать в Новочеркасске, где я и узнал о событиях1962г. Тогда, меня и заинтересовало, что там происходило. Но что интересно, никто, из местного населения не желал вспоминать событий тех лет. Кого бы я ни спрашивал, все, либо отмалчивались, либо отвечали коротко и невнятно. И лишь один, мне рассказал, как и что происходило. Но то, что он видел, и то, что он смог понять.
Звали его просто , Василий, после тех событий он и не боялся, но как он сказал,
- Не хотелось бы попадать туда ещё раз, где я был после этой «заварушки», чего и тебе не желаю!
Рассказ Василия о событиях как они происходили.
А всё началось с простого, кроме того что в магазинах ничего нельзя было купить из продуктов, на электровозостроительном заводе директор издал указ о пересмотре расценок на производимую работу. Волнения начались в одном из цехов, другие цеха поддержали. К директору отправилась депутация с просьбой об отмене данного распоряжения. Но тот рассмеялся людям в лицо. Да ещё добавил с насмешкой,
- Хлеба нет, так вы ешьте пирожное! – После чего вся депутация была арестована прибывшей, в кабинет директора, милицией, по всей вероятности она была заранее предупреждена. Моя смена была полуночная, заступил на «вахту» после пяти. По этому, я всё это знаю лишь из рассказов товарищей. Все в смене возмущались, конечно, директорской подлостью. Курочкин, фамилия директора не сходила с языка рабочих, её склоняли на разный манер. Да и другим управленцам заочно доставалось на орехи, не дай Бог кто из них появился бы в этот момент на глаза, наверное «отметелили» по первое число. Так что, какая там работа уж была, больше языки чесали, чем у станка стояли. Говорили что-то о завтрашнем дне, мол, надо идти требовать, дальше так невозможно, хлеба нет, да ещё урезают расценки. Что мы в Америке живём? Смену закончили в основном без происшествий. Я отправился домой, где-то полвторого ночи я был дома, благо живу в посёлке Хотунок. Утром, меня разбудила мать. И попросила,
- Ты бы сбегал в магазин, а то я с вечера не купила хлеба. Мне не очень хотелось куда-либо идти, но надо было идти, лучше бы я не послушал маму, спокойнее бы жилось!
Только вышел за ворота, мимо пробежало несколько человек. Я удивился, куда это так быстро. Повернул на смежную улицу, смотрю, ещё идут люди, ну я и давай расспрашивать, куда да зачем?
-Да ты что вчерашний, не знаешь, что все идут к горисполкому требовать управы на директора НЭвЗа? Уже нас и другие заводы поддержали.
-А кто у вас за попа Гопона?- пошутил я. Ответа я конечно не получил, лишь глянули на меня из гурта зло чьи-то глаза, что мой язык сам собой прилип к нёбу, после этого я уже ни каких вопросов не задавал. Но и меня охватило любопытство. И забыв, что дома нет ни куска хлеба, и что мамка ожидает, влился в толпу и вместе со всеми зашагал к мосту через речку Тузлов, по которому проходит и дорога, и трамвайная линия в центр города. Перед мостом собралась огромная толпа. Кто-то нёс транспаранты «хлеба», «Долой Курочкина».У многих были портреты Ленина, Хрущёва и ещё к4аких-то деятелей.
