|
Стихи - это слова, сказанные так, что они вызывают благодарность у человека, который их услышал впервые и уже не забудет потом никогда (Александр Галич)
Публицистика
Все произведения Избранное - Серебро Избранное - ЗолотоК списку произведений
Сибиряк Александр ПОЛЕЩУК – 75-й космонавт России | | Всего в космосе побывало 102 российских космонавта. Полещук провёл на околоземной орбите 179 дней, дважды выходил в открытый космос, стал Героем России. | Александр Полещук в эти дни находится в Казахстане. Он в составе команды специалистов встречает экипаж «Союз КТМ-13», который накануне Дня космонавтики возвратился на землю. Это наш земляк, родился в Черемхово, но часто бывает в Братске, где живёт его сестра Зоя Фёдоровна Чайкисова и племянник Никита. Здесь похоронена его мать. Путь в космонавты был непрост: закончил МАИ, работал в НПО «Энергия». С 1982 года активно пытался попасть в отряд космонавтов. Но только в 1991 году стал космонавтом-испытателем.
Его звёздный час наступил 24 января 1993 года. Он стал первым космонавтом с берегов Байкала. В день полёта по заданию редакции я в числе первых пришел в дом матери космонавта Валентины Сергеевны, где до меня побывали братчане, поздравляли. А она была наряжена, волновалась. Полёт её сына для нас праздник, но для неё тревога. Но угощала всех чаем, стол был накрыт. И в постоянном состоянии тревоги ей предстояло прожить 179 дней, пока её сын не вернулся на Землю. Она рассказывала, как её Саша родился 30 октября 1953 года, как учился в школе, закончил МАИ, работал в НПО «Энергия». Мать достала вырезку из газеты «Комсомольская правда», где писали о молодом учёном-испытателе, который решил сложнейшую техническую проблему для освоения космоса. Соблюдая секретность (дело было в80-е годы), фамилию испытателя от читателей скрыли. Но мать знала, что это про её Сашу, и с гордостью показывала гостям газету. Валентина Сергеевна уже понимала, что сын становится человеком страны.
Он летал в космос под номером 75 среди российских космонавтов. 179 дней провёл на орбите, дважды выходил в космос. Первый раз - 19 апреля. Ему было присвоено звание Героя России.
Мы встретились с ним в 1996 году, когда Александр Фёдорович готовился к полёту с американскими космонавтами и подробно рассказывал об этой тяжёлой подготовке.
- Ты не представляешь, как хочется вернуться на орбиту,- говорил он мне, человеку, который никогда там не сможет побывать. О космосе он говорил часами. И когда я поставил под сомнение острую необходимость штурмовать космос, он подумал, что я шучу. И привёл десятки примеров того, что космос даёт для земной жизни с развитием научно-технического прогресса.
Полещук активно и самозабвенно готовился к новому полёту, но по стечению обстоятельств оказался в дублирующих экипажах. А в 2004 году пришлось отказаться от полётов. Но с космосом не расстался. Сегодня ведёт работу по внекорабельной подготовке экипажей, и прежде всего к выходу в космос. Сейчас Александр Фёдорович занимается тем, с чего начал свой путь в космос рядовым инженером, - теперь он руководитель этого важного направления.
- Моя работа заключается в техническом обслуживании космических аппаратов в космосе и на Земле, после приземления. Мы обеспечиваем команды бортовым инструментом. Для этого я учился в МАИ, потом этим занимался с 1977 года до полётов в космос и сейчас продолжаю. С 2001 года я руковожу группой специалистов. Но свой полёт никогда не забываю,- говорит Александр Фёдорович.
У меня в архиве сохранилась запись его первых слов и впечатлений после приземления: “…К полёту я шёл долго и считаю, что это завершение важного этапа в жизни, после которого можно идти дальше. Мне полёты в космос понравились, и я собираюсь продолжать это дело. Особенно запомнилось, как первый грузовик привёз запах Земли, письма от родных, друзей, которые было приятно потом читать. Очень было приятно встретить новые лица экспедиции посещения после столь длительного полёта”. Потом воспоминания отшлифовались, и теперь об этом уже подробнее. 179 дней в его памяти выглядели так.
Слово Александру Полещуку:
- Я считаю, что мне повезло в том, что я среди немногих представителей человечества побывал в совершенно неземных (необычных) условиях космоса.
