Если вы увлекаетесь французским кино, в особенности la nouvelle vague, вы, наверное, заметили что непременным атрибутом таких фильмов является книжная полка. Она служит символом неспешного интеллектуального времяпровождения буржуазного общества, и уже настолько вкоренилась в культуру, в интерьер, что о ней невозможно думать только как о хранилище полезной или развлекательной информации. Книги во французском кино в основном с белыми или желтоватыми обложками - традиция таких известных издательств как Gallimard, GF Flammarion, Albin Michel выпускать книги не карманного формата именно в нейтральных тонах, без картинок и иллюстраций. Но иногда, на полке среди таких бесцветных корешков попадаются и цветные томики - то зеленые, то коричневые. Они, маленькие и толстенькие - несомненно из коллекции ”Bibliothèque de la Pléiade”, самой авторитетной и престижной французской литературной серии. Покрытые тонкими полосками из настоящего золота и напечатанные на папиросной бумаге, что позволяет им вмещать под полторы тысячи страниц в томе, они уже стали объектом коллекционирования и весьма недешевы так как стоят от пятидесяти до двухсот долларов.
Я нашел один такой томик в книжном магазине в Бруклине. Маленький и уютный, магазинчик специализируется на искусстве, философии и неширпотребной литературе. Я навещаю его раз в несколько недель и иногда нахожу в нем недорогие старые книги которые тяжело отыскать в других местах. Цены написаны карандашом внутри, на вкладке, и обычно не превышают нескольких долларов. Один раз, на самой высокой полке, среди дорогих антикварных книг я заметил томик “Pléiade”. Это был Jean Giono. Удивленный находкой, я взобрался на лестницу и открыл его. Цена нигде не была указана. Если не учитывать прозрачную пленку в которую она была обернута, и библиотечный штамп на первой странице, книга была в прекрасном состоянии. Наверное, пятьдесят долларов, как минимум, подумал я. И каждый раз когда я приходил в этот магазин, я видел этот желанный томик на верхней полке, скрытый от глаз большинства покупателей, и ожидающий того особого, знающего читателя. У меня никогда не было своего такого издания. Я брал книги из серии “Pléiade” в университетской библиотеке, читал очень бережно, и чуть ли не сдувал с них пылинки. В европейских магазинах, где я видел их на продаже, они стояли в стеклянном шкафчике, и нужно было попросить ключик у продавца чтобы даже подержать одну такую книгу в руках. И этот Jean Giono манил меня - он находился над моей головой, такой доступный. Я опять поднялся на верхнюю полку, внимательно просмотрел страницы в начале, в конце книги, но цены нигде не было. Понятно, подумал я, книга настолько дорогая что они даже не хотели марать ее карандашом. Сто долларов, точно. Я спустился с лестницы и ушел в разочаровании. Этот томик стал для меня таким же заветным объектом как тот старинный словарь из сартровского “L’âge de raison”: Борис обхаживает его в букинистике в течение многих дней, и в конце концов решается попросту украсть его.
Но после нескольких месяцев книга была по прежнему на своем месте. Раздраженный своей нерешительностью, я снял ее с полки одним движением и направился к кассе. Я предъявил томик “Pléiade” продавцу - худому, небритому парню, и спросил: “Сколько? Цены нигде вроде не указано.” Он открыл книгу, посмотрел на нее со всех сторон, повертел в руках, даже немного подбросил, как будто хотел оценить ее по весу. Книга была на непонятном языке, автор неизвестен. Озадаченный, он неловко произнес:
Я завещаю правнукам записки,
Где высказана будет без опаски
Вся правда об Иерониме Босхе.
Художник этот в давние года
Не бедствовал, был весел, благодушен,
Хотя и знал, что может быть повешен
На площади, перед любой из башен,
В знак приближенья Страшного суда.
Однажды Босх привел меня в харчевню.
Едва мерцала толстая свеча в ней.
Горластые гуляли палачи в ней,
Бесстыжим похваляясь ремеслом.
Босх подмигнул мне: "Мы явились, дескать,
Не чаркой стукнуть, не служанку тискать,
А на доске грунтованной на плоскость
Всех расселить в засол или на слом".
Он сел в углу, прищурился и начал:
Носы приплюснул, уши увеличил,
Перекалечил каждого и скрючил,
Их низость обозначил навсегда.
А пир в харчевне был меж тем в разгаре.
Мерзавцы, хохоча и балагуря,
Не знали, что сулит им срам и горе
Сей живописи Страшного суда.
Не догадалась дьяволова паства,
Что честное, веселое искусство
Карает воровство, казнит убийство.
Так это дело было начато.
Мы вышли из харчевни рано утром.
Над городом, озлобленным и хитрым,
Шли только тучи, согнанные ветром,
И загибались медленно в ничто.
Проснулись торгаши, монахи, судьи.
На улице калякали соседи.
А чертенята спереди и сзади
Вели себя меж них как Господа.
Так, нагло раскорячась и не прячась,
На смену людям вылезала нечисть
И возвещала горькую им участь,
Сулила близость Страшного суда.
Художник знал, что Страшный суд напишет,
Пред общим разрушеньем не опешит,
Он чувствовал, что время перепашет
Все кладбища и пепелища все.
Он вглядывался в шабаш беспримерный
На черных рынках пошлости всемирной.
Над Рейном, и над Темзой, и над Марной
Он видел смерть во всей ее красе.
Я замечал в сочельник и на пасху,
Как у картин Иеронима Босха
Толпились люди, подходили близко
И в страхе разбегались кто куда,
Сбегались вновь, искали с ближним сходство,
Кричали: "Прочь! Бесстыдство! Святотатство!"
Во избежанье Страшного суда.
4 января 1957
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
Дизайн: Юлия Кривицкая
Продолжая работу с сайтом, Вы соглашаетесь с использованием cookie и политикой конфиденциальности. Файлы cookie можно отключить в настройках Вашего браузера.
