Наконец-то! Наконец-то Таможне возвращают её старинное здание! Слава Богу! Теперь многочисленные директора уважаемого заведения смогут, как и полагается элите, расположиться со всеми удобствами и секретаршами в центре Питера, в старинном особняке на Малой Неве, на Васильевском. В том особняке, который и был построен аж в 1830 году – именно для таможни.
В том билдинге, где теперь теснится это многоуважаемое ведомство, места мало. Очень мало. Подросли детки и племянники директоров и их секретарш – их надо где-то разместить. Поблизости от себя. На приличную зарплату. Да набрать людей, которые выполняли бы приказы деток и племянников. Да ещё людей – исправлять сделанное по приказам деток и племянников. Тесно, одним словом. Ведь и работать кто-то должен. Россия-то уже ничего не производит – всё привозное, всё через Питерский порт перепускается, всё растаможить, проверить, наркотики там… придержать маленько товар, чтобы клиент не жался, поводить клиента на поводке, чтобы сдох и заплатил, как приличным людям платить положено. Много людей надо. Много.
Но вопрос решается. В сентябре выкинут из дома на Малой Неве Институт Русской Литературы и отдадут директорам Таможни.
Институт Русской Литературы ещё называют Пушкинским Домом. Там какие-то рукописи хранятся, книжки какие-то, архивы какие-то… Каких-то писателей… Ну, Пушкина… Булгакова… Кого-то ещё… Барахло всякое. Перевезут за город эту рухлядь – не выкинут же? У приличного человека спроси, у того же племянника директора, что за Пушкин?.. Что за Державин?.. Актер, блин, кажется, – скажет племянник, – да и махнет рукой. Да и пойдёт бренч-маркетинг конферировать, контент и ребрендинг круизировать, ебитду, блин, считать. Делом, блин, пойдёт заниматься.
А если вы считаете, что ЕБИТДА – это матерное слово, извините, блин, вы – отсталый человек, быдло! Привожу справку: ЕБИТДА (сокр. от англ. Earnings before Interest, Taxes, Depreciation and Amortization) – аналитический показатель, равный объёму прибыли до вычета расходов по уплате налогов, процентов и начисленной амортизации. Поняли? И если вы считаете, что можно сказать ПРОСТО ПРИБЫЛЬ, то вы – быдло. И место вам там же. Где-нибудь в Институте Русской Литературы. Вы хоть «Лукоморье» это читали? Ни одного русского слова! Ни мерчендайзера, ни промоутера, ни фрилансера, ни лизинга с ипотекой, ни той же ебитды! Невежество, блин!
Вот такие, блин, дела!
Ну, не буду делать вид, что я – продвинутый МЭН. Нет. Не МЭН я. Не продвинутый. Хотя и сочувствую директорам таможни.
Я всем сочувствую. Сочувствую тем благородным чиновникам, которые хотели перевезти импрессионистов из Эрмитажа в Москву. Не дали им. Простонародье кинулось подписи собирать по соцсетям. Собрало, блин. Много. А какое приличное дело провалили. Половину импрессионистов бы можно было по рукам пустить – кто бы их там считал, в Москве. Такие БАБКИ из рук ушли! Обидно! Сочувствую!
И винюсь за простонародье – отсталые, простите их, господа ТОП-МЕНЕДЖЕРЫ!
Вот интеллигенция наша – другое дело. Молчит культурно. Когда девочки из группы «Бешенные Письки» в церкви какой-то сплясали в знак протеста, рявкнула интеллигенция. Откуда взялась только, да в таком количестве? Басилашвили, Рязанов, Шевчук, Макаревич, Жванецкий, Кончаловский, Гинкас, Горбаневская, Герман, Ахеджакова, Хаматова, Улицкая, Акунин, Войнович, Гребенщиков, Миронов, Норштейн, Шендерович, Чухрай … Шестьсот человек, кажись, набралось защищать ДЕВОЧЕК. Когда – по делу, то и выступила интеллигенция. А когда Книжную Лавку Писателей выбрасывают с хорошего торгового места на Невском, то чего шум-то поднимать? Культурно молчат. Потому что – понятие имеют. Или, вот, с Пушкинским домом. Ну чего, спрашивается, шуметь. А простонародье шумит. Какие-то малообразованные сотрудники этого самого Пушкинского Дома просят зайти к ним, на Васильевский, поставить подпись. И ведь побредёт простонародье, подписи начнёт ставить, блин. Не дай Бог – сорвут хорошее дело.
