если девочка взрослая, то она не обращается к иммунологу –
главное – без десяти порознь удержать в руке хаси,
сделать пару глотков, не подавившись столиком,
почесать репей, словно тот пёс блохастый…
если девочка старая, она не бросается вскачь на новеньких,
близоруко рисует бывших по блеклому трафарету,
одевает в крестики куклу из вечных ноликов,
изучает курсы стервинга и брюнетов.
если девочка – девочка, она непременно хранит в холодильнике трупик воли,
достаёт вечером,
растирает кулачком кукольным, как мак – в ступе,
а потом – надевая сон,
отправляется в ночь, как в школу –
прямоугольную,
чёрноящиковую,
медвежьелапью,
которая на неё бросится – и наступит…
***
сначала ты изучаешь буквы,
потом изучаешь лизинг,
потом изучаешь взаимодействие лизинга и салфетки…
… город с улыбкой недоразвитого дяди-баскетболиста
упорно-настойчиво в корзинку лужи бросает тебя монеткой –
корпишь над земным притяжением, копишь больной безлимит фингалов,
лоб морщишь настолько усердно, что хватит всего-то на две затяжки…
семья пауков обнимает пространство, как мелкая гроздь коал, и
в углу номер шесть начинают щупать друг друга обрубки чашки.
всё чаще темнеет в раю календарных, на зависть энд ко малевич,
всё чаще и резче кричит кукушкой горелопластмассый космос…
ты учишься вить из себя верёвку для лужи «последний лэвел»,
а раньше хотела, чтоб из тебя
ангелы вили гнёзда…
***
… одноразовая посуда превращается в многоразовую.
ты – в ложку, ведущую по стакану толстой сетью помех.
маленькие девочки живут вопреки гумбертам и некрасовым,
занося в мемориз мех остриженной ночи и нервный ресниц побег.
маленькие мемориз переполняются сном марианских впадин,
серыми обезьянами, холодным чаем, квашенной в нос бедой…
сверху усаживаются крашенные в олово маленькие солдаты –
утрамбовывают собой мемориз, пока не случится сбой.
маленькие сбои превращаются в миро-скопические землетрясения,
когда подходит маленький джедай,
встряхивает за плечи,
говорит: «окстись, девочка, смотри прямо!»
а «прямо» такое маленькое, такое крошечное – как сахар по воскресеньям
или как девочка, начинающая постукивать пяткой в живот маме.
****
коровка божья, полети домой!
коробка божья, будь им вправду – домом –
девчушкам, что идут на водопой
арбузный, словно стайка насекомых,
– где мариански хмурится тахта,
где марсиански большеглаза кухня,
где в ванной спит дыхание кита
в пушистых гостевых домашних туфлях,
где водится, как домовой, земля,
где воздух гнёзда вьёт из подхалатных,
и небо, как не-воин, но сопляк,
с зари снимает розовые латы,
где все матрацы, как цейлон, целы,
где все слоны, как денежка, костисты,
где долетают губы-соловьи
к безмлечной сиське нежного басиста,
где карусели жмутся на мели
небесной после секса в понедельник,
и девочки так девичьи малы,
что даже вместо шляпы не наденешь…
Юрка, как ты сейчас в Гренландии?
Юрка, в этом что-то неладное,
если в ужасе по снегам
скачет крови
живой стакан!
Страсть к убийству, как страсть к зачатию,
ослепленная и зловещая,
она нынче вопит: зайчатины!
Завтра взвоет о человечине...
Он лежал посреди страны,
он лежал, трепыхаясь слева,
словно серое сердце леса,
тишины.
Он лежал, синеву боков
он вздымал, он дышал пока еще,
как мучительный глаз,
моргающий,
на печальной щеке снегов.
Но внезапно, взметнувшись свечкой,
он возник,
и над лесом, над черной речкой
резанул
человечий
крик!
Звук был пронзительным и чистым, как
ультразвук
или как крик ребенка.
Я знал, что зайцы стонут. Но чтобы так?!
Это была нота жизни. Так кричат роженицы.
Так кричат перелески голые
и немые досель кусты,
так нам смерть прорезает голос
неизведанной чистоты.
Той природе, молчально-чудной,
роща, озеро ли, бревно —
им позволено слушать, чувствовать,
только голоса не дано.
Так кричат в последний и в первый.
Это жизнь, удаляясь, пела,
вылетая, как из силка,
в небосклоны и облака.
Это длилось мгновение,
мы окаменели,
как в остановившемся кинокадре.
Сапог бегущего завгара так и не коснулся земли.
Четыре черные дробинки, не долетев, вонзились
в воздух.
Он взглянул на нас. И — или это нам показалось
над горизонтальными мышцами бегуна, над
запекшимися шерстинками шеи блеснуло лицо.
Глаза были раскосы и широко расставлены, как
на фресках Дионисия.
Он взглянул изумленно и разгневанно.
Он парил.
Как бы слился с криком.
Он повис...
С искаженным и светлым ликом,
как у ангелов и певиц.
Длинноногий лесной архангел...
Плыл туман золотой к лесам.
"Охмуряет",— стрелявший схаркнул.
И беззвучно плакал пацан.
Возвращались в ночную пору.
Ветер рожу драл, как наждак.
Как багровые светофоры,
наши лица неслись во мрак.
1963
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