Итак, в космосе я жил 179 суток (если говорить полгода, кажется мало по сравнению с другими нашими долгожителями; например, Авдеев по завершении этого полёта будет иметь налёт в два года, а если перевести в часы, как это делают американцы, летая на Шаттлах, – очень много). Это было с 24 января по 22 июля 1993 года, и я думаю, что могу вспомнить каждый день до мелочей. Компания у меня была хорошая: Манаков Геннадий Михайлович, лётчик-испытатель, опытный космонавт, имевший за плечами 5 месяцев прошлого космического полёта. Надо сказать, что характер у нас у обоих непростой, и психологи перед полётом предсказывали нам несовместимость и даже скорые ссоры, переходящие в драки, при этом они клялись в правоте своего прогноза и обещали съесть свои шляпы, если этого не произойдет. Кстати, после полёта мы таких специалистов заставили (образно говоря) откушать свои головные уборы.
Схема полета была такая: наш корабль «Союз – ТМ16» стартовал с космодрома Байконур и устремился по 2-х суточной схеме сближения к станции «МИР». У нас на этом этапе была важная задача – пристыковаться к станции, к стыковочному узлу, расположенному на боковом модуле «Кристалл». У нашего корабля был андрогинный стыковочный узел, аналог которого использовался при совместном полёте «Союз-Аполлон» ещё в 1975 году. Такие узлы осуществляют сцепку по периферии узлов, а традиционные узлы «штырь – гнездо» - в центральной части. Через два дня отдыха от предполётной суеты мы вручную состыковались с заданными параметрами движения и тем самым испытали новое место, куда в дальнейшем стыковались в течение 3-х лет американские Шаттлы. А на станции нас уже ждали «Родники» – это позывной экипажа Анатолия Соловьёва и Сергея Авдеева, которые пробыли на орбите уже полгода. У нас позывной был – «Вулканы».
Вообще-то я не совсем узнал их: лица припухшие от притока крови к голове, но дело не во внешности, а в том, как они двигаются, работают, мастерски управляют сложнейшими системами космической станции. И стало немного страшно, что через неделю совместной работы вчетвером мы останемся с Геннадием самостоятельно жить на этом огромном рукотворном космическом теле. И вся ответственность за эту «пирамиду человеческого труда» наполовину будет и на мне. Нас хорошо учили, а до отряда космонавтов я был инженером-испытателем, и каждый объект станции готовил к полёту на полигоне, но тут я увидел этот уникальный объект в действии, а не на испытательном или тренажёрном стенде и осознал, какую тяжёлую ношу нам предстоит нести в течение длительного времени в этих удивительных условиях.
У меня есть видеозапись расстыковки и удаления корабля с теми, кого мы сменили на космической вахте. Это прощание, это неизвестность будущего, это, конечно, волнения.
Мы поставили запись В. Высоцкого «Родники, вы мои, Родники», что еще больше усилило театральный эффект.
Корабль превратился из реального, большого в звёздочку, которая затем растворилась на фоне голубой подстилающей поверхности Земли. И вот тут мы поняли, что остались одни, вернее вдвоем, а значит, нам придётся заняться серьёзной работой.
Время стало аморфно растяжимым: то недели проходили незаметно, то оно почти останавливалось. Когда происходили отказы системы управления движением, что и сейчас случилось на станции, то мы переходили на режим экономии электроэнергии, но при этом интенсивно работали по её восстановлению: замена блоков, прозвонка электроцепей и т.д. Что поражало тогда, когда наступала тень и не было притока солнечной энергии, это – тишина, когда не работали вентиляторы. Она становилась осязаемой, слышались какие-то звуки, скрипы. Казалось, станция живая, что она жалуется на что-то и просит нас помочь в её недугах.
Преимущества одиночества в бескрайних просторах космоса очевидны.
Мы были сами себе и огромному техническому комплексу хозяева, могли смотреть на прекрасные виды Земли, могли «купаться» в совершенно неведомом землянам измерении – в невесомости, могли смотреть в бездонную черноту космоса с выпуклыми и цветными звёздами и слушать удивительно гармонирующую с этими фантастическими пейзажами классическую музыку Баха, Вивальди…Но всё это можно было делать в свободное от выполнения программы полёта время, это не недостаток – это специфика, или, можно сказать, плата за удовольствие.
Сеансы связи обычно бывают через виток обращения станции вокруг Земли – это примерно через полтора часа, с нами говорят, передают информацию в радиограммах, и тут мы ощущаем себя со всеми наземными специалистами единым айсбергом, на видимой части которого мы и находимся. Бывали горячие ситуации, когда выглянуть в иллюминатор не удавалось по целым неделям. Здесь мы чувствовали себя опутанными незримыми нитями этой земной опеки, чувством своего долга не подвести этот огромный коллектив и желанием творческого подхода к своим обязанностям, иногда рутинным.