Толпа собралась огромная, что-то мешало её продвижению, я привстал на цыпочки, всё равно плохо видно, тогда стал медленно протискиваться вперёд, после настойчивых действий, протолкался в первые ряды. На мосту, стояли три танка, перегораживая поперёк мост. Их моторы работали, я это понял по сизому дымку, поднимавшемуся над задней частью танка. Вдруг сизые дымки превратились в клубок чёрной тучи над машинами. Заглушая шум толпы, взревели моторы, наводя на людей ужас. Но толпа не двинулась, считая, что это просто для острастки, разве могут они пойти на людей. Но они пошли, медленно, но настойчиво, прямо почти наезжая на передние ряды.. Может впереди стоящие и попятились бы, но задние подпирали передние ряды, раздался крик ужаса. Подгоняемые страхом люди стали протискиваться между идущих танков, благо они шли не вплотную. Кто-то вскочил на бронированного монстра. Ещё, ещё. Кто-то сообразил и, скинув с себя куртку, старался закрыть смотровую щель. Его примеру последовало ещё несколько человек, танки остановились. Толпа, взревев, хлынула через бронемашины, заполняя пространство за бронированными гигантами. Кто-то старался открыть люк, нанося удары чем-то тяжёлым по нему. Толпа с довольными криками, и улюлюканьем тронулась дальше, к центру города, минуя триумфальную арку, через сквер, вышла на Московскую улицу. Московская не вмещала такой наплыв народа, и толпа растеклась по параллельно идущим, другим улицам города. Кто-то из отставших сел на идущий трамвай, что б опередить толпу.
Все стремились к центру города, к горсовету. Площадь перед ним была полностью заполнена людьми, а они всё прибывали и прибывали. Как во все времена, вездесущие мальчишки чтоб лучше видеть, забрались кто на деревья, сквера, что напротив горсовета, кто на металлический его ажурный забор .Мы тогда не знали чем оно кончится, и чувствовали себя победителями. Дескать, вот, мы какая сила.
На балкон вышли руководители города и прибывшие представители из самой Москвы. Чрез радиомегафон они стали убеждать разойтись, при этом ни каких обещаний, чтоб улучшить положение рабочих не давалось. Более решительные и нетерпеливые рабочие, в основном из молодежи, ворвались в здание горисполкома, завязалась потасовка. Начальство, находящееся в здании поспешно его покинуло, через задние двери, что выходили во двор, где стоял их транспорт. Через некоторое время все они уже находились в местном военном гарнизоне. Солдаты, что охраняли здание, растворились в толпе, протискиваясь через неё, старались покинуть площадь, однако это им удавалось с трудом. Ворвавшиеся в здание, стали со злостью крушить мебель. Через балкон летели её остатки. Толпа наблюдала за происходящим. Увлечённые этим действом, никто и не заметил, как люди в военной форме с малиновыми петлицами на гимнастёрках, с автоматами наизготовку, стала оттеснять впередистоящих от здания. Часть военных проникла в помещение. Там завязалась борьба, впоследствии, уже в заключении, я узнал что всех, кто там был, арестовали. Через некоторое время на балкон вышел офицер поднял руку, призывая к тишине, и прокричал, чтоб все расходились по домам, иначе он будет применять силу. Естественно, никто не принял его выкрики в серьёз. Что они будут стрелять что ли. Мы ведь живём в Советском Союзе. И когда прогремела предупредительная очередь над головами людей, все посчитали, стреляют холостыми. Однако первые жертвы трагедии уже были налицо. Дети, что сидели на деревьях, оказались под прямым обстрелом. Началась паника, передние в страхе шарахнулись назад, задние стали протискиваться вперёд, утолить свое любопытство. Произошла давка. Толпа, вынуждено стояла на месте, и просто не могла исполнить приказ офицера. Солдаты, сделав несколько шагов от здания. Почти в упор произвели ещё несколько очередей. Толпа болезненно застонала, и шатнулась назад.
Я находился в стороне и при первых выстрелах присел, по этому, пули меня не задели, лишь со свистом казалось, пронеслись над самой головой. Почти ползком стал пробираться в ближние кусты, что густо росли по краям площади. Думал потом дать дёру по-над соборной площадью, подальше от этого места.
Задние ряды, наконец, поняли, что эти нелюди, в солдатском одеянии, не шутят, и выстрелы будут продолжаться, пока не разбежится толпа, или не отменит приказ вышестоящее начальство.
Я не хочу, начинать разговор о национальной вражде, но заметить надо, что данные солдаты, из северокавказского военного округа, были в основном азиатами. Перед этим, как я узнал впоследствии, военнослужащие местного гарнизона отказались стрелять в своих. Говорили, что майор, отказавшись исполнять приказ, застрелился, но не стал отдавать команду о стрельбе по рабочим.
