Частный ответ виртуальному знакомому на его хныканье по поводу тяжелой мужской доли
Написано давно, когда в моей жизни еще
не появился замечательный друг
и помощник – Рыжик
В районе, где я проживаю, туго с продовольственными магазинами. Вроде почти Центр, предполагается развитая инфраструктура, да только вместо продуктов жителям предлагаются эксклюзивные коляски, сравнимые по стоимости со среднего класса иномарками, запредельно дорогие кухонные гарнитуры, авторские светильники и торшеры, которые по габаритам подходят разве что для загородной виллы олигарха, но уж никак не смогут вписаться в стандартные квартиры москвичей. И аптеки. Их на нашем проспекте из шестнадцати домов по одной стороне – целых три. А продуктовых нет. Не запланированы, не рентабельны, не… В принципе, понятно, кому это «не», но от понятия толку мало, и приходится всё, прикупленное рядом с работой, тащить на себе через весь город.
Вот и вчера, груженная двумя авоськами, каждая килограммов по пять, я ввалилась в метро на Ленинском проспекте. Хорошо хоть по прямой ехать, без пересадок. Пересадки я бы не вынесла. Однажды провела эксперимент: сходила по переходу в час пик со своим продовольственным набором. Омлет начал самоприготовление прямо на перроне, даже венчик для взбивания не понадобился. Из котлет получились замечательные мясные оладушки, а любимого зефира крем-брюле я просто не досчиталась.
А вчера мне крупно повезло: я на работе задержалась. С квартальным отчетом. После отчета по магазинам пошныряла, затарилась, тут пИковый час и закончился. В полупустом вагоне метро пустовали только стоячие места. Сидячие были заняты сильной половиной человечества. От обилия черного цвета экипировки сидящих даже резь в глазах появилась. Половина этой половины на редкость дружно уткнулась в газеты, вторая половина либо с озабоченным видом в тысяча первый раз перечитывала рекламные объявления на стенах вагона, либо сладко сопела себе в пивные животики.
Красивые, яркие, разодетые в демисезонные одежды всех цветов радуги, возрастом от двадцати до пятидесяти, количеством от десяти до двенадцати, обвешанные пакетами и пакетиками, дамскими сумочками, рюкзаками, коробками и прочей тарой, цепляясь друг за друга и за поручни, мы – Женщины, именуемые слабым полом (видимо, из-за слишком малой ежедневной ноши), являли собой какое-то странное зрелище сродни показам мод. Только разнокалиберные авоськи не вписывались в картинку подземного подиума.
Вдруг я обратила внимание, что сидящий напротив меня мужчина в самом расцвете лет (думаю, и сил) начал себя странно вести, явно чем-то озабочен: у него неожиданно обострилось косоглазие и выступили признаки кривошеи. Я тоже стала смотреть в ту сторону, куда у дядечки начался перекос, и обнаружила милую женщину, как и я, озабоченную одной лишь проблемой: как удобнее держать все сумки сразу и не упасть при остановке вагона.
Догадываетесь, что я сделала? Естественно – разозлилась! И пристроила этому дяде на колени свои покупки – так, между прочим, как бы случайно. И когда он попытался открыть рот, я такой выразительный взгляд изобразила, и такой послала ему длинный мысленный монолог – ого-го! Рассказывать какой? Вот и я, думаю, не стОит.
Провинция справляет Рождество.
Дворец Наместника увит омелой,
и факелы дымятся у крыльца.
В проулках - толчея и озорство.
Веселый, праздный, грязный, очумелый
народ толпится позади дворца.
Наместник болен. Лежа на одре,
покрытый шалью, взятой в Альказаре,
где он служил, он размышляет о
жене и о своем секретаре,
внизу гостей приветствующих в зале.
Едва ли он ревнует. Для него
сейчас важней замкнуться в скорлупе
болезней, снов, отсрочки перевода
на службу в Метрополию. Зане
он знает, что для праздника толпе
совсем не обязательна свобода;
по этой же причине и жене
он позволяет изменять. О чем
он думал бы, когда б его не грызли
тоска, припадки? Если бы любил?
Невольно зябко поводя плечом,
он гонит прочь пугающие мысли.
...Веселье в зале умеряет пыл,
но все же длится. Сильно опьянев,
вожди племен стеклянными глазами
взирают в даль, лишенную врага.
Их зубы, выражавшие их гнев,
как колесо, что сжато тормозами,
застряли на улыбке, и слуга
подкладывает пищу им. Во сне
кричит купец. Звучат обрывки песен.
Жена Наместника с секретарем
выскальзывают в сад. И на стене
орел имперский, выклевавший печень
Наместника, глядит нетопырем...
И я, писатель, повидавший свет,
пересекавший на осле экватор,
смотрю в окно на спящие холмы
и думаю о сходстве наших бед:
его не хочет видеть Император,
меня - мой сын и Цинтия. И мы,
мы здесь и сгинем. Горькую судьбу
гордыня не возвысит до улики,
что отошли от образа Творца.
Все будут одинаковы в гробу.
Так будем хоть при жизни разнолики!
Зачем куда-то рваться из дворца -
отчизне мы не судьи. Меч суда
погрязнет в нашем собственном позоре:
наследники и власть в чужих руках.
Как хорошо, что не плывут суда!
Как хорошо, что замерзает море!
Как хорошо, что птицы в облаках
субтильны для столь тягостных телес!
Такого не поставишь в укоризну.
Но может быть находится как раз
к их голосам в пропорции наш вес.
Пускай летят поэтому в отчизну.
Пускай орут поэтому за нас.
Отечество... чужие господа
у Цинтии в гостях над колыбелью
склоняются, как новые волхвы.
Младенец дремлет. Теплится звезда,
как уголь под остывшею купелью.
И гости, не коснувшись головы,
нимб заменяют ореолом лжи,
а непорочное зачатье - сплетней,
фигурой умолчанья об отце...
Дворец пустеет. Гаснут этажи.
Один. Другой. И, наконец, последний.
И только два окна во всем дворце
горят: мое, где, к факелу спиной,
смотрю, как диск луны по редколесью
скользит и вижу - Цинтию, снега;
Наместника, который за стеной
всю ночь безмолвно борется с болезнью
и жжет огонь, чтоб различить врага.
Враг отступает. Жидкий свет зари,
чуть занимаясь на Востоке мира,
вползает в окна, норовя взглянуть
на то, что совершается внутри,
и, натыкаясь на остатки пира,
колеблется. Но продолжает путь.
январь 1968, Паланга
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
