С Золушками – Принцы, с Русалочками – Ведьмы, со мной – моча
говорит вселенская. У меня в мышей превращается вся парча
шторок наглазных ресничных. Я – гостиница. Я – зараза.
Мир меня ненавидит. Говорит со мной только склеп.
Только молот. Только серп, что от серпа ослеп.
Я сочиняю им рэп, хотя не умею, увы, ни разу
вскрикнуть, ни разу – ёкнуть, ни разу – в кровь
уши порвать песчаному пастбищу для коров
из бумаги миллиметровой, мууучащих по заказу.
Ясен мой перец, пресный мой хрен, любовь моя
жизня, чё ж нам не лапалось нихуя,
кто ж нам железную мусорку-ложе сглазил?
Кто ж отбивал тя, кто ж мне любилку то всю отбил,
кто свои руки в соплях моих мыл, дебил,
кто ж на орехи мне выдал песнями мимо песен?
Давай – в последний! – я тебе выговорю, наговорю,
заговорю, завоняю воздухом в шерсть хорю,
тоскою-жизнью?..
… а мне отвечают то скот, то бездна…
***
«Чё-чок-чок, чок, ухажорка нищих, мажорка бедности,
выкидыш окосевшей амбивалентности,
хошь – в морду?» – Время спрашивает, и тык – орешек.
А ты ему – в шёрстку блошек, в ебальце – лакомство,
а ты ему в жилетку выхаркалась вся, наплакалась,
легла, ножонки сложила порознь, монетку – решкой…
Утя-тя-утя, вторая мировая, шестая военная,
тело твоё бренное, несовременное,
неудачная проба не выстоять, обоссаться –
девочкой, у которой в рейтузиках – птичка-девочка,
ниточкой, хипповой зелёной фенечкой…
Где же этот ваш орешек греческий, где катарсис?
Удочка закинута в телевизоры,
курочка в духовке шелестит визами и франшизами,
супермен на экране всю кровушку вылил, а хо ебаться….
И ты по таким другим, не суперам, ярославновый рэп на балконе хныкаешь,
и ты по другим, в больничках запущенных, в драках диких о-
брезаннных, вой превращаешь в орех-катарсис,
да – в зубки, в сутки, в посудку, в обритые чаем часики,
в кошмары трафика, в кукольные экстазики, –
а они – молочные-молочные все такие, катарсис-то и не кончить…
Девочка, бесцветный свет светофора, маечка
с шипами, в кармане – кровь стопаря-мерзавичья,
язык на ветру развевается, будто пончо…
…а храм разрушен.
А голуби перекормлены
и жиром бесятся в кабаках у гоблинов
на подбородках, и в подворотенке солнцерезчик
нож точит…
Слепой старик, в переходе клянчащий,
один-единственный, сидит безногим седым мазаищем,
читая твой обручальный с вечностью тощий рэпчик…
Не верили, считали - бредни,
Но узнавали от двоих,
Троих, от всех. Равнялись в строку
Остановившегося срока
Дома чиновниц и купчих,
Дворы, деревья, и на них
Грачи, в чаду от солнцепека
Разгоряченно на грачих
Кричавшие, чтоб дуры впредь не
Совались в грех, да будь он лих.
Лишь бы на лицах влажный сдвиг,
Как в складках порванного бредня.
Был день, безвредный день, безвредней
Десятка прежних дней твоих.
Толпились, выстроясь в передней,
Как выстрел выстроил бы их.
Как, сплющив, выплеснул из стока б
Лещей и щуку минный вспых
Шутих, заложенных в осоку,
Как вздох пластов нехолостых.
Ты спал, постлав постель на сплетне,
Спал и, оттрепетав, был тих,-
Красивый, двадцатидвухлетний.
Как предсказал твой тетраптих.
Ты спал, прижав к подушке щеку,
Спал,- со всех ног, со всех лодыг
Врезаясь вновь и вновь с наскоку
В разряд преданий молодых.
Ты в них врезался тем заметней,
Что их одним прыжком достиг.
Твой выстрел был подобен Этне
В предгорьи трусов и трусих.
1930
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
Дизайн: Юлия Кривицкая
Продолжая работу с сайтом, Вы соглашаетесь с использованием cookie и политикой конфиденциальности. Файлы cookie можно отключить в настройках Вашего браузера.