А на площади кровавое действие продолжалось. Солдаты стреляя стали шаг за шагом надвигаться на поредевшую толпу, которая в панике и так разбегалась.
Мне невольно пришёл на память сюжет из кинофильма «Потёмкин», расстрел на « Потёмкинской лестнице».
Оказавшись глубоко в кустах, я старался не привлекать ни чьего внимания. Сидел как мышь. Я не знал, сколько времени придётся ещё, там находится, так как оказался в тылу солдатской шеренги. Но сквозь нижнюю, часть кустарника мне хорошо было видно всю площадь. Солдатская шеренга, продолжала медленно преследовать разбегавшуюся толпу. Время от времени выпуская вслед, уже бессмысленно жестокие очереди. Наконец площадь опустела, лишь на площади валялись обрывки газет, какие-то свёртки, студенческие тетради, по все вероятности конспекты. Недалеко от кустов, где я продолжал прятаться. Лежал труп, средних лет, женщины, на её руке была намотана сетка – авоська, с двумя буханками хлеба, испачканными в крови. По всей площади то там, то там, лежали бугорками, трупы.
Я уже хотел потихоньку пробираться кустами, к соборной площади а там, как говориться как Бог даст, выбираться восвояси, пока не «забрила» милиция, там не станут разбираться прав или виноват, отмеряют по полному.
В это время, на площадь, урча, въехал «бортовой» грузовик, накрытый брезентовым тентом. Из него выскочило несколько солдат и стали, грузить трупы на машину. Их брали за руки и ноги, и как мешки с песком вкидали в кузов.
Не знаю, были ли там раненые, или нет, мне было плохо слышно из-за гудения машины. Когда этот ужасный труд был окончен, солдаты вновь вскочили в кузов и скрылись под брезентом. В последствии я узнаю, что ни одного из убитых не отдадут родственникам, а закопают где-то под Батайском, это по дороге в город Ростов- на- Дону. Машина ещё находилась на площади, когда туда въехало две поливо-моющие машины. Своими струями они стали смывать следы произошедшей трагедии.
Я дождался, когда машины пройдут мимо меня на середину площади и под их прикрытием стал пробираться по намеченному маршруту своего отступления. Что мне и удалось проделать с успехом. Но возвращаться домой, в посёлок Хотунок, было явно опасно. По моему предположению на мосту, через речку Тузла, обязательно будет проверка. О чём я впоследствии узнал точно. Решил пробираться к другу, что жил в общежитии электродного завода, оно находилось во дворе частного сектора на Московской улице. Трёхэтажное здание смотрело своим желтоватым фасадом из зелени, буйно растущих вокруг деревьев. И, было малоприметное, по этому, я подумал, что там будет безопаснее пересидеть некоторое время. Однако не подумал, что именно в общежитиях будут первые проверки.
Когда я пробирался к другу в комнату на второй этаж, обратил внимание, что у дверей, на посту дежурного, было пусто, а из всех комнатных репродукторов доносился голос выступающего, слышно было через закрытые двери. Приоткрыв двери , я вскочил в комнату друга. Тот сидел на кровати в одной майке и трусах, когда я ввалился в комнату, предостерегающе замахал на меня руками, дескать, тихо.
-Микоян!- проговорил он в ответ на мой вопросительный кивок. Выступал Микоян о том, что произошло на площади. Он говорил, что всем родственникам будет оплачено за погибших близких. Что никто не будет наказан, и чтоб успокоились, приступали к работе, население будет обеспечено всем необходимым для жизни. Виновные будут наказаны.
Да, впоследствии мы убедились, что виновные, мы, были наказаны.
В это время внизу у входа послышался какой-то шум, он выглянул в открытое окно.