Я предлагаю следующее. Интеллигенция наша подписывала письмо в защиту «Pussy Riot». Надо бы ей, интеллигенции нашей, снова поднатужиться, да и написать письмо в защиту Таможни. В защиту детей и племянников директоров энтой самой Таможни. Не дай Бог простонародье опять сорвёт хорошее дельце!
Словно пятна на белой рубахе,
проступали похмельные страхи,
да поглядывал косо таксист.
И химичил чего-то такое,
и почёсывал ухо тугое,
и себе говорил я «окстись».
Ты славянскими бреднями бредишь,
ты домой непременно доедешь,
он не призрак, не смерти, никто.
Молчаливый работник приварка,
он по жизни из пятого парка,
обыватель, водитель авто.
Заклиная мятущийся разум,
зарекался я тополем, вязом,
овощным, продуктовым, — трясло, —
ослепительным небом на вырост.
Бог не фраер, не выдаст, не выдаст.
И какое сегодня число?
Ничего-то три дня не узнает,
на четвёртый в слезах опознает,
ну а юная мисс между тем,
проезжая по острову в кэбе,
заприметит явление в небе:
кто-то в шашечках весь пролетел.
2
Усыпала платформу лузгой,
удушала духами «Кармен»,
на один вдохновляла другой
с перекрёстною рифмой катрен.
Я боюсь, она скажет в конце:
своего ты стыдился лица,
как писал — изменялся в лице.
Так меняется у мертвеца.
То во образе дивного сна
Амстердам, и Стокгольм, и Брюссель
то бессонница, Танька одна,
лесопарковой зоны газель.
Шутки ради носила манок,
поцелуй — говорила — сюда.
В коридоре бесился щенок,
но гулять не спешили с утра.
Да и дружба была хороша,
то не спички гремят в коробке —
то шуршит в коробке анаша
камышом на волшебной реке.
Удалось. И не надо му-му.
Сдачи тоже не надо. Сбылось.
Непостижное, в общем, уму.
Пролетевшее, в общем, насквозь.
3
Говори, не тушуйся, о главном:
о бретельке на тонком плече,
поведенье замка своенравном,
заточённом под коврик ключе.
Дверь откроется — и на паркете,
растекаясь, рябит светотень,
на жестянке, на стоптанной кеде.
Лень прибраться и выбросить лень.
Ты не знала, как это по-русски.
На коленях держала словарь.
Чай вприкуску. На этой «прикуске»
осторожно, язык не сломай.
Воспалённые взгляды туземца.
Танцы-шманцы, бретелька, плечо.
Но не надо до самого сердца.
Осторожно, не поздно ещё.
Будьте бдительны, юная леди.
Образумься, дитя пустырей.
На рассказ о счастливом билете
есть у Бога рассказ постарей.
Но, обнявшись над невским гранитом,
эти двое стоят дотемна.
И матрёшка с пятном знаменитым
на Арбате приобретена.
4
«Интурист», телеграф, жилой
дом по левую — Боже мой —
руку. Лестничный марш, ступень
за ступенью... Куда теперь?
Что нам лестничный марш поёт?
То, что лестничный всё пролёт.
Это можно истолковать
в смысле «стоит ли тосковать?».
И ещё. У Никитских врат
сто на брата — и чёрт не брат,
под охраною всех властей
странный дом из одних гостей.
Здесь проездом томился Блок,
а на память — хоть шерсти клок.
Заключим его в медальон,
до отбитых краёв дольём.
Боже правый, своим перстом
эти крыши пометь крестом,
аки крыши госпиталей.
В день назначенный пожалей.
5
Через сиваш моей памяти, через
кофе столовский и чай бочковой,
через по кругу запущенный херес
в дебрях черёмухи у кольцевой,
«Баней» Толстого разбуженный эрос,
выбор профессии, путь роковой.
Тех ещё виршей первейшую читку,
страшный народ — борода к бороде,
слух напрягающий. Небо с овчинку,
сомнамбулический ход по воде.
Через погост раскусивших начинку.
Далее, как говорится, везде.
Знаешь, пока все носились со мною,
мне предносилось виденье твоё.
Вот я на вороте пятна замою,
переменю торопливо бельё.
Радуйся — ангел стоит за спиною!
Но почему опершись на копьё?
1991
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
