Вот вам кусочек из Джерри Рейна (Jerry Raine). Интересный, но малоизвестный британский прозаик, а также автор-исполнитель песен. На русский вроде не переводился. Сменил по жизни десяток профессий, написал столько же книг. Я прочел пять, понравились четыре. В пятой автор залез не в свою тему, а он не мастер выдумывать. Зато, когда знает контекст – хорош. Контекст – депрессивные окраины Лондона, финал девяностых. Мелкие людишки, мелкий криминал. Не зря две лучшие на мой вкус книги озаглавлены "Smalltime" и "Small Change".
Отношение ко всем героям прохладное, на грани сочувствия и насмешки. Умение разглядеть обыденность в абсурде и наоборот. Незатейливый, точный, внятный язык, очень естественный, происходящий как бы сам собой. Юмор именно такой, как я люблю: без подсказок, где смеяться. Когда неясно, шутит автор или нет. Когда ирония достигается не столько значением слов, сколько их порядком, интонацией.
Вот этот важный нюанс при переводе легко потерять. Я попытался его сохранить, но без гарантии. Поэтому даю оригинал на всякий случай.
Из книги "Small Change"
Пару лет назад, в понедельник вечером Люк смотрел игру Арсенала по Sky TV в пабе. Ушел минуты за две до конца, потому что его любимый Арсенал проигрывал один-ноль. Домой в Лондон он ехал на электричке; тяжёлый рабочий день и пять кружек пива малость его сморили. В поезде, набитом туристами и семьями, ему так захотелось покоя, что он перешел в вагон первого класса и заснул.
Вскоре его разбудил контролер, интересуясь, не перепутал ли он вагоны. Люк достал билет второго класса, последовала громкая дискуссия, спустя мгновение Люк сорвался: схватил контролера за ворот пальто, швырнул на сиденье, ударил несколько раз по лицу. Затем обернулся, увидел людей, наблюдавших за ним из прохода. Один из них, высокий, крепкий парень, заблокировал дверь, чтобы Люк не сбежал. На следующей станции его арестовали.
В лондонском участке Люка запихнули в камеру – остыть. Позже, на допросе двое полицейских спросили, с чего он так озверел.
– Арсенал продул, – ответил Люк.
Полицейские смотрели на него с недоумением.
– Когда продул?
– Сегодня вечером.
Копы обменялись взглядами, качнули головами.
– Арсенал не проиграл, – сказал один. – Они забили дважды на последних двух минутах и выиграли.
После суда Люк провел три месяца в тюрьме Мейдстоуна. Все это было полнейшей бессмыслицей и научило его только одному – всегда досматривать матч до конца.
+ + +
A couple of years ago, Luke had been sitting in a pub on a Monday evening, watching Arsenal on Sky TV. He’d left the pub a couple of minutes before the end because his beloved Arsenal had been losing one-nil. On the train ride back to London where he lived, the effects of a hard day's work and about five pints of beer had made Luke feel a bit sleepy. The train had been packed with families and tourists, so to get some peace he had stepped into a first-class carriage and fallen asleep.
He had been woken up a little later by a ticket collector, questioning whether he was in the right part of the train. When Luke had dug out his second class ticket a loud argument had followed, and a few moments later Luke snapped, grabbing the man by the coat and throwing him on the seat. He had punched him a few times in the face then turned around to see several people watching from the corridor. One of them, a strong looking guy well over six feet tall, had kept his hand on the sliding door so Luke couldn't escape, and at the next station he'd been arrested.
In the London police station, Luke had been put in a cell to cool down. When questioned later by two policemen he was asked what had made him so violent? Luke had replied, "The Arsenal defeat."
The two policemen looked at him with puzzled expressions.
"What Arsenal defeat?"
Luke said, "The one this evening."
The policemen looked at each other and shook their heads. "Arsenal didn't lose," one of them said. "They scored twice in the last two minutes, to win the match."