- Ты знаешь, милиция, по-моему, будут проверять общагу. А у тебя с собой и документов, наверное, нет? Давай я тебя в соседнюю комнату, что напротив, отведу, там окно открытое, спрыгнешь и уйдёшь, что там, второй этаж. Да, совсем забыл, будь осторожен, объявили комендантский час после девяти. Ну, пока! –Произнёс он, вталкивая меня в чужую комнату. За мной клацнул ключ. Я Растерянно осмотрелся, действительно окно было открыто.Выглянул, на улице было пусто и тихо, высота второго этажа была небольшой. Ступил на подоконник, потом на карниз, пожарная лестница находилась довольно далеко, почти на другой стороне здания. Придется прыгать, решил я. Хотя высота была и не большой, но прыжок оказался, с непривычки не совсем удачен, ударился руками о землю так, что заболело в ладонях. Немного пригнувшись, шмыгнул в придорожные кусты. Отсиделся, между тем решая, что делать дальше, Любым способом необходимо добираться домой. А там само собой покажет, что делать. Дворами, стал пробираться к спуску Герцена, где стоит триумфальная арка. Уже вечерело, опускались сумерки. Подойдя к мосту, стал присматриваться, нет ли опасности. Всё было спокойно, трамваем я побоялся ехать, могут проверять. Всё-таки подумал, да что я на самом деле преступник, какой што-ли. Но что-то подсказывало об осторожности. Понемногу приблизился к мосту, из недалёких кустов вышли двое военных.
- Стой, документы! Обыщи его. -Это сержант рядовому.
-Да ребята, у меня нет ничего,- в это время обыскивающий солдат вытащил у меня из кармана сетку-авоську. Мне сразу всё вспомнилось, куда меня посылала мама и зачем.
-Да вы знаете, я ходил по хлеб, а тут кругом шум проверки. А что случилось, что происходит?- Прикинулся я дурачком. - -Ты где работаешь, куда идёшь?- спросил сержант.
-На Н.Э.З.е, - я имел в виду электродный завод,- иду домой, всё кругом позакрывано, без хлеба остался, а завтра на работу.
-Ладно, шагай! Работничек!
Я как можно быстрее, удалился от опасного места. Дома, мать встретила меня с заплаканными глазами. Стала укорять.
- Где ты шляешься? Я же знаю, ты где - нибудь да влезешь, а там вон, соседка говорила, стреляли. Отсюда слышно было.
-Да что ты беспокоишься, всё нормально. Нигде я не был, у друга задержался, вспомнил про хлеб, а уже всё закрыто, а у моста какие-то солдаты стоят. Я их спросил, а они не ответили, прогнали, нельзя говорят, да и всё. Вот я и дома. Да ладно, обойдёмся без хлеба.
После чего я пошёл спать. Утром как утром, встал раненько, надо собираться на работу, её ещё не отменяли, да и на кусок хлеба надо зарабатывать. Как всегда, пока умылся, причопурился, время было семь часов. Вдруг залаяла собака, чуть не срываясь с цепи. Я выглянул, во дворе, от калитки решительно шагали двое мужчин. У меня что-то ёкнуло в середине, и так защемило в желудке, что захотелось завыть от боли. Пронеслось в мыслях пришли за мной из КГБ. Хотя знал, что незачто. И тут же пришло из памяти, это те, с фотоаппаратами. Что бегали по крыше и фотографировали толпу, да и в толпе тоже их хватало. В тот период мы не придавали тому значения, считали, фотографируют для статей газетчики. По этому, и не прятались от объектива. А то видно специально, чтоб легче выловить было. Мысли пронеслись за несколько секунд, пока не прошеные гости шли от калитки, до крыльца дома. Спросили фамилию, имя, произнесли, «собирайтесь с нами». Так я оказался в рядах забастовщиков. Меня долго допрашивали, пришлось отведать и кулаков. Показывали несколько фотографий , где я разговариваю с каким –то парнем, потом ещё с мужиком. Вобщем, толком никакого суда небыло, объявили, что по постановлению суда, за антисоветские действия, осудить на два года. Потом в лагере мне говорили, что удивительно, мало дали, но мне хватило и этого срока по самую завязку. Ещё говорили, что несколько человек расстреляли , многих осудили на большие срока и отправили в лагеря. И всё это по приказу отца «оттепели» Хрущёва. Как передала лагерная почта, он выразился, когда ему доложили о возмущении рабочих - « А, это казачьё в революцию против нас воевало, и сейчас устраивают бунты, стрелять и ни каких…».
