Захотелось взмахнуть рукой над зеленою осокой, ровно в двадцать минут утра прошептать под нос "ну, пора". Самокруточку завернуть, горьким дымом себя втянуть в тот затерянный турпоход что мечтаешь из года в год. В рюкзаке - самодельный нож, две буханки да спящий еж, полкило крокодильих слёз да букетик засохших грёз, четвертинка святой воды, пара пригоршней ерунды, три крючка да лески моток, спичек ясен пень коробок. Соли пуд да и лиха фунт, переломанный кем-то кнут, пряник, тульский конечно-же и поделка под Фаберже. Все что нужно теперь с тобой - значит можно взмахнуть рукой. Направление - зюйд-зюйд-вест, все ж подальше от здешних мест, все ж поглубже от мелких рек где не шагивал человек что с ружьем здесь срелял гусей и обманывал карасей. Прошагать километров пять, кирзачи чуток растоптать - поотвык далеко ходить, вот уж мать твою да етить, По ноге лупит котелок, помню, где-то был ручеек, нужно просто поймать леща, хоть и лещ небось, отощал. Но сгодится какой ни есть, чтоб ушицы чуток поесть (не забыть прокормить ежа, ведь ушица-то хороша). Благодать-то, япона мать, ни тебе телефон хватать, ни тебе заплатить кредит - слушать как себе еж сопит... Отмахать двадцать восемь верст, отыскать среди звезд погост - здесь лежат те кто просто жил кому вышло тому служил. Под завалинкой на бочок, да с кармана достать бычок, дым ядреный и тишина - хорошо то как, мать честна. Отпускаю я вас - вперед, уходите в прошедший год, все сомнения и тоска, всё что тикало у виска, уходите в дурман-траву, я себе других призову... Погрузиться в зеленый сон, деревянной церквушки звон, ощущать как под плеск реки отпускаются все грехи, как родная, своя земля молча лечит больное "я", обещает на ухо еж - все потерянное - вернешь, будет все теперь - хорошо, не ищи - ты уже нашел... Ровно в двадцать минут утра прошептать себе - все, пора, поклониться в поклон земной - и уйти уже по прямой, чтобы снова - пахать, платить, человеческой жизнью жить, обещать глядя в небосвод - я вернусь сюда. Через год
Словно пятна на белой рубахе,
проступали похмельные страхи,
да поглядывал косо таксист.
И химичил чего-то такое,
и почёсывал ухо тугое,
и себе говорил я «окстись».
Ты славянскими бреднями бредишь,
ты домой непременно доедешь,
он не призрак, не смерти, никто.
Молчаливый работник приварка,
он по жизни из пятого парка,
обыватель, водитель авто.
Заклиная мятущийся разум,
зарекался я тополем, вязом,
овощным, продуктовым, — трясло, —
ослепительным небом на вырост.
Бог не фраер, не выдаст, не выдаст.
И какое сегодня число?
Ничего-то три дня не узнает,
на четвёртый в слезах опознает,
ну а юная мисс между тем,
проезжая по острову в кэбе,
заприметит явление в небе:
кто-то в шашечках весь пролетел.
2
Усыпала платформу лузгой,
удушала духами «Кармен»,
на один вдохновляла другой
с перекрёстною рифмой катрен.
Я боюсь, она скажет в конце:
своего ты стыдился лица,
как писал — изменялся в лице.
Так меняется у мертвеца.
То во образе дивного сна
Амстердам, и Стокгольм, и Брюссель
то бессонница, Танька одна,
лесопарковой зоны газель.
Шутки ради носила манок,
поцелуй — говорила — сюда.
В коридоре бесился щенок,
но гулять не спешили с утра.
Да и дружба была хороша,
то не спички гремят в коробке —
то шуршит в коробке анаша
камышом на волшебной реке.
Удалось. И не надо му-му.
Сдачи тоже не надо. Сбылось.
Непостижное, в общем, уму.
Пролетевшее, в общем, насквозь.
3
Говори, не тушуйся, о главном:
о бретельке на тонком плече,
поведенье замка своенравном,
заточённом под коврик ключе.
Дверь откроется — и на паркете,
растекаясь, рябит светотень,
на жестянке, на стоптанной кеде.
Лень прибраться и выбросить лень.
Ты не знала, как это по-русски.
На коленях держала словарь.
Чай вприкуску. На этой «прикуске»
осторожно, язык не сломай.
Воспалённые взгляды туземца.
Танцы-шманцы, бретелька, плечо.
Но не надо до самого сердца.
Осторожно, не поздно ещё.
Будьте бдительны, юная леди.
Образумься, дитя пустырей.
На рассказ о счастливом билете
есть у Бога рассказ постарей.
Но, обнявшись над невским гранитом,
эти двое стоят дотемна.
И матрёшка с пятном знаменитым
на Арбате приобретена.
4
«Интурист», телеграф, жилой
дом по левую — Боже мой —
руку. Лестничный марш, ступень
за ступенью... Куда теперь?
Что нам лестничный марш поёт?
То, что лестничный всё пролёт.
Это можно истолковать
в смысле «стоит ли тосковать?».
И ещё. У Никитских врат
сто на брата — и чёрт не брат,
под охраною всех властей
странный дом из одних гостей.
Здесь проездом томился Блок,
а на память — хоть шерсти клок.
Заключим его в медальон,
до отбитых краёв дольём.
Боже правый, своим перстом
эти крыши пометь крестом,
аки крыши госпиталей.
В день назначенный пожалей.
5
Через сиваш моей памяти, через
кофе столовский и чай бочковой,
через по кругу запущенный херес
в дебрях черёмухи у кольцевой,
«Баней» Толстого разбуженный эрос,
выбор профессии, путь роковой.
Тех ещё виршей первейшую читку,
страшный народ — борода к бороде,
слух напрягающий. Небо с овчинку,
сомнамбулический ход по воде.
Через погост раскусивших начинку.
Далее, как говорится, везде.
Знаешь, пока все носились со мною,
мне предносилось виденье твоё.
Вот я на вороте пятна замою,
переменю торопливо бельё.
Радуйся — ангел стоит за спиною!
Но почему опершись на копьё?
1991
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