After his trial Luke spent three months locked up in Maidstone jail. It was all so futile and the only thing it had taught him was to never leave a match before the end.
Альберт Фролов, любитель тишины.
Мать штемпелем стучала по конвертам
на почте. Что касается отца,
он пал за независимость чухны,
успев продлить фамилию Альбертом,
но не видав Альбертова лица.
Сын гений свой воспитывал в тиши.
Я помню эту шишку на макушке:
он сполз на зоологии под стол,
не выяснив отсутствия души
в совместно распатроненной лягушке.
Что позже обеспечило простор
полету его мыслей, каковым
он предавался вплоть до института,
где он вступил с архангелом в борьбу.
И вот, как согрешивший херувим,
он пал на землю с облака. И тут-то
он обнаружил под рукой трубу.
Звук – форма продолженья тишины,
подобье развивающейся ленты.
Солируя, он скашивал зрачки
на раструб, где мерцали, зажжены
софитами, – пока аплодисменты
их там не задували – светлячки.
Но то бывало вечером, а днем -
днем звезд не видно. Даже из колодца.
Жена ушла, не выстирав носки.
Старуха-мать заботилась о нем.
Он начал пить, впоследствии – колоться
черт знает чем. Наверное, с тоски,
с отчаянья – но дьявол разберет.
Я в этом, к сожалению, не сведущ.
Есть и другая, кажется, шкала:
когда играешь, видишь наперед
на восемь тактов – ампулы ж, как светочь
шестнадцать озаряли... Зеркала
дворцов культуры, где его состав
играл, вбирали хмуро и учтиво
черты, экземой траченые. Но
потом, перевоспитывать устав
его за разложенье колектива,
уволили. И, выдавив: «говно!»
он, словно затухающее «ля»,
не сделав из дальнейшего маршрута
досужих достояния очес,
как строчка, что влезает на поля,
вернее – доводя до абсолюта
идею увольнения, исчез.
___
Второго января, в глухую ночь,
мой теплоход отшвартовался в Сочи.
Хотелось пить. Я двинул наугад
по переулкам, уходившим прочь
от порта к центру, и в разгаре ночи
набрел на ресторацию «Каскад».
Шел Новый Год. Поддельная хвоя
свисала с пальм. Вдоль столиков кружился
грузинский сброд, поющий «Тбилисо».
Везде есть жизнь, и тут была своя.
Услышав соло, я насторожился
и поднял над бутылками лицо.
«Каскад» был полон. Чудом отыскав
проход к эстраде, в хаосе из лязга
и запахов я сгорбленной спине
сказал: «Альберт» и тронул за рукав;
и страшная, чудовищная маска
оборотилась медленно ко мне.
Сплошные струпья. Высохшие и
набрякшие. Лишь слипшиеся пряди,
нетронутые струпьями, и взгляд
принадлежали школьнику, в мои,
как я в его, косившему тетради
уже двенадцать лет тому назад.
«Как ты здесь оказался в несезон?»
Сухая кожа, сморщенная в виде
коры. Зрачки – как белки из дупла.
«А сам ты как?» "Я, видишь ли, Язон.
Язон, застярвший на зиму в Колхиде.
Моя экзема требует тепла..."
Потом мы вышли. Редкие огни,
небес предотвращавшие с бульваром
слияние. Квартальный – осетин.
И даже здесь держащийся в тени
мой провожатый, человек с футляром.
«Ты здесь один?» «Да, думаю, один».
Язон? Навряд ли. Иов, небеса
ни в чем не упрекающий, а просто
сливающийся с ночью на живот
и смерть... Береговая полоса,
и острый запах водорослей с Оста,
незримой пальмы шорохи – и вот
все вдруг качнулось. И тогда во тьме
на миг блеснуло что-то на причале.
И звук поплыл, вплетаясь в тишину,
вдогонку удалявшейся корме.
И я услышал, полную печали,
«Высокую-высокую луну».
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