Одиночество особо остро можно почувствовать во время работ в открытом космосе, когда лишь оболочка скафандра защищает тебя от враждебных условий – всякое отсутствие атмосферы, большой перепад температур - +- 100 С, космическая радиация, и самое страшное – вероятность улететь от станции. Да, здесь как раз слова «жизнь в твоих руках» приобретают настоящее значение. У космонавта есть два страховочных фала, которые он должен поочерёдно перецеплять по поручням, как бы шагая в нужном направлении по «крыше» станции.
Лучшая защита от одиночества – интересная работа, а на станции её хоть отбавляй. Появляются личные планы сделать что-то по экспериментам или по улучшению жизни на станции. И у многих эти планы остаются невыполненными, что потом на Земле вызывает ностальгию по этой космической работе и приводит к внутреннему обоснованию следующего полёта.
А еще от одиночества и изоляции от внешнего мира здорово помогает юмор, искренняя доброжелательность. У нас с Геннадием по пятницам вечером обычно подводились итоги, где мы высказывали друг другу всё, что накапливалось на душе, и при этом без обид выслушивали, чтобы скорректировать поведение на будущее. Помогло нам опровергнуть прогноз о нашей психологической несовместимости взаимное доверие друг к другу, уважение и мотивация на безусловное выполнение программы полёта.
Конечно, бывали моменты, когда накапливалась усталость от интенсивной работы и становилось грустно. В таких случаях мы брали личные вещи, письма от родных, друзей, смотрели на фотографии, вспоминали. После этого снились какие-то многосерийные сны, и постепенно хандра отступала.
Хорошо помогает взаимопониманию и созданию хорошего микроклимата в экипаже умение делать приятное даже по мелочам. Например, Геннадий каждое утро вставал на 5 минут раньше, чтобы мгновенно выключить утренний будильник, по мощности напоминающий пароходный ревун - 105 децибелл. Дело в том, что на станции все звуковые сигналы выдаются одинаковой сиреной, кроме аварийной (при разгерметизации и пожаре) – она прерывистая и ещё более страшная. И когда мы бодрствуем, услышав такой сигнал, мы понимаем, что умная бортовая вычислительная машина известила нас о каких-то неполадках в системах станции и нам надо немедленно реагировать по ситуации.
А в начале полёта был курьёзный случай со мной во время сна. Я спал в своей каюте, напоминающей по размерам телефонную будку, внутри которой к одной стенке привязан спальный мешок, на другой (справа) иллюминатор со шторками, на противоположной стенке микропульт управления воздушным потоком, на котором светятся зелёненькие светодиоды, а слева проём для выхода в рабочий отсек. Обычно перед сном мы выключали везде свет, и, засыпая, можно было увидеть вдали (метров 5-6) центральный пульт станции, на котором тоже видны некоторые транспаранты, извещающие о нормальной работе систем.
И вот по обычной сирене спросонья я ринулся к пульту выключить этот сотрясающий звук и посмотреть, что не в порядке… Но перепутал направления, вместо того чтобы через проём устремиться вдоль станции, я прыгнул на противоположную стенку к тем самым зелёненьким светодиодам, приняв их за огоньки центрального поста. Хорошо, что не расшиб лоб, упёрся вовремя руками. Как же мы потом смеялись после устранения неисправности! На Земле говорят «покатывались со смеху», а там, в невесомости, мы «сотрясались от смеха». После этого случая Манаков частенько радовал меня краткосрочностью побудочного сигнала.
А ещё бывает одиночество, даже если ты находишься среди людей, - это когда ты хочешь оказаться опять там, в космосе… | |
| Автор: | vvm | | Опубликовано: | 12.04.2009 10:32 | | Просмотров: | 5955 | | Рейтинг: | 0 | | Комментариев: | 0 | | Добавили в Избранное: | 0 |
Ваши комментарииЧтобы оставить комментарий необходимо авторизоваться |
Тихо, тихо ползи,
Улитка, по склону Фудзи,
Вверх, до самых высот!
Кобаяси Исса
 Авторизация Камертон
А.Т.Т.
1.
Небо.
Горы.
Небо.
Горы.
Необъятные просторы с недоступной высоты. Пашни в шахматном порядке, три зеленые палатки, две случайные черты. От колодца до колодца желтая дорога вьется, к ней приблизиться придется - вот деревья и кусты. Свист негромкий беззаботный, наш герой, не видный нам, движется бесповоротно. Кадры, в такт его шагам, шарят взглядом флегматичным по окрестностям, типичным в нашей средней полосе. Тут осина, там рябина, вот и клен во всей красе.