Ну а лагерная жизнь, это совсем другая история.
P. S.
Закончив рассказ, он хлопнул себя по колену, как бы этим хотел перечеркнуть всё прошедшее. И допросы, и лагерь, и испорченную ему жизнь. На кого жаловаться, да и кому.
Иных уж нет, другие так далёко! И власти той остался только след. Да и сейчас живём мы как-то однобоко, взывай к властям, но вряд – ли положительный от них, получишь ты ответ!
1965-4/ 10 --28/6-2010г
Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,
дорогой, уважаемый, милая, но неважно
даже кто, ибо черт лица, говоря
откровенно, не вспомнить, уже не ваш, но
и ничей верный друг вас приветствует с одного
из пяти континентов, держащегося на ковбоях;
я любил тебя больше, чем ангелов и самого,
и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих;
поздно ночью, в уснувшей долине, на самом дне,
в городке, занесенном снегом по ручку двери,
извиваясь ночью на простыне -
как не сказано ниже по крайней мере -
я взбиваю подушку мычащим "ты"
за морями, которым конца и края,
в темноте всем телом твои черты,
как безумное зеркало повторяя.
1975 - 1976
* * *
Север крошит металл, но щадит стекло.
Учит гортань проговаривать "впусти".
Холод меня воспитал и вложил перо
в пальцы, чтоб их согреть в горсти.
Замерзая, я вижу, как за моря
солнце садится и никого кругом.
То ли по льду каблук скользит, то ли сама земля
закругляется под каблуком.
И в гортани моей, где положен смех
или речь, или горячий чай,
все отчетливей раздается снег
и чернеет, что твой Седов, "прощай".
1975 - 1976
* * *
Узнаю этот ветер, налетающий на траву,
под него ложащуюся, точно под татарву.
Узнаю этот лист, в придорожную грязь
падающий, как обагренный князь.
Растекаясь широкой стрелой по косой скуле
деревянного дома в чужой земле,
что гуся по полету, осень в стекле внизу
узнает по лицу слезу.
И, глаза закатывая к потолку,
я не слово о номер забыл говорю полку,
но кайсацкое имя язык во рту
шевелит в ночи, как ярлык в Орду.
1975
* * *
Это - ряд наблюдений. В углу - тепло.
Взгляд оставляет на вещи след.
Вода представляет собой стекло.
Человек страшней, чем его скелет.
Зимний вечер с вином в нигде.
Веранда под натиском ивняка.
Тело покоится на локте,
как морена вне ледника.
Через тыщу лет из-за штор моллюск
извлекут с проступившем сквозь бахрому
оттиском "доброй ночи" уст,
не имевших сказать кому.
1975 - 1976
* * *
Потому что каблук оставляет следы - зима.
В деревянных вещах замерзая в поле,
по прохожим себя узнают дома.
Что сказать ввечеру о грядущем, коли
воспоминанья в ночной тиши
о тепле твоих - пропуск - когда уснула,
тело отбрасывает от души
на стену, точно тень от стула
на стену ввечеру свеча,
и под скатертью стянутым к лесу небом
над силосной башней, натертый крылом грача
не отбелишь воздух колючим снегом.
1975 - 1976
* * *
Деревянный лаокоон, сбросив на время гору с
плеч, подставляет их под огромную тучу. С мыса
налетают порывы резкого ветра. Голос
старается удержать слова, взвизгнув, в пределах смысла.
Низвергается дождь: перекрученные канаты
хлещут спины холмов, точно лопатки в бане.
Средизимнее море шевелится за огрызками колоннады,
как соленый язык за выбитыми зубами.
Одичавшее сердце все еще бьется за два.
Каждый охотник знает, где сидят фазаны, - в лужице под лежачим.
