Чехова перечитываю постоянно, Бунина – редко. И не потому что ценю его меньше, а потому что для меня он чересчур метафизический. Если коротко: Чехов - суперталантливый человек, а Бунин – природа. В Чехове больше гуманного: иронии, ума, искушений, слабости, мужества. Он хоть и гений, а свой, с ним хочется и можно говорить. Сейчас перечитываю "Дуэль" – в классической интерпретации противостояние "сверхчеловека" и слабака, рефлексирующего, порочного бездельника. Но ведь это автор стоит по обе стороны барьера. Насмехается над собой на каждой странице, в каждом почти рассказе. Выдавливает по капле раба, вытравливает то, чем в себе недоволен. Это есть у Шукшина, у Довлатова. Такие люди долго не живут: 44, 45, 49. Бунин себя любил, он горд и целен как Эверест.
Или приёмы. У Чехова их в лупу едва разглядишь. Я его анализирую пословно, пытаясь увидеть работу над текстом, понять, как это технически сделано. Иногда – удаётся, чаще – нет. Но хотя бы не возникает уже иллюзии, что это – просто, что смог бы так же. В юности – каюсь – было. А относительно Бунина – никогда. Его приёмы виднее, но недосягаемо чудесны, подобны рассвету в горах или закату над океаном. Или живому огню. Или взгляду кошки.
Недавно в ленте друга встретил рассказ "Холодная осень". И опять пропал в этом ритме, с трудом удержался от чтения вслух. И снова думал: в лучших, запредельных бунинских текстах фабула второстепенна. Она – каркас, не более, ибо художественная ткань есть история сама по себе, увлекательное языковое приключение. Язык самодостаточен, будто пейзаж с лучшей точки обзора. Любые затейливые придумки, коллизии были бы здесь искусственны, лишни. Что происходит в "Холодной осени"? Или в "Солнечном ударе"? Банальные сюжеты, пересказать – десятка слов много. Однако читаешь и гонишь странную мысль: человеком ли это написано? Или не написано вовсе, а просто существует, как вид из окна, лес, дождь.
Еще далёко мне до патриарха,
Еще не время, заявляясь в гости,
Пугать подростков выморочным басом:
"Давно ль я на руках тебя носил!"
Но в целом траектория движенья,
Берущего начало у дверей
Роддома имени Грауэрмана,
Сквозь анфиладу прочих помещений,
Которые впотьмах я проходил,
Нашаривая тайный выключатель,
Чтоб светом озарить свое хозяйство,
Становится ясна.
Вот мое детство
Размахивает музыкальной папкой,
В пинг-понг играет отрочество, юность
Витийствует, а молодость моя,
Любимая, как детство, потеряла
Счет легким километрам дивных странствий.
Вот годы, прожитые в четырех
Стенах московского алкоголизма.
Сидели, пили, пели хоровую -
Река, разлука, мать-сыра земля.
Но ты зеваешь: "Мол, у этой песни
Припев какой-то скучный..." - Почему?
Совсем не скучный, он традиционный.
Вдоль вереницы зданий станционных
С дурашливым щенком на поводке
Под зонтиком в пальто демисезонных
Мы вышли наконец к Москва-реке.
Вот здесь и поживем. Совсем пустая
Профессорская дача в шесть окон.
Крапивница, капризно приседая,
Пропархивает наискось балкон.
А завтра из ведра возле колодца
Уже оцепенелая вода
Обрушится к ногам и обернется
Цилиндром изумительного льда.
А послезавтра изгородь, дрова,
Террасу заштрихует дождик частый.
Под старым рукомойником трава
Заляпана зубною пастой.
Нет-нет, да и проглянет синева,
И песня не кончается.
В пpипеве
Мы движемся к суровой переправе.
Смеркается. Сквозит, как на плацу.
Взмывают чайки с оголенной суши.
Живая речь уходит в хрипотцу
Грамзаписи. Щенок развесил уши -
His master’s voice.
Беда не велика.
Поговорим, покурим, выпьем чаю.
Пора ложиться. Мне, наверняка,
Опять приснится хмурая, большая,
Наверное, великая река.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