Зелень утешает зренье. Монотонное движенье даже лучше, чем покой, успокаивает память. Время мерится шагами. Чайки вьются над рекой. И в зеленой этой гамме...
- Стой.
Он стоит, а оператор, отделяясь от него, методично сводит в кадр вид героя своего. Незавидная картина: неопрятная щетина, второсортный маскхалат, выше меры запыленный. Взгляд излишне просветленный, неприятный чем-то взгляд.
Зритель видит дезертира, беглеца войны и мира, видит словно сквозь прицел. Впрочем, он покуда цел. И глухое стрекотанье аппарата за спиной - это словно обещанье, жизнь авансом в час длиной. Оттого он смотрит чисто, хоть не видит никого, что рукою сценариста сам Господь хранит его. Ну, обыщут, съездят в рожу, ну, поставят к стенке - все же, поразмыслив, не убьют. Он пойдет, точней, поедет к окончательной победе...
Впрочем, здесь не Голливуд. Рассуждением нехитрым нас с тобой не проведут.
Рожа.
Титры.
Рожа.
Титры.
Тучи по небу плывут.
2.
Наш герой допущен в банду на урезанных правах. Банда возит контрабанду - это знаем на словах. Кто не брезгует разбоем, отчисляет в общий фонд треть добычи. Двое-трое путешествуют на фронт, разживаясь там оружьем, камуфляжем и едой. Чужд вражде и двоедушью мир общины молодой.
Каждый здесь в огне пожарищ многократно выживал потому лишь, что товарищ его спину прикрывал. В темноте и слепоте мы будем долго прозябать... Есть у нас, однако, темы, что неловко развивать.
Мы ушли от киноряда - что ж, тут будет череда экспозиций то ли ада, то ли страшного суда. В ракурсе, однако, странном пусть их ловит объектив, параллельно за экраном легкий пусть звучит мотив.
Как вода течет по тверди, так и жизнь течет по смерти, и поток, не видный глазу, восстанавливает мир. Пусть непрочны стены храма, тут идет другая драма, то, что Гамлет видит сразу, ищет сослепу Шекспир.
Вечер.
Звезды.
Синий полог.
Пусть не Кубрик и не Поллак, а отечественный мастер снимет синий небосклон, чтоб дышал озоном он. Чтоб душа рвалась на части от беспочвенного счастья, чтоб кололи звезды глаз.
Наш герой не в первый раз в тень древесную отходит, там стоит и смотрит вдаль. Ностальгия, грусть, печаль - или что-то в том же роде.
Он стоит и смотрит. Боль отступает понемногу. Память больше не свербит. Оператор внемлет Богу. Ангел по небу летит. Смотрим - то ль на небо, то ль на кремнистую дорогу.
Тут подходит атаман, сто рублей ему в карман.
3.
- Табачку?
- Курить я бросил.
- Что так?
- Смысла в этом нет.
- Ну смотри. Наступит осень, наведет тут марафет. И одно у нас спасенье...
- Непрерывное куренье?
- Ты, я вижу, нигилист. А представь - стоишь в дозоре. Вой пурги и ветра свист. Вахта до зари, а зори тут, как звезды, далеки. Коченеют две руки, две ноги, лицо, два уха... Словом, можешь сосчитать. И становится так глухо на душе, твою, блин, мать! Тут, хоть пальцы плохо гнутся, хоть морзянкой зубы бьются, достаешь из закутка...
- Понимаю.
- Нет. Пока не попробуешь, не сможешь ты понять. Я испытал под огнем тебя. Ну что же, смелость - тоже капитал. Но не смелостью единой жив пожизненный солдат. Похлебай болотной тины, остуди на льдине зад. Простатиты, геморрои не выводят нас из строя. Нам и глист почти что брат.
- А в итоге?
- Что в итоге? Час пробьет - протянешь ноги. А какой еще итог? Как сказал однажды Блок, вечный бой. Покой нам только... да не снится он давно. Балерине снится полька, а сантехнику - говно. Если обратишь вниманье, то один, блин, то другой затрясет сквозь сон ногой, и сплошное бормотанье, то рычанье, то рыданье. Вот он, братец, вечный бой.
- Страшно.
- Страшно? Бог с тобой. Среди пламени и праха я искал в душе своей теплую крупицу страха, как письмо из-за морей. Означал бы миг испуга, что жива еще стезя...
- Дай мне закурить. Мне...