За сегодняшним днем стоит неподвижно завтра,
как сказуемое за подлежащим.
1975 - 1976
* * *
Я родился и вырос в балтийских болотах, подле
серых цинковых волн, всегда набегавших по две,
и отсюда - все рифмы, отсюда тот блеклый голос,
вьющийся между ними, как мокрый волос,
если вьется вообще. Облокотясь на локоть,
раковина ушная в них различит не рокот,
но хлопки полотна, ставень, ладоней, чайник,
кипящий на керосинке, максимум - крики чаек.
В этих плоских краях то и хранит от фальши
сердце, что скрыться негде и видно дальше.
Это только для звука пространство всегда помеха:
глаз не посетует на недостаток эха.
1975
* * *
Что касается звезд, то они всегда.
То есть, если одна, то за ней другая.
Только так оттуда и можно смотреть сюда:
вечером, после восьми, мигая.
Небо выглядит лучше без них. Хотя
освоение космоса лучше, если
с ними. Но именно не сходя
с места, на голой веранде, в кресле.
Как сказал, половину лица в тени
пряча, пилот одного снаряда,
жизни, видимо, нету нигде, и ни
на одной из них не задержишь взгляда.
1975
* * *
В городке, из которого смерть расползалась по школьной карте,
мостовая блестит, как чешуя на карпе,
на столетнем каштане оплывают тугие свечи,
и чугунный лес скучает по пылкой речи.
Сквозь оконную марлю, выцветшую от стирки,
проступают ранки гвоздики и стрелки кирхи;
вдалеке дребезжит трамвай, как во время оно,
но никто не сходит больше у стадиона.
Настоящий конец войны - это на тонкой спинке
венского стула платье одной блондинки,
да крылатый полет серебристой жужжащей пули,
уносящей жизни на Юг в июле.
1975, Мюнхен
* * *
Около океана, при свете свечи; вокруг
поле, заросшее клевером, щавелем и люцерной.
Ввечеру у тела, точно у Шивы, рук,
дотянуться желающих до бесценной.
Упадая в траву, сова настигает мышь,
беспричинно поскрипывают стропила.
В деревянном городе крепче спишь,
потому что снится уже только то, что было.
Пахнет свежей рыбой, к стене прилип
профиль стула, тонкая марля вяло
шевелится в окне; и луна поправляет лучом прилив,
как сползающее одеяло.
1975
* * *
Ты забыла деревню, затерянную в болотах
залесенной губернии, где чучел на огородах
отродясь не держат - не те там злаки,
и доро'гой тоже все гати да буераки.
Баба Настя, поди, померла, и Пестерев жив едва ли,
а как жив, то пьяный сидит в подвале,
либо ладит из спинки нашей кровати что-то,
говорят, калитку, не то ворота.
А зимой там колют дрова и сидят на репе,
и звезда моргает от дыма в морозном небе.
И не в ситцах в окне невеста, а праздник пыли
да пустое место, где мы любили.
1975
* * *
Тихотворение мое, мое немое,
однако, тяглое - на страх поводьям,
куда пожалуемся на ярмо и
кому поведаем, как жизнь проводим?
Как поздно заполночь ища глазунию
луны за шторою зажженной спичкою,
вручную стряхиваешь пыль безумия
с осколков желтого оскала в писчую.
Как эту борзопись, что гуще патоки,
там не размазывай, но с кем в колене и
в локте хотя бы преломить, опять-таки,
ломоть отрезанный, тихотворение?
1975 - 1976
* * *
Темно-синее утро в заиндевевшей раме
напоминает улицу с горящими фонарями,
ледяную дорожку, перекрестки, сугробы,
толчею в раздевалке в восточном конце Европы.
Там звучит "ганнибал" из худого мешка на стуле,
сильно пахнут подмышками брусья на физкультуре;
что до черной доски, от которой мороз по коже,
так и осталась черной. И сзади тоже.
Дребезжащий звонок серебристый иней
преобразил в кристалл. Насчет параллельных линий
все оказалось правдой и в кость оделось;
неохота вставать. Никогда не хотелось.