- Туго? То-то, друг. В бою без друга ну, практически, нельзя. Завтра сходим к федералам, а в четверг - к боевикам. В среду выходной. Авралы надоели старикам. Всех патронов не награбишь...
- И в себя не заберешь.
- Ловко шутишь ты, товарищ, тем, наверно, и хорош. Славно мы поговорили, а теперь пора поспать. Я пошел, а ты?
- В могиле буду вволю отдыхать.
- Снова шутишь?
- Нет, пожалуй.
- Если нет, тогда не балуй и об этом помолчи. Тут повалишься со стула - там получишь три отгула, а потом небесный чин даст тебе посмертный номер, так что жив ты или помер...
- И не выйдет соскочить?
- Там не выйдет, тут - попробуй. В добрый час. Но не особо полагайся на пейзаж. При дворе и на заставе - то оставят, то подставят; тут продашь - и там продашь.
- Я-то не продам.
- Я знаю. Нет таланта к торговству. Погляди, луна какая! видно камни и траву. Той тропинкой близко очень до Кривого арыка. В добрый час.
- Спокойной ночи. Может, встретимся.
- Пока.
4.
Ночи и дни коротки - как же возможно такое? Там, над шуршащей рекою, тают во мгле огоньки. Доски парома скрипят, слышится тихая ругань, звезды по Млечному кругу в медленном небе летят. Шлепает где-то весло, пахнет тревогой и тиной, мне уже надо идти, но, кажется, слишком светло.
Контуром черным камыш тщательно слишком очерчен, черным холстом небосвод сдвинут умеренно вдаль, жаворонок в трех шагах как-то нелепо доверчив, в теплой и мягкой воде вдруг отражается сталь.
Я отступаю на шаг в тень обессиленной ивы, только в глубокой тени мне удается дышать. Я укрываюсь в стволе, чтоб ни за что не смогли вы тело мое опознать, душу мою удержать.
Ибо становится мне тесной небес полусфера, звуки шагов Агасфера слышу в любой стороне. Время горит, как смола, и опадают свободно многия наши заботы, многия ваши дела.
Так повзрослевший отец в доме отца молодого видит бутылочек ряд, видит пеленок стопу. Жив еще каждый из нас. В звуках рождается слово. Что ж ты уходишь во мглу, прядь разминая на лбу?
В лифте, в стоячем гробу, пробуя опыт паденья, ты в зеркалах без зеркал равен себе на мгновенье. Но открывается дверь и загорается день, и растворяешься ты в спинах идущих людей...
5.
Он приедет туда, где прохладные улицы, где костел не сутулится, где в чешуйках вода. Где струится фонтан, опадая овалами, тает вспышками алыми против солнца каштан.
Здесь в небрежных кафе гонят кофе по-черному, здесь Сезанн и Моне дышат в каждом мазке, здесь излом кирпича веет зеленью сорною, крыши, шляпы, зонты отступают к реке.
Разгорается день. Запускается двигатель, и автобус цветной, необъятный, как мир, ловит солнце в стекло, держит фары навыкате, исчезая в пейзаже, в какой-то из дыр.
И не надо твердить, что сбежать невозможно от себя, ибо нету другого пути, как вводить и вводить - внутривенно, подкожно этот птичий базар, этот рай травести.
Так давай, уступи мне за детскую цену этот чудный станок для утюжки шнурков, этот миксер, ничто превращающий в пену, этот таймер с заводом на пару веков.
Отвлеки только взгляд от невнятной полоски между небом и гаснущим краем реки. Серпантин, а не серп, и не звезды, а блёстки пусть нащупает взгляд. Ты его отвлеки -
отвлеки, потому что татары и Рюрик, Киреевский, Фонвизин, Сперанский, стрельцы, ядовитые охра и кадмий и сурик, блядовитые дети и те же отцы, Аввакум с распальцовкой и Никон с братвою, царь с кошачьей башкой, граф с точеной косой, три разбитых бутылки с водою живою, тупорылый медведь с хитрожопой лисой, Дима Быков, Тимур - а иначе не выйдет, потому что, браток, по-другому нельзя, селезенка не знает, а печень не видит, потому что генсеки, татары, князья, пусть я так не хочу, а иначе не слышно.
Пусть иначе не слышно - я так не хочу. Что с того, что хомут упирается в дышло? Я не дышлом дышу. Я ученых учу.
Потому что закат и Георгий Иванов. И осталось одно - плюнуть в Сену с моста. Ты плыви, мой плевок, мимо башенных кранов, в океанские воды, в иные места...
|
|