1975 - 1976
* * *
С точки зрения воздуха, край земли
всюду. Что, скашивая облака,
совпадает - чем бы не замели
следы - с ощущением каблука.
Да и глаз, который глядит окрест,
скашивает, что твой серп, поля;
сумма мелких слагаемых при перемене мест
неузнаваемее нуля.
И улыбка скользнет, точно тень грача
по щербатой изгороди, пышный куст
шиповника сдерживая, но крича
жимолостью, не разжимая уст.
1975 - 1976
* * *
Заморозки на почве и облысенье леса,
небо серого цвета кровельного железа.
Выходя во двор нечетного октября,
ежась, число округляешь до "ох ты бля".
Ты не птица, чтоб улететь отсюда,
потому что как в поисках милой всю-то
ты проехал вселенную, дальше вроде
нет страницы податься в живой природе.
Зазимуем же тут, с черной обложкой рядом,
проницаемой стужей снаружи, отсюда - взглядом,
за бугром в чистом поле на штабель слов
пером кириллицы наколов.
1975 - 1976
* * *
Всегда остается возможность выйти из дому на
улицу, чья коричневая длина
успокоит твой взгляд подъездами, худобою
голых деревьев, бликами луж, ходьбою.
На пустой голове бриз шевелит ботву,
и улица вдалеке сужается в букву "У",
как лицо к подбородку, и лающая собака
вылетает из подоворотни, как скомканная бумага.
Улица. Некоторые дома
лучше других: больше вещей в витринах;
и хотя бы уж тем, что если сойдешь с ума,
то, во всяком случае, не внутри них.
1975 - 1976
* * *
Итак, пригревает. В памяти, как на меже,
прежде доброго злака маячит плевел.
Можно сказать, что на Юге в полях уже
высевают сорго - если бы знать, где Север.
Земля под лапкой грача действительно горяча;
пахнет тесом, свежей смолой. И крепко
зажмурившись от слепящего солнечного луча,
видишь внезапно мучнистую щеку клерка,
беготню в коридоре, эмалированный таз,
человека в жеваной шляпе, сводящего хмуро брови,
и другого, со вспышкой, чтоб озарить не нас,
но обмякшее тело и лужу крови.
1975 - 1976
* * *
Если что-нибудь петь, то перемену ветра,
западного на восточный, когда замерзшая ветка
перемещается влево, поскрипывая от неохоты,
и твой кашель летит над равниной к лесам Дакоты.
В полдень можно вскинуть ружьё и выстрелить в то, что в поле
кажется зайцем, предоставляя пуле
увеличить разрыв между сбившемся напрочь с темпа
пишущим эти строки пером и тем, что
оставляет следы. Иногда голова с рукою
сливаются, не становясь строкою,
но под собственный голос, перекатывающийся картаво,
подставляя ухо, как часть кентавра.
1975 - 1976
* * *
...и при слове "грядущее" из русского языка
выбегают черные мыши и всей оравой
отгрызают от лакомого куска
памяти, что твой сыр дырявой.
После стольких лет уже безразлично, что
или кто стоит у окна за шторой,
и в мозгу раздается не неземное "до",
но ее шуршание. Жизнь, которой,
как дареной вещи, не смотрят в пасть,
обнажает зубы при каждой встрече.
От всего человека вам остается часть
речи. Часть речи вообще. Часть речи.
1975
* * *
Я не то что схожу с ума, но устал за лето.
За рубашкой в комод полезешь, и день потерян.
Поскорей бы, что ли, пришла зима и занесла всё это —
города, человеков, но для начала зелень.
Стану спать не раздевшись или читать с любого
места чужую книгу, покамест остатки года,
как собака, сбежавшая от слепого,
переходят в положенном месте асфальт.
Свобода —
это когда забываешь отчество у тирана,
а слюна во рту слаще халвы Шираза,
и, хотя твой мозг перекручен, как рог барана,
ничего не каплет из голубого глаза.
1975-1976
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
